олфин, нежной белокурой ангельского вида  девушке,  было
не больше  шестнадцати,  но  ее  чары  уже  воспламенили  сердце  властного,
повидавшего жизнь Трессилиана.
     Джервас и Маргарет посмотрели друг на друга  и  на  мгновение  позабыли
обо всех вокруг. Застань  он  ее  одну,  Джервас,  несомненно,  заключил  бы
Маргарет в объятия: она сама дала ему это  право  в  словах,  сказанных  при
прощании два года тому назад.  Нежелательное  присутствие  гостей  понуждало
его к большей сдержанности. Оставалось лишь, взяв ее руку, низко  склониться
и  прижаться  к  ней  губами  в  ожидании  будущего  блаженства,  когда   он
выпроводит назойливых гостей. С этого он и начал.
     - Я высадился на мысе Пенденнис около часа тому  назад,  -  сказал  он,
чтобы Маргарет оценила его нетерпение, жажду увидеть ее  как  можно  скорее.
Обернувшись к младшему Трессилиану, Джервас добавил: - Ваш брат  привез  нас
из Лондона на своем корабле.
     - Оливер дома? - взволнованно прервала его Розамунд.
     Она побледнела в свой черед, а ее красавец-брат нахмурился.  Корысти  и
осторожности  ради  он  поддерживал  с  Трессилианами  видимость   дружеских
отношений, но истинной любви  между  ними  не  было.  Они  всегда  были  его
соперниками. Их интересы все чаще сталкивались,  а  теперь  Питер  вовсе  не
собирался   поощрять   любовь,   вспыхнувшую   между   сестрой   и   старшим
Трессилианом. Но Джервас припас для него неприятное известие.
     - "Роза  мира"  бросила  якорь  в  Гаррике,  -  ответил  он  на  вопрос
Розамунд, - и сэр Оливер, наверное, уже дома.
     - Сэр  Оливер!  -  эхом  откликнулись  юноши,  и  Лайонел  повторил   с
вопросительной интонацией:
     - Сэр Оливер?
     Джервас улыбнулся с некоторой снисходительностью и, отвечая  на  вопрос
Лайонела, рассказал о том, какая и ему, Кросби, выпала честь.
     - Королева посвятила его в  рыцари  одновременно  со  мной,  в  прошлый
понедельник в Уайтхолле, - добавил он.
     Маргарет стояла, обняв за талию тоненькую Розамунд. Ее глаза  сверкали,
а глаза Розамунд были  подозрительно  влажны.  Лайонел  радостно  засмеялся,
узнав об успехах брата. Лишь Питера Годолфина не  обрадовало  это  известие.
Теперь эти Трессилианы  станут  еще  несноснее,  милость  королевы  даст  им
неоспоримое преимущество в графстве.  Годолфин  ехидно  усмехнулся.  У  него
всегда была наготове такая усмешка.
     - Ну и ну! Почести, наверное, сыпались градом.
     Джервас  уловил   насмешку,   но   сдержался.   Он   смерил   Годолфина
снисходительным взглядом.
     - Не так щедро, сэр. Они доставались только тем,  кого  королева  сочла
достойным.
     Джервас  мог  ограничиться  намеком  на   то,   что   насмехаться   над
почестями - все равно, что насмехаться  над  тем,  кто  их  дарует.  Но  ему
хотелось продолжить разговор на эту тему. Гордость за  свой  успех,  который
пришел так неожиданно, слегка вскружила ему голову,  ведь  он  был  еще  так
молод.
     - Хочу сослаться на слова  ее  величества,  впрочем,  может  быть,  это
сказал сэр Фрэнсис Уолсингем, что цвет  Англии  -  те  двадцать  тысяч,  что
вышли в море  навстречу  опасностям  и  сломили  могущество  Испании.  Таким
образом, сэр, рыцарей всего один на тысячу. В конце концов не так уж  густо.
Но если бы в рыцари посвятили всех  участников  битвы,  все  равно  насмешка
была бы неуместной и глупой: ведь это послужило  бы  знаком  отличия  их  от
тех, кто доблестно отсиживался дома.
     Наступило неловкое молчание. Леди Маргарет досадливо нахмурилась.
     - Как много слов и как мало сказано, сэр, - холодно  заметил  Питер.  -
Смысл тонет в потоке слов.
     - Хотите, чтобы я  выразил  свою  мысль  в  двух  словах?  -  отозвался
Джервас.
     - Боже правый, нет! - решительно  вмешалась  Маргарет.  -  Оставим  эту
тему. Мой отец, Джервас, будет рад видеть вас. Он в библиотеке.
     Это была отставка, и Джервас, полагая ее  несправедливой,  рассердился,
но скрыл раздражение.
     - Я подожду, пока вы освободитесь и проводите меня к нему, - сказал  он
с любезной улыбкой.
     И тогда, досадуя в душе, кавалеры, едва кивнув  Джервасу,  распрощались
с хозяйкой, и Годолфин увез свою сестру.
     Когда они ушли, Маргарет неодобрительно скривила губы.
     - Вы поступили дурно, Джервас.
     - Дурно? Господь с вами! - воскликнул Джервас и, напоминая Маргарет,  с
чего все началось, передразнил жеманного  Питера  Годолфина:  -  "Ну  и  ну!
Почести, наверное, сыпались градом". А  это  хороший  поступок?  Любой  хлыщ
будет насмехаться над моими заслугами,  а  я  смирюсь  со  своей  несчастной
судьбой и подставлю другую щеку? Вы этого ждете от своего мужа?
     - Мужа? - Маргарет сделала большие глаза, потом рассмеялась.  -  Будьте
любезны, напомните, когда я вышла за вас замуж. Клянусь, я не помню.
     - Но вы не позабыли, что обещали выйти за меня замуж?
     - Не помню такого обещания, - заявила она с той же легкостью.
     Джервас, не обращая внимания на легкомысленный тон, взвесил  сказанное.
У него перехватило дыхание, кровь отлила от лица.
     - Вы собираетесь нарушить свое слово, Маргарет?
     - А это уже грубость.
     - Мне сейчас не до хороших манер, мадам.
     Джервас горячился, терял самообладание, она же сохраняла спокойствие  и
выдержку.  Маргарет  не  прощала  несдержанности  ни  себе,  ни  другим,   и
горячность Джерваса  ее  уже  порядком  раздражала.  Он  же  продолжал  свой
натиск:
     - Когда мы прощались в зале, вы дали обещание выйти за меня замуж.
     Маргарет покачала головой.
     - Если мне не изменяет память, я обещала, что  выйду  замуж  только  за
вас.
     - Так в чем же разница?
     - Разница в том, что я не  нарушу  данного  вам  слова,  если  последую
примеру королевы и проведу свой век в девичестве.
     Джервас задумался.
     - И каково же ваше желание?
     - Я останусь при своем мнении, пока кто-нибудь не переубедит меня.
     - Как же вас переубедить? - спросил он несколько вызывающе, задетый  за
живое  этой  недостойной,  по  его  мнению,  игрой  словами.   -   Как   вас
переубедить? - повторил он, кипя от негодования.
     Маргарет стояла перед ним прямая, натянутая,  как  струна,  глядя  мимо
него.
     - Разумеется, не теми способами,  к  которым  вы  доселе  прибегали,  -
сказала она спокойно, холодная, уверенная в себе.
     Окрыленность  успехом,  гордость  за  свое  новое   рыцарское   звание,
сознание собственной значимости, которое оно ему придавало,  -  все  куда-то
разом подевалось. Джервас надеялся поразить Маргарет - поразить весь  мир  -
оказанной ему честью и воспоминаниями о подвигах, снискавших эту  честь.  Но
реальность была так далека от розовых  грез,  что  сердце  у  него  в  груди
обратилось в льдышку. Каштановая  голова,  гордо  вскинутая  на  королевском
приеме в Уайтхолле, поникла. Он смиренно понурил взгляд.
     - Я изберу любой способ, угодный вам, Маргарет, - молвил он наконец.  -
Я люблю вас. Это вам я обязан рыцарским званием, это вы вдохновили  меня  на
подвиги. Мне все время казалось, что вы смотрите на меня,  я  думал  лишь  о
том, чтоб вы гордились мной. Все нынешние почести и все  грядущие  для  меня
ничто, если вы не разделите их со мной.
     Джервас взглянул на Маргарет. Очевидно, его слова тронули ее,  смягчили
ожесточившуюся душу. В ее улыбке промелькнула нежность. Джервас не  преминул
этим воспользоваться.
     - Клянусь честью, вы ко мне неблагосклонны, - заявил он, возвращаясь  к
прежней теме. - Я сгорал от нетерпения увидеть вас, а вы оказали  мне  такой
холодный прием.
     - Но вы затеяли ссору, - напомнила она.
     - Разве меня не провоцировали? Разве этот щенок Годолфин не  насмехался
надо мной? - раздраженно возразил Джервас. - Почему в ваших глазах  то,  что
делает он, - хорошо, а то, что  делаю  я,  -  плохо?  Кто  он  вам,  что  вы
защищаете его?
     - Он мой родственник, Джервас.
     - И это  дает  ему  право  публично  оскорблять  меня,  вы  это  хотите
сказать?
     - Может быть, мы оставим в покое мистера Годолфина? - предложила она.
     - С превеликой радостью! - воскликнул Джервас.
     Маргарет рассмеялась и взяла его за руку.
     - Пойдемте к отцу, вы еще не засвидетельствовали ему  своего  почтения.
Расскажете ему о своих подвигах на море, а я послушаю.  Возможно,  меня  так
очарует эта история, что я вам все прощу.
     Джервасу показалось несправедливым то,  что  он  еще  должен  заслужить
прощение, но он не стал спорить с Маргарет.
     - А что потом? - нетерпеливо спросил он.
     Маргарет снова рассмеялась.
     - Господи, что за страсть  опережать  время!  Неужели  нельзя  спокойно
дожидаться будущего, обойтись без вечного стремления его предсказать?
     Джервас какое-то мгновение колебался, но потом ему показалось,  что  он
прочел вызов в ее глазах. И он рискнул - схватил ее в объятия  и  поцеловал.
И поскольку на сей раз Маргарет не выказала недовольства, Джервас  заключил,
что понял ее правильно.
     Они вошли в библиотеку и оторвали графа от его ученых занятий.


ГЛАВА V

ВЫБРОШЕННЫЙ НА БЕРЕГ

     Дон Педро де Мендоса и  Луна,  граф  Маркос,  испанский  гранд,  открыл
глаза: в бледном предрассветном небе клубились  облака.  До  него  не  сразу
дошел смысл увиденного. Потом он понял, что лежит спиной на песке,  насквозь
промерзший и больной. Стало быть, он еще жив, но как  это  все  произошло  и
где он сейчас, еще предстояло выяснить.
     Преодолевая ноющую боль в суставах, он приподнялся и увидел, как  вдали
за мертвой зыбью опалового моря растекался по небу сентябрьский рассвет.  От
напряжения у него закружилась голова, перед глазами закачались небо, море  и
земля, к горлу подкатила тошнота. Боль пронзила его с головы до  ног,  будто
его выкручивали на дыбе, глаза ломило, во рту  была  невыносимая  горечь,  в
голове стоял туман.  Он  улавливал  лишь,  что  жив  и  страдает,  и  весьма
сомнительно, что сознавал себя как личность.
     Тошнота  усилилась,  потом  его  буквально  вывернуло   наизнанку,   и,
обессилев, он повалился на спину. Но через некоторое время  туман  в  голове
рассеялся, сознание прояснилось. К нему вернулась  память.  Дон  Педро  сел,
ему было легче, по крайней мере, тошнота прекратилась.
     Он  снова  окинул  взглядом  море,  на  сей   раз   более   осмысленно,
высматривая обломки галеона, потерпевшего крушение  прошлой  ночью.  Риф,  о
который он разбился вдребезги, ярко вырисовывался на фоне оживающего моря  -
черная линия изрезанных  скал,  о  которые  в  пену  разбиваются  волны.  Но
никаких следов кораблекрушения, даже обломков мачты не было видно. И  ночной
шторм, выплеснув свою  ярость,  оставил  после  себя  лишь  эту  маслянистую
мертвую зыбь. Тучи, заволокшие небо, редели, уже проглядывала голубизна.
     Дон Педро сидел, упершись локтями в  колени,  обхватив  голову  руками.
Красивые длинные пальцы теребили влажные, слипшиеся от морской воды  волосы.
Он вспоминал, как плыл, не зная куда, в  кромешной  ночной  тьме,  полагаясь
лишь на  инстинкт,  неугасимый  животный  инстинкт  самосохранения.  Он  был
абсолютно уверен в том, что земля  где-то  неподалеку,  но  в  непроницаемой
ночной тьме не мог определить  направления.  И  потому  без  всякой  надежды
достичь земли дон Педро плыл, как ему казалось, в вечность.
     Дон Педро вспомнил: когда усталость наконец сковала  все  члены,  и  он
выбился из сил, он вверил свою душу Творцу, проявившему  полное  безразличие
к тому факту, что дон Педро и  другие  испанцы,  ныне  холодные  безучастные
мертвецы, сражались во славу Господню. Он вспомнил, как его,  уже  теряющего
сознание, подхватила, закрутила волна, подняла на самый гребень, а  потом  с
размаху швырнула на берег, выбив  дух  из  истерзанной  груди.  Он  вспомнил
внезапную острую радость, угасшую уже в следующий миг, когда  волна,  убегая
в море, потянула его за собой.
     Дона  Педро  снова  объял  ужас.  Он  вздрогнул,  вспомнив,   с   каким
неистовством вцепился в чужой берег, запустив пальцы глубоко в песок,  чтобы
не попасть в утробу  голодного  океана  и  накопить  силы  для  сознательной
борьбы с ним. Это было последнее, что он  помнил.  Между  тем  мгновением  и
нынешним в памяти был черный провал, и дон Педро  теперь  пытался  соединить
их воедино.
     Они разбились о скалы в отлив, и потому его последнее отчаянное  усилие
было успешным, потому убегающая волна лишилась своей добычи. Но, видит  Бог,
чудовище, вероятно, пресытилось,  Галеон  затонул,  а  с  ним  ушли  на  дно
морское триста прекрасных рослых сынов Испании. Дон  Педро  подавил  в  душе
порыв благодарности за свое почти невероятное спасение. В конце концов,  так
ли уж он удачлив по сравнению с погибшими? Он  был  мертв,  а  теперь  будто
воскрес. Такой ли уж это дар? Когда  его  сознание  угасло,  он  уже  прошел
сквозь страшные ворота. Зачем его снова вышвырнули  в  мир  живых?  В  Богом
проклятой еретической стране для  него  это  лишь  отсрочка  казни.  Ему  не
спастись. Как  только  его  поймают,  он  будет  вновь  осужден  на  смерть,
бесславную и мученическую, бесконечно более страшную, чем  та,  что  грозила
ему прошлой ночью. Так  что  не  благодарность  за  спасение,  а  зависть  к
соотечественникам, почившим вечным сном, вот его удел.
     Дон Педро мрачно посмотрел по сторонам, обозревая  маленькую  скалистую
бухту изрезанного фьордами острова, на который его выбросило море.  В  свете
нарождающегося  дня   ему   открывалось   унылое   безлюдное   пространство,
ограниченное скалами, - некое подобие  огромной  тюрьмы.  Ни  внизу,  ни  на
скалах не было и следа человеческого жилья. Он видел  вокруг  лишь  отвесные
бурые скалы, поросшие у  вершин  длинной  травой,  которую  теребил  морской
ветер.
     Дон Педро знал, что его выбросило  на  берег  Корнуолла.  Он  слышал  о
Корнуолле от штурмана галеона вчера вечером, до  того  как  разыгралась  эта
адская буря, сбившая их с курса на много  лиг,  а  потом  в  бешеной  ярости
швырнувшая на скалы.  И  это  когда  они  выстояли  в  борьбе,  одолели  все
невзгоды и шли прямым курсом домой, в Испанию. Не суждено ему увидеть  белые
стены Виго или Сантандера, а еще два дня тому  назад  он  предвкушал  скорое
свидание с ними.
     Мысленным  взором  он  увидел  родные  места,  щедро  залитые  солнцем,
виноградные лозы, склонившиеся под тяжестью гроздьев винограда,  смуглокожих
черноглазых  крестьян  из  Астурии  или  Галиции  с  корзинами  за   спиной,
укладывающих виноград на массивные телеги, запряженные волами,  точно  такие
же, как завезенные в Иберию римлянами две тысячи лет тому назад.  Дон  Педро
услышал, как поют сборщики винограда мучительно-грустные,  берущие  за  душу
песни  Испании,  в  которых  таинственным  образом  сочетаются   радость   и
меланхолия, разгоняющие кровь. Два дня тому назад он был уверен, что  увидит
все это наяву и родина залечит его раны, телесные и духовные,  полученные  в
бесславном  походе.  Из  белой  церкви  Ангела,  что  стоит  на   горе   над
Сантандером, уже, наверное, доносится колокольный звон.  И  будто  явственно
услышав  его,  дон  Педро,  тоскующий  по  дому,  вконец  измученный  ночным
штормом, освободил  ноги  от  опутавших  их  водорослей,  встал  на  колени,
перекрестился и прочел "Аве Мария".
     Помолившись,  он  снова  сел  и  горестно   обдумывал   свое   нынешнее
положение.
     Вдруг  дон  Педро  рассмеялся   горьким   сардоническим   смехом.   Как
разительно непохоже его появление на английском берегу с тем,  что  он  себе
так  ярко  представлял.  Он  разделял  уверенность  своего  патрона,  короля
Филиппа, в триумфальном успехе  своей  миссии,  которой  никто  не  в  силах
противостоять.  Он  уже  видел  Англию  под  пятой  Испании,  бесчестье   ее
ублюдочной еретички-королевы. Им предстояло очистить авгиевы конюшни  ереси,
очистить и возродить Истинную веру в Англии.
     А что еще следовало ожидать?  Испания  выслала  в  море  флот,  одолеть
который было не под силу земному воинству, к тому же он был надежно  защищен
и от силы ада. Испания стала во славу Господа  карающей  рукой,  которой  он
должен был утвердить свое дело.  Невероятно,  непостижимо  было  то,  что  с
самого  начала   кампании   на   стороне   еретиков   действовали   какие-то
противоборствующие силы. Он припомнил, как с момента выхода флота из  Тагуса
противные ветры сеяли смятение, мешали успешному плаванию. В Ла-Манше  ветер
почти все время благоприятствовал более легким  кораблям  еретиков,  помогал
собакам дьявола грабить и разорять испанцев. И даже когда они отказались  от
надежды высадиться в  Англии  и  уцелевшие  корабли  Армады  вынуждены  были
огибать  варварский  остров  с  севера  и  молили  Небо  лишь  о  том,  чтоб
благополучно  вернуться  домой,  эти   силы   по-прежнему   проявляли   свою
непостижимую враждебность.
     До самого Оркни англичане шли  за  ними  по  пятам.  В  тумане  исчезли
десять галеонов. Шестьдесят кораблей, включая  и  его  "Идею",  где  он  был
капитаном, держались возле флагмана и все же прорвались на север. Но пища  у
них была на исходе,  вода  в  бочках  протухла,  на  кораблях  начался  мор.
Суровая необходимость вынудила их искать пристанища у берегов Ирландии,  где
половина галеонов погибла при кораблекрушении. Как-то в шторм  корабль  дона
Педро  отнесло  в  сторону  от  Армады:  команда,  ослабевшая  от  голода  и
болезней, не могла с ним управиться. Чудом они добрались до  Киллибега,  где
дон Педро пополнил запасы воды и продовольствия. Он  поднял  на  ноги  своих
обессилевших моряков лишь для того, чтобы они утонули у  берегов  Корнуолла,
а он сам и на сей раз выжил, чтобы умереть еще  более  мучительной  смертью.
Может быть, на них лежало  проклятие,  раз  дара  жизни  из  рук  Всевышнего
следовало бояться больше всего?
     О судьбе других кораблей, сопровождавших флагман, дон Педро  ничего  не
знал.  Но,  судя  по  собственной  судьбе,  когда  его  галеон  оказался   в
одиночестве, навряд ли другим кораблям Армады суждено вернуться  в  Испанию,
а если они и вернутся, то привезут на родную землю мертвецов.
     Дон Педро,  совершенно  подавленный  приключившейся  с  ним  трагедией,
размышлял о том, что пути Господни  неисповедимы.  По  правде  говоря,  одно
объяснение всему случившемуся было. Выход в море Армады замышлялся как  "суд
Божий" в старом смысле: обращение к Богу, чтобы он рассудил  старую  веру  и
новую реформированную религию; рассудил Папу и  Лютера,  Кальвина  и  прочих
ересиархов. Так, стало быть, это и  есть  ответ  Божий,  данный  посредством
ветров и волн, ему повинующихся?
     Дон Педро вздрогнул, когда эта мысль пришла ему в голову: так она  была
опасна, так близка к ереси. Он отбросил  ее  и  вернулся  к  размышлениям  о
настоящем и будущем.
     Солнце пробивалось  сквозь  тучи  и  стирало  с  неба  последние  следы
вчерашней бури. Дон Педро, превозмогая боль, поднялся и в меру своих  слабых
сил отжал камзол. Он был высок, прекрасно  сложен,  на  вид  ему  было  чуть
больше тридцати. Его платье, даже в  столь  плачевном  состоянии,  сохраняло
элегантность.  По  нему  можно  было  с  первого  взгляда   определить   его
национальность. Дон Педро был во всем  черном,  как  и  подобало  испанскому
гранду, принадлежавшему к третьему,  мирскому  ордену  доминиканцев.  Черный
бархатный камзол, зауженный  в  талии,  почти  как  у  женщины,  был  расшит
причудливым золотым узором. Сейчас, мокрый  от  морской  воды,  он  гляделся
почти как панцирь с золотой насечкой. С черного кожаного  пояса,  тисненного
золотом, свисал справа тяжелый кинжал. Слегка помятые чулки были из  черного
шелка. Голенища сапог из мягчайшей кордовской  кожи  спустились  -  одно  до
колена, другое до самой  щиколотки.  Дон  Педро  сел  на  песок,  поочередно
стянул сапоги, вылил из них воду и  натянул  снова.  Потом  он  снял  с  шеи
кружевной датский воротник, прежде тугой, накрахмаленный, а теперь  висевший