уком Флавиан. Но чудеса  природы,
как и рукотворные, не трогали Джерваса. Душой он рвался в Мадрид,  изнемогая
от томительного ожидания, надеясь, если на то будет милость  Божья,  утешить
свое отчаяние.
     ______________
     *  Сид  Кампеадор,  настоящее  имя  -  Родриго  Диас  де   Бивар   (ок.
1040-1094)  -  испанский  рыцарь,  прославившийся  своими  подвигами   герой
народного эпоса "Песнь о моем Сиде".

     Путешествие по земле Испании заняло шесть дней. Но и  на  этом  оно  не
закончилось.  Король  находился  в  Эскориале,  величественном  монастырском
дворце в отрогах гор  Гуадаррама.  Строительство  замка  завершилось  совсем
недавно: король Филипп постоянно мешал зодчим и мастерам, навязывал им  свой
чудовищный вкус в архитектуре, внешнем и внутреннем убранстве.
     Джервас и его спутники  приехали  в  столицу  вечером,  и  им  пришлось
дожидаться утра. Итак, прошла неделя, прежде  чем  взору  Джерваса  открылся
огромный дворец монарха,  повелителя  полумира.  Это  было  серое,  мрачное,
весьма непривлекательное сооружение. Говорили, что  в  основе  плана  дворца
просматривается решетка для пыток  огнем,  на  которой  принял  мученическую
смерть святой Лаврентий. В то утро пасмурное  небо  усиливало  иллюзию,  что
серая громадина  -  неотъемлемая  часть  горной  цепи  Гуадаррама,  что  она
создана самой природой.
     Впоследствии, вспоминая  полдень  в  Эскориале,  Джервас  думал,  а  не
привиделось ли все это ему во сне. В огромном дворе  маршировали  солдаты  в
красивых мундирах. Офицер, которому он сообщил цель своего  прихода,  провел
его по широкой  гранитной  лестнице  в  длинную  сводчатую  галерею.  Из  ее
маленьких окошек было видно четырехугольное крыло  -  резиденция  короля.  В
галерее толпилась и гудела людская масса  -  придворные  в  черном  бархате,
офицеры в доспехах, прелаты в  фиолетовых  и  пурпурных  мантиях,  монахи  в
коричневых, серых, черных и белых сутанах.
     Посетители  стояли  группами  или  прохаживались  по  галерее,  повсюду
слышался  приглушенный  шум  голосов.  Они  косились  на  высокого  молодого
человека с изможденным смуглым лицом под гривой жестких каштановых волос,  в
диковинной заморской одежде и высоких пропыленных сапогах.
     Однако вскоре выяснилось, что он получит аудиенцию скорее, чем те,  кто
дожидались ее с утренней мессы,  ибо  тут  же  появился  церемониймейстер  и
провел его через приемную, где он оставил оружие, к королю.
     Джервас оказался в небольшом помещении, напоминающем  монашескую  келью
своей строгостью, и в ноздри ему  ударил  запах  какого-то  снадобья.  Стены
были побелены,  и  единственным  украшением  служила  картина,  изображавшая
круги ада, где в огненном вихре метались черти  и  грешники,  обреченные  на
адские муки.
     Посреди комнаты стоял квадратный  стол  из  дуба,  словно  в  трапезной
аббата, а на нем - груда пергаментной бумаги, чернильница и перья.
     За ним,  положив  правый  локоть  на  край,  сидел  на  высоком,  будто
монастырском, стуле величайший монарх своего времени, повелитель полумира.
     При одном взгляде на него посетитель испытывал шок, возникающий,  когда
фантазия   разительно   не   соответствует   действительности.   Людям   так
свойственно  идеализировать  королевскую  власть,  королевское  достоинство,
связывать воедино человека и место, которое он занимает в обществе.  Высокий
титул этого человека, огромные владения, где его  слово  было  законом,  так
распаляло людское воображение, что  само  имя  Филиппа  II  вызывало  в  уме
видение сверхчеловеческого величия, почти божественного великолепия.
     Но вместо фантастического создания Джервас увидел морщинистого  старика
болезненного  вида,  низкорослого   с   выпуклым   лбом,   светлыми,   почти
бесцветными, близко  поставленными  глазами  и  тонким  орлиным  носом.  Рот
производил   отталкивающее   впечатление:   гротескно   выдающийся    вперед
подбородок, запавшие бледные губы постоянно полуоткрыты  и  обнажают  гнилые
зубы. И без того длинный подбородок удлиняется  неровно  растущей  рыжеватой
бородкой, над верхней  губой  -  тонкая  щетинистая  полоска  усов.  Волосы,
когда-то густые, золотистые, свисают тонкими пепельными прядями.
     Филипп сидел, положив левую завязанную, распухшую от  подагры  ногу  на
стул с мягким сиденьем. Он был  одет  во  все  черное,  и  его  единственным
украшением был орден Золотого Руна на тонкой  шее.  Филипп  что-то  деловито
писал на документе и не оторвался от своего занятия,  когда  вошел  Джервас.
Король будто вовсе его не заметил. Наконец он  передал  документ  сухопарому
человеку в черном, стоявшему по левую руку  от  него.  Сантойо,  королевский
камердинер, взяв письмо, присыпал чернила песком,  а  король  тем  временем,
все еще игнорируя Джерваса, взял из  пачки  пергаментный  лист  и  продолжил
работу.
     Позади у стены размещались еще два письменных  стола,  за  ними  сидели
секретари  и  что-то  писали.  Одному  из  них,  маленькому   чернобородому,
камердинер вручил документ, переданный ему королем.
     За спиной у короля стоял человек средних лет, очень прямой  и  высокий,
в черном облачении и длинной сутане иезуита. Это  был,  как  узнал  Джервас,
отец Аллен, своего рода  посол  английских  католиков  при  короле  Филиппе,
ценившем  его  весьма  высоко.  В  глубоком  проеме  одного  из  двух  окон,
заливавших комнату светом, стоял  Фрей  Диего  де  Чавес,  настоятель  Санта
Крус, плотного сложения человек с веселым выражением лица.
     Королевское перо царапало поля документа. Сэр Джервас  терпеливо  ждал,
стоя неподвижно, как и офицер  позади  него.  Он  не  переставал  удивляться
жалкому ничтожному воплощению наследственного принципа и невольно  сравнивал
Филиппа с противным пауком, сидящим в самом центре  огромной  сплетенной  им
паутины.
     Наконец король передал Сантойо второй документ, и  его  льдистые  глаза
под нависшим лбом метнули быстрый взгляд  исподлобья  на  высокого  молодого
человека, ждавшего его внимания с таким достоинством  и  терпением.  Бледные
губы чуть заметно шевельнулись и послышался глуховатый голос: монарх  что-то
быстро сказал совершенно бесстрастным  тоном.  Его  слова,  произнесенные  в
обычной для  него  невразумительной  манере,  так  раздражавшей  иностранных
послов, прозвучали, точно гудение  жука  в  тихой  комнате.  Его  величество
говорил по-испански. Властитель полумира изъяснялся лишь на родном  языке  и
с грехом пополам разбирал простой текст на латыни: ведь  он  был  не  только
злой и малодушный развратник, но и недоучка и невежда.
     Сэр Джервас довольно хорошо владел разговорным языком, но не  понял  ни
слова из сказанного королем. Некоторое время он стоял в нерешительности,  но
тут наконец отец Аллен обнаружил  звание  английского,  взяв  на  себя  роль
переводчика.
     - Его величеству доложили, сэр, что  вы  привезла  письма  от  королевы
Елизаветы.
     Джервас  вытащил  из  камзола  запечатанный  пакет  и  шагнул   вперед,
намереваясь вручить его королю.
     - Преклоните колено, сэр!  -  приказал  иезуит  резким  тоном.  Джервас
повиновался и опустился перед монархом на одно колено.
     Филипп Испанский протянул  к  нему  руку,  похожую  на  руку  покойника
восковой  желтизной  и   прозрачностью.   Король   подержал   пакет,   будто
прикидывал,  сколько  он  весит,  и  прочитал   надпись,   сделанную   легко
узнаваемым почерком  Елизаветы  Английской.  Потом  он  перевернул  пакет  и
рассмотрел печать. Его губы скривилась в презрительной усмешке, и  он  снова
прогудел бесстрастным тоном нечто невразумительное.  На  сей  раз  никто  из
присутствующих не понял, что он сказал.
     Наконец, пожав плечами, король  сломал  печати,  разложил  перед  собой
письмо и углубился в чтение.
     Сэр Джервас, отступив к стене, с напряженным интересом и  беспокойством
наблюдал за выражением лица Филиппа.  Он  заметил,  что  король  нахмурился,
потом снова скривился в усмешке, и  его  рука,  державшая  лист  пергамента,
сильно задрожала,  словно  ее  внезапно  парализовало.  Джервас  с  надеждой
подумал, что это признак страха, но был разочарован. Король заговорил;  гнев
придал силу его голосу, и его услышали все присутствующие.  Джервас  на  сей
раз все понял.
     - Ублюдок, нахальная еретичка! - выкрикнул король и  скомкал  костлявой
рукой оскорбившее его письмо. Он с таким же удовольствием разделался бы и  с
его автором, попадись она ему в руки.
     Секретари  перестали  строчить  перьями.  Сантойо,  стоявший  справа  у
стола, отец Аллен позади и  Фрей  Диего  у  окна  затаили  дыхание.  Мертвая
тишина последовала за вспышкой  королевского  гнева:  Филипп  редко  открыто
проявлял свои чувства.
     Пауза  затянулась,  но   король   вскоре   обрел   привычную   холодную
сдержанность.
     - Возможно, я ошибся,  -  сказал  он,  -  возможно,  я  что-то  не  так
понял. - Он расправил скомканный пергамент. - Аллен,  прочтите  мне  письмо,
переведите его, - приказал он. - Я хочу избежать ошибки.
     Иезуит взял письмо и, читая, тут же переводил его на испанский.  В  его
голосе звучал нараставший ужас.
     Таким образом Джервас узнал точное содержание королевского послания.
     Елизавета Английская написала в свое время  немало  писем,  повергавших
ее советников в ужас, но никогда еще более резкого  послания,  чем  это,  не
выходило из-под ее пера. Учитывая суть послания, устрашающими сами  по  себе
были его краткость и недвусмысленность. Королева писала на  латыни,  извещая
своего зятя, короля Филиппа II Испанского и Первого Португальского, что  его
подданный, испанский аристократ по  имени  дон  Педро  де  Мендоса  и  Луна,
потерпел  кораблекрушение  у  берегов   ее   державы   и   обрел   приют   и
гостеприимство в английском  доме,  за  которое  расплатился,  похитив  дочь
хозяина, леди Маргарет  Тревеньон.  Детали  его  величеству,  если  он  того
пожелает, сообщит  посланник.  Она  же  уведомляет  его  величество,  что  в
лондонском Тауэре содержатся испанский  адмирал  дон  Педро  Валдес  и  семь
испанских офицеров  благородного  происхождения,  не  считая  матросов.  Они
захвачены на андалузском флагмане и находятся всецело  в  ее  власти.  Далее
Елизавета предупреждала его  величество,  призвав  в  свидетели  Бога:  леди
Маргарет Тревеньон должна вернуться домой в добром  здравии,  податель  сего
письма сэр Джервас Кросби и его спутники, последовавшие за  ним  в  Испанию,
чтобы   сопровождать   вышеупомянутую   леди,   должны   получить   охранное
свидетельство  и  без  единой  царапины,  не  понеся  ни  малейшего  ущерба,
вернуться на родину. В противном случае,  Елизавета  пришлет  своему  брату,
королю Филиппу, головы дона Педро Валдеса и семи его  благородных  офицеров,
не считаясь с правилами ведения войны и международным правом.
     Последовало гробовое молчание. Потом король  разразился  коротким  злым
смешком в знак презрения.
     - Стало быть, я все правильно понял,  -  сказал  он,  и  добавил  иным,
непривычным тоном, срываясь на  крик.  -  Доколе,  доколе,  о,  Господи,  ты
будешь терпеть эту Иезавель?
     - Доколе, доколе? - эхом отозвался отец Аллен.
     Фрей Диего, стоявший у окна,  казалось,  окаменел.  Его  цветущее  лицо
приобрело сероватый оттенок.
     Король сидел, съежившись, и размышлял.
     - Это нахальство,  -  сказал  он  наконец,  сделав  презрительный  жест
рукой. - Пустая угроза! Ничего не случится. Ее собственный варварский  народ
не  допустит  такого  варварства.  Ее  письмо  -   попытка   запугать   меня
призраками. Но я, Филипп II Испанский, не боюсь призраков.
     - Когда вашему величеству доставят восемь голов, вы убедитесь, что  это
не призраки.
     Безрассудно-смелые слова произнес Джервас, и все  вокруг  оцепенели  от
ужаса.
     Король взглянул на него и тотчас отвернулся: он не мог  смотреть  людям
в глаза.
     - Кажется, вы что-то сказали? -  тихо  осведомился  он.  -  А  кто  вас
спрашивал?
     - Я сказал то, что счел необходимым, - бесстрашно ответил Джервас.
     - Счел  необходимым?  Ах,  вот  как?  Значит,  эта  необходимость   вас
оправдывает? Я учусь. Я никогда не устаю учиться. Вы можете еще кое-что  мне
рассказать, коли так жаждете, чтоб вас услышали.
     И в холодной скороговорке короля, и  в  его  потухшем  змеином  взгляде
заключалась страшная опасность. Король был неистощим в своей  злокозненности
и  совершенно  безжалостен.  Он  повернул  голову  и  подозвал   одного   из
секретарей.
     - Родригес,  ну-ка  запиши  все,  что  он  говорит.  -  Обернувшись   к
Джервасу, он спросил: - В письме сообщается, что вас  сопровождают  какие-то
люди. Где они?
     - Они в Сантандере, ждут меня на борту корабля, на котором я  прибыл  в
Испанию.
     - А что, если вы не вернетесь?
     - Если я не вернусь до тринадцатого ноября, они отправятся в  Англию  и
сообщат ее величеству, что для вас предпочтительней получить  головы  восьми
джентльменов, чем восстановить справедливость в своих владениях из  уважения
к приличиям.
     Король задохнулся от гнева. Отец Аллен,  стоявший  у  него  за  спиной,
предостерег отважного молодого человека по-английски:
     - Сэр, вспомните, с кем вы разговариваете!  Предупреждаю  вас  в  ваших
собственных интересах.
     Король жестом остановил иезуита.
     - Как называется корабль, ожидающий вас в Сантандере?
     В готовности, с которой Джервас ответил  на  вопрос,  был  своего  рода
презрительный вызов:
     - "Роза  мира"  с  реки  Фал.  Ее  капитан  -  сэр  Оливер  Трессилиан,
бесстрашный моряк, весьма искусный в морских сражениях. На корабле  двадцать
пушек, и он бдительно охраняется.
     Король усмехнулся, уловив скрытую угрозу. Это было образцом наглости.
     - Мы можем подвергнуть испытанию бесстрашие вашего друга.
     - Его уже испытывали, ваше величество, причем ваши  подданные.  Вздумай
они испытать его еще раз, они,  вероятно,  убедятся  в  нем  на  собственном
горьком опыте, как и раньше. Но если, случаем, "Розе мира" помешают выйти  в
море, и она не вернется домой до Рождества, вы получите  головы  в  качестве
новогоднего подарка.
     Так  сэр   Джервас   на   своем   далеко   не   совершенном   испанском
недвусмысленно  уязвил   властителя   полумира.   Его   привела   в   ярость
бесчеловечность короля, явная  озабоченность  своим  ущемленным  самолюбием.
Тщеславный властелин и думать не хотел о преступлении дона Педро де  Мендоса
и страданиях, причиненных им ни в чем не повинной девушке.
     Король же, получив нужные ему сведения, сразу изменил тон.
     - А что касается тебя, английская собака, ты не  уступаешь  в  наглости
скверной женщине, пославшей тебя с дерзким поручением.  Тебе  тоже  придется
кое-чему научиться прежде, чем выйдешь  отсюда.  -  Филипп  поднял  дрожащую
руку. - Увести его! Держать взаперти впредь до моего особого распоряжения.
     - Господи!  -  воскликнул  Джервас,  когда  на  плечо  ему  легла  рука
офицера, и  невольно  отпрянул.  Офицер  сильнее  стиснул  плечо  и  вытащил
кинжал. Но Джервас, не замечая ничего вокруг, обратился по-английски к  отцу
Аллену:
     - Вы, сэр, англичанин и пользуетесь влиянием  при  дворе,  неужели  вам
безразлична  судьба  английской  женщины,  благородной  английской  девушки,
похищенной столь оскорбительным образом испанским сатиром?
     - Сэр, - холодно  ответил  иезуит,  -  своим  поведением  вы  сослужили
плохую службу делу.
     - Следуйте за мной! - приказал  офицер,  и  силой  потянул  Джерваса  к
выходу.
     Но Джервас не двигался с места. На сей раз он обратился  по-испански  к
королю:
     - Я - посланник, и моя личность неприкосновенна.
     - Посланник?  -  Король  презрительно  хмыкнул.  -  Наглый  шут!  -   И
равнодушно взмахом руки положил конец разговору.
     Вне себя от бессильной ярости, Джервас подчинился приказу. У порога  он
обернулся, и хоть офицер силой выталкивал его из комнаты, крикнул королю:
     - Помните: восемь  голов  испанских  аристократов!  Вы  собственноручно
отсекли восемь голов!
     Когда Джервас наконец оказался за  дверью,  офицер  вызвал  на  подмогу
стражников.


ГЛАВА XX

КОРОЛЕВСКАЯ СОВЕСТЬ

     Вам предоставилась возможность  увидеть  весьма  необычное  зрелище,  и
необычно в нем то, что король Филипп II  Испанский  действовал  импульсивно,
под  влиянием  нахлынувших  на  него  чувств.  Такое  поведение   было   ему
несвойственно.  Терпение  было  самой  главной  и,  возможно,   единственной
добродетелью монарха, и своим неизменным терпением он добился величия.
     - Господь, Время и Я - одно  целое,  -  спокойно  похвалялся  Филипп  и
порой утверждал, что он, как Господь, идет  на  врагов  своих  на  свинцовых
ногах, но зато бьет железной рукой.
     Это отнюдь не единственное сходство, которое он усматривал между  Богом
и собой,  но  именно  эта  черта  характера  Филиппа  представляет  для  нас
интерес. В случае с Джервасом он,  поддавшись  гневу,  утратил  божественное
терпение; а гнев спровоцировал наглый тон послания ненавистной Елизаветы.
     Это письмо  с  хладнокровной  угрозой  чудовищной  расправы,  противной
всякому представлению о справедливости и гуманности, Филипп II расценил  как
возмутительную попытку оказать на него давление и запугать. Мало  того,  что
письмо было  беззастенчиво-наглым,  его  податель  превзошел  в  развязности
автора, и это еще больше распалило короля.
     У него  сложилось  впечатление,  как  он  признался  отцу  Аллену,  что
Елизавета, отвесив ему оплеуху своим вопиющим сообщением, поручила  подателю
письма и лягнуть его  вдобавок.  За  все  свое  правление  он  не  припомнил
случая, чтобы кто-нибудь так дерзко смотрел ему в  глаза,  не  испытывая  ни
малейшего почтения перед помазанником Божьим. Стоит ли удивляться, что  этот
полубог, привыкший обонять лишь фимиам, вдруг  вдохнул  молотый  перец  и  в
раздражении своем по-человечески чихнул?
     Конечно, Филипп II был не тот  человек,  с  кем  можно  позволить  себе
подобные вольности, и сейчас в его жизни наступило  такое  время,  когда  он
менее всего был склонен их прощать. Раньше он сдержал бы свой гнев,  памятуя
о том, что  высокомерную  выскочку,  узурпировавшую  английский  трон,  ждет
суровая расплата;  он  только  усмехнулся  бы,  почувствовав  укусы  комара:
настанет час, и он еще сокрушит жалкую мошку могучей  рукой.  Но  теперь,  в
пору унижения, когда его великий флот разбросан и разбит наголову, когда  не
сыщешь знатной семьи, где бы не оплакивали сына, силы  покинули  короля.  Он
был лишен даже того утешения, что еще при его жизни Испания восстанет  вновь
как владычица морей. К страшному удару, нанесенному его могуществу  в  мире,
добавились  личные  оскорбительные  выпады,  вроде  нынешнего,   и   теперь,
вероятно, ему придется мелко мстить мелким людишкам.
     Король вспомнил другие письма,  присланные  Елизаветой,  -  вызывающие,
насмешливые, то любезные и горькие, то язвительные.
     Читая их, он усмехался терпеливо и злобно. Тогда он мог позволить  себе
улыбаться,  зная  наверняка,  что  настанет   день   расплаты.   Но   теперь
непостижимое коварство фортуны украло у него такую уверенность, теперь  день
расплаты был позади, и он принес Филиппу лишь поражение и  стыд.  Отныне  он
не мог позволить себе улыбаться  в  ответ  на  оскорбления,  не  мог  больше
сносить их с подобающим монарху достоинством.
     Пусть  он  слаб,  но  не  настолько,  чтобы   оставить   безнаказанными
насмешки, грубый нажим и угрозы.
     - Она еще узнает, -  сказал  он  отцу  Аллену,  -  что  короля  Испании
пустыми угрозами не запугаешь. И этот нахальный  пес,  побывавший  здесь,  и
те, что приплыли вместе в ним  в  Сантандер,  -  все  они  еретики,  как  их
назойливая еретичка-королева. Пусть ими займется  святая  инквизиция.  -  Он
обернулся к дородному человеку у окна. - Фрей Диего, займитесь этим делом.
     Фрей Диего де Чавес встрепе