ь, когда  увидели,  что  судно,  приближающееся  с  юга,
изменило курс и повернуло ко входу в губу. При  этом  они  так  торопились
убраться, что в суматохе не успели собрать всех своих ездовых собак.
   Можно предположить, что рудокопам приказано  было  в  случае  опасности
"прибрать все под метелочку". Однако они поленились, понадеялись на авось,
как частенько бывало в то время,  и  следы  незаконного  их  пребывания  в
Потаенной остались.
   Мы убедились в  том,  что  медь  добывалась  хищническим,  чуть  ли  не
первобытным способом.
   Рудокопы работали только летом. Жили они  даже  не  в  землянках,  а  в
каких-то  ямах  или  норах.  В  одной  из  них  матросы  нашли  котелок  с
недоеденной кашей, в другой припрятано было кое-что  из  оборудования,  до
крайности примитивного. Поодаль в тундре чернел провал котлована.
   Тень карающего закона нависала над  Абабковым,  поэтому  подручные  его
спешили выжать из залежей все, что можно, пока их не схватили за руку.
   И вот схватили!
   Теперь губа, которую Абабков старательно прятал от гидрографов,  заняла
свое место на карте и в лоции, где я посвятил ей  несколько  скупых  слов,
лишенных всяких эмоций:
   "Под такими-то и  такими-то  градусами,  минутами,  секундами  северной
широты и такими-то восточной долготы у  северной  оконечности  полуострова
Ямал - губа, отгороженная от моря  узкой  песчаной  косой,  которую  вода,
возможно, прорывает весной... берег, сложенный из песка и глины, приподнят
над морем на двенадцать метров, далее переходит во всхолмленную  тундровую
равнину... глубины у берегов..."
   И наконец:
   "Экспедицией  на  таком-то  судне  в   1912   году   установлен   здесь
гидрографический знак, представляющий собой  деревянную  пирамиду  высотой
восемнадцать  метров,  увенчанную  двумя  перпендикулярно  пересекающимися
кругами".
   В своей докладной я написал, что считал бы  целесообразным  устроить  в
Потаенной маяк. Площадь обзора с берега очень  велика  -  в  ясную  погоду
видно на десятки миль вокруг.
   Однако построить маяк так и не удосужились. Зато спустя  тридцать  лет,
во время  Великой  Отечественной  войны,  мой  гидрографический  знак  был
использован в качестве сигнально-наблюдательного поста.
   Почему я не присвоил губе своей фамилии? Ну, при сложившихся щекотливых
обстоятельствах это было бы не совсем удобно, вы не находите? Чувствовался
бы привкус сенсации, а я всегда ненавидел сенсацию.  Да  и  не  мне,  если
хотите, а моему высокому начальству было решать, достоин я или не  достоин
"увековечить" свою фамилию на карте.
   Я  окрестил  губу  Потаенной,  считая,  что  это  вполне  соответствует
обстоятельствам ее открытия.
   Мог ли я ожидать,  что  меня  еще  не  раз  удивят  причудливые  изгибы
"биографии" этой губы?..


   Возвратясь в Петербург, мы чувствовали себя, как вы  догадываетесь,  на
седьмом небе.  Начальство  с  благосклонной  улыбкой  пожимало  мне  руку,
товарищи-гидрографы  откровенно  завидовали,  и,  согласитесь,  было  чему
завидовать. В управлении поговаривали о том, что будто бы  даже  предстоят
награждения.
   Никто не вспоминал о  прохвосте  Абабкове.  А  что  о  нем  вспоминать?
Прохвосту идти по Владимирке [то есть по Владимирской дороге -  в  Сибирь,
на каторгу], это  ясно.  Помилуйте,  самим  его  высокопревосходительством
сказано: "Обман государства! Потрясение устоев  империи!"  Здесь,  однако,
уже заканчивалась наша, гидрографов, компетенция и начиналась  компетенция
судей и прокуроров.
   Атька?  Вас  интересует  беспутный  Атька?  С  ним  и  того  проще.  Не
дождавшись моего возвращения, он использовал свои связи в Морском штабе  и
быстро "смотался", как говорят теперь, с Балтийского на Черноморский флот.
   Считаете, что я был обязан вывести его на чистую воду? Но ведь никто не
присутствовал при нашем "задушевном" разговоре. Атька мог за милую душу от
всего отпереться. Кроме того, я, признаюсь, питал к нему слабость. Что  ни
говори, мы же когда-то играли в Робинзона, потом учились вместе в корпусе,
были с ним одного выпуска!
   Не достаточно ли для Атьки, думал я, той небольшой домашней  выволочки,
которой он был подвергнут мною? Не пробудила  ли  эта  выволочка  совесть,
доселе дремавшую в нем?
   Мною  вдобавок   владело   тогда   настроение   удивительной   душевной
приподнятости.  Мне  наконец  удалось  внести  свой  вклад  в  гидрографию
Арктики, обогатить и уточнить ее карту! Я  был  счастлив  и,  естественно,
хотел, чтобы все вокруг были счастливы, как я...
   Однако  настроение  мое  вскоре  изменилось.  Ни  один  из   участников
экспедиции не получил наград, ожидаемых к Новому году. Меня, что выглядело
совсем странно, даже обошли во время присвоения очередных воинских званий.
   Кто-то определенно вредил мне.  Кем-то  пущены  были  в  ход  невидимые
тормоза,  загадочные  силы  сцепления,  глубоко   запрятанные   в   недрах
санкт-петербургских канцелярий. Иной раз  мне  казалось,  что  стоит  лишь
прислушаться - и сквозь непрекращающийся суетливый гомон столицы донесется
едва внятное поскрипывание зубчатых валов и колесиков.
   Но кто же втихомолку управляет  валами  и  колесиками?  Кто  не  жалеет
денег, и, видимо, немалых, на "смазку" этих валов и колесиков?
   Ответ напрашивался. Конечно же, он, злопамятный Абабков!
   Однажды утром, развернув газету,  я  на  одной  из  ее  страниц  увидел
групповую  фотографию.  Из  подписи  явствовало:  это  наши  отечественные
финансисты и промышленники, которые только что получили  от  правительства
крупнейший военный подряд. В центре группы восседали  рядышком  знаменитые
петербургские банкиры Вавельсберг и Алферов. Всем известно было,  что  они
лютой ненавистью ненавидят друг друга, даже  отворачиваются  при  встрече.
Однако на снимке оба  финансовых  деятеля  послушно,  хоть  и  с  натугой,
улыбались в фотообъектив.
   Зато какой же неподдельно-восторженной, какой  лучезарной  была  улыбка
полноватого, несколько болезненного на вид человека средних лет в  сюртуке
с атласными отворотами, который жался где-то сбоку группы (пребывая  пока,
вероятно, лишь в ранге второстепенного богатея). Он,  судя  по  его  позе,
очень  боялся  остаться  за  пределами  фотоснимка  и,  сохраняя  на  лице
описанную выше улыбку, всем туловищем своим клонился, перегибался, тянулся
к центру, то есть к Вавельсбергу и Алферову.
   Да, вы угадали. В перечне военных подрядчиков я  наткнулся  на  фамилию
Абабкова, лесопромышленника из Архангельска!
   Теперь вопрос к вам: хорошо ли вы знаете Ленинград? Вот как! Даже очень
хорошо! А я пари готов держать, что вам неизвестен  или  почти  неизвестен
любопытнейший  переулок  в  Ленинграде.  Название  его?  Банковский.   Оно
что-нибудь говорит вам? Ничего не говорит? Я так и думал.
   Между тем, рассказывая туристам о Великой Октябрьской  революции,  надо
бы, я считаю,  начинать  экскурсии  по  Ленинграду  именно  с  Банковского
переулка. А уж затем вести толпу приезжих по  привычному  маршруту  -  под
арку Главного штаба и к Смольному.
   Прогуляйтесь-ка при случае на Банковский, очень рекомендую. Сюда, в это
святая святых старого Петербурга, можно попасть по-разному. С улицы  Росси
поверните на улицу Крылова, которая тянется несколько наискосок, и выйдете
на Садовую к Гостиному двору. А если угодно,  шагайте  прямиком  по  улице
Ломоносова. Банковский параллелен ей и упирается в канал Грибоедова. И еще
примета: он между Мучным, Перинным и Москательным переулками!
   Лабиринт этих переулков дореволюционные репортеры именовали  российским
Сити. Засев в грузных лабазах и теснейших конторах с  окнами,  заделанными
решеткой, наши русские толстосумы  прибирали  отсюда  постепенно  к  рукам
высокомерную дворянско-помещичью империю. "Все куплю", - сказало злато..."
   Банковский переулок - коротенький, метров девяносто (длина  миноносца),
очень узкий и поэтому почти всегда полутемный, даже в солнечный день.
   Разъяренно пялятся друг на друга со стен львы и взлохмаченные Нептуны -
таков в те годы был распространенный сюжет барельефов на домах. -  А  быть
может, это долженствовало  аллегорически  изображать  соперничество  между
размещавшимися в переулке банками?
   Возвращаясь со службы, я делал иногда крюк, чтобы пройтись  лишний  раз
вдоль Банковского. Разумеется, не рассчитывал встретиться с Абабковым.  Да
и что бы это мне дало?
   Стены со львами и Нептунами, а также узкие, огражденные решеткой  окна,
за  которыми  допоздна  горбились   российские   клерки,   корпевшие   над
гроссбухами, все же, наверное, как-то помогали мне сосредоточиться,  лучше
осмыслить свою жизнь - занятие, кстати сказать, не очень-то привычное  для
большинства тогдашних офицеров флота.
   Прошу вас, поймите меня правильно: дело не в личной обиде, отнюдь  нет!
Обида явилась лишь толчком к размышлениям, которые шаг  за  шагом  уводили
все дальше по опасному пути.
   Для меня победа в Карском море - можно, я думаю,  до  какой-то  степени
считать это моей победой? - вдруг обернулась поражением, да что я  говорю,
больше чем поражением - катастрофой в личном психологическом плане!
   Вот вам еще один парадокс, связанный с губой  Потаенной.  То,  чего  не
удалось    бы    достигнуть    самым    красноречивым     агитаторам     и
пропагандистам-революционерам, сделал, причем  запросто,  мимоходом,  этот
купец Абабков. Он поколебал в моих глазах престиж Российской империи!
   Что же это за государство, размышлял я, в котором люди,  стремящиеся  к
его благоденствию и возвеличению, обесславлены, а  проходимцы,  нагло  его
обкрадывающие, преуспевают? За взятку, выходит, можно купить всех  в  этом
государстве - от околоточного надзирателя до прокуроров и  судей,  а  быть
может, даже и до его высокопревосходительств,  самого  морского  министра?
Разница, надо полагать, лишь в размерах суммы, предлагаемой взяткодателем.
   Взятка? Зауряд-взятка? О нет! Взятка с  большой  буквы,  ее  величество
Взятка, всесильная, всепроникающая, непреодолимая, подлинно самодержавная,
- вот кто управляет в Российской империи!
   Некая зияющая трещина с  угнетающей  повторяемостью  возникала  в  моем
воображении. Зигзагом пробегала она от  Банковского  переулка  через  весь
Санкт-Петербург по гранитному его фундаменту и продолжала на глазах у меня
удлиняться и  расширяться.  Полубредовая  иллюзия,  не  правда  ли,  почти
кошмар? Но вдобавок, заметьте, крамольный кошмар!
   Так или иначе,  но  благодаря  истории  с  губой  Потаенной  я  был  до
известной степени уже подготовлен к безоговорочному  переходу  на  сторону
революции, что и совершил, как вы знаете, в октябре  1917  года  вместе  с
несколькими другими офицерами Балтийского флота.
   В те времена среди  военных  моряков  имела  хождение  одна  шутка.  Не
отрицаю своего авторства. Я сказал, что при содействии  купца  Абабкова  у
меня возникли свои особые, "личные", счеты с российским капитализмом...



3. ШЕСТОЙ СВЯЗИСТ ПОТАЕННОЙ

   Что же произошло с губой Потаенной после  революции?  Вопрос  законный.
Отвечаю: почти что ничего! Атька, если и прилгнул,  то,  как  ни  странно,
самую   малость   -   покровитель   его,   расторопный   архангелогородец,
действительно подбирал "остаточки". Правда, советские геологи  возобновили
работы в тех местах, но, говорят, и трех лет не прошло,  как  залежи  были
выбраны до самого донышка. После этого губа Потаенная надолго  погружается
во мрак...
   О  себе  разрешите  кратко,  только  то,  что  имеет   непосредственное
отношение к Потаенной. Гражданскую войну я закончил на Балтике,  а  потом,
как гидрограф, перешел в УБЕКО - Управление  безопасности  кораблевождения
на Крайнем Севере. Исходил этот Крайний Север на кораблях вдоль и поперек,
но, представьте, так больше и не побывал  ни  разу  в  своей  Потаенной  -
как-то все не складывались обстоятельства.
   Между тем у нас в Арктике, и буквально на  глазах  у  меня,  происходят
удивительные события. Ледокольный пароход  "Сибиряков"  -  он  еще  дважды
будет фигурировать в моем  повествовании  -  за  одну  навигацию  проходит
Северным морским путем; Чкалов и Громов, как пишут  в  газетах,  совершают
"прыжок" из СССР в США; и, наконец, на "макушку земного шара" высаживаются
наши зимовщики во главе с академиком Шмидтом!
   Однако события эти обходят Потаенную стороной. Грустно, но факт!  Такой
уж это оказался заброшенный уголок Арктики.
   Очень мало упоминаний  о  Потаенной,  а  также  обо  мне  найдете  и  в
литературе. Хорошо еще, если автор какого-нибудь сугубо специального труда
скороговоркой пробормочет в сноске или в  примечании:  "Губа  положена  на
карту лейтенантом  таким-то  на  гидрографическом  судне  таком-то".  Даже
коллеги-гидрографы, на глазах у которых произошел небывалый географический
казус со спрятанной от начальства губой, начисто выкинули все  из  головы.
При встречах никто и словом не обмолвился: "Как, мол, Потаенная твоя  там?
Ну и баталию же ты, помнится, выдержал из-за нее с  этим  купчиной...  как
его..."
   Обидно? А как бы вы думали?..
   Вспоминая об открытой мною - вроде бы и ни к чему? - губе, я рисовал  в
своем воображении тех сибирских лаек, которые встретили нас, сидя в ряд на
берегу. Для меня это было  как  бы  воплощением  безысходного  запустения.
Брошенные  абабковскими  рудокопами  собаки  вскоре  после  нашего  ухода,
конечно, убежали в  глубь  тундры  и  одичали  там,  либо  их,  что  более
вероятно, забрали к себе ненцы из ближайшего стойбища. И все же при  мысли
о Потаенной я долго не мог отделаться от странной гнетущей  ассоциации:  с
низкого мглистого неба свешивается матовый шар  луны,  мохнатые  диковатые
морды молитвенно подняты к ней, безлюдный  берег  по  временам  оглашается
протяжным, скорбным воем.
   И так, вообразите, длится годы и годы...


   Что же явилось причиной того, что "по прошествии времен",  торжественно
выражаясь, перед узкой косой  и  надежно  укрытым  за  нею  заливом  вновь
раздернулся черно-белый занавес из снежных зарядов и тумана?
   Вы не ошиблись. Война! От глубокой спячки Потаенную  пробудила  Великая
Отечественная война. Но известную роль сыграл в этом и я.
   Видите ли, в начале войны я  был  призван  на  Военно-Морской  Флот,  в
звании капитана второго ранга. А в августе  1941  года  была  сформирована
Беломорская военная флотилия со штабом в Архангельске, которая  входила  в
состав Северного флота. Я получил назначение в  оперативный  отдел  штаба,
поскольку - вероятно, не  без  оснований  -  считался  знатоком  Северного
военно-морского театра.
   Поразмыслив над картой, я не замедлил доложить начальнику штаба о  том,
что, по-моему, нужно разместить в губе Потаенной новый пост  наблюдения  и
связи. Оттуда,  с  высокого  берега,  просматривается  значительная  часть
акватории. И вместе с тем служебные и жилые  помещения  можно  со  стороны
моря укрыть от наблюдателей, так как тундра в этом месте полого спускается
к востоку.
   Начальство  согласилось  с  моими  доводами  и  приказало  сформировать
команду  нового  поста.  Этим  пришлось  непосредственно  заниматься  мне:
заместитель начальника штаба убыл в  командировку,  и  я  в  течение  двух
недель исполнял его обязанности. Тут-то и появился будущий шестой  связист
Потаенной.
   На  мой  письменный  стол  легли  его  документы.  Если  не   ошибаюсь,
заявление, написанное на листке, вырванном из школьной тетради  в  клетку,
выражающее желание  уничтожать  фашистов,  находясь  в  рядах  доблестного
Военно-Морского Флота,  затем  справка  из  школы  об  успешном  окончании
седьмого     класса     и     два     удостоверения:      члена      клуба
радиолюбителей-коротковолновиков     и      участника      республиканской
географической   олимпиады,   получившего    вторую    премию.    Паспорт,
комсомольский билет и метрика якобы сгорели в поезде  во  время  бомбежки,
которой подвергся владелец документов по пути в  Архангельск.  Подпись  на
заявлении была старательная, еще неумелая: "Гальченко Валентин".
   Я, разумеется, наложил резолюцию:  "Отказать!"  И  любой,  уверяю  вас,
сделал бы то же, сидя за моим столом.
   Но,  как  известно,  настойчивым  везет.  А  Гальченко   Валентин   был
настойчив. Причем, что очень важно, не нагло настойчив -  сейчас  говорят:
"пробивной", -  а  очень  немногословно,  деликатно,  я  бы  сказал  даже,
гипнотически настойчив.
   Он ухитрился перехватить меня по дороге в штаб, который  помещался  над
Северной Двиной в одном из зданий горкома партии.
   Первое впечатление от этого Гальченко было, откровенно  говоря,  не  из
обнадеживающих. Он был невысокий, тощенький и с  каким-то,  я  бы  сказал,
наивно-упрямым и  вместе  с  тем  застенчивым  выражением  лица,  вдобавок
чрезвычайно белесый. Белесыми были у него и волосы, и  брови,  и  ресницы,
будто мама  перед  визитом  к  начальству  окунула  сыночка  в  кринку  со
сметаной.
   Запинаясь, он сообщил, что родом с Украины, уроженец города Ромны.
   - В нашем городе  родился  киноартист  Шкурат,  который  играл  старого
казака в  фильме  "Чапаев",  -  поспешил  добавить  проситель,  будто  это
обстоятельство могло расположить меня в его пользу.
   Отец Гальченко Валентина, как выяснилось, воевал на Западном фронте,  а
сам он эвакуировался с матерью в Архангельск, где жили родственники.  Мать
устроилась в госпитале медсестрой.
   - Поезд твой где горел? - спросил я.
   - Под станцией Коноша! - торопливо ответил Гальченко. - В третий  вагон
ка-ак ахнет бомба!
   - А сколько лет тебе, говоришь?
   - Восемнадцать, - сказал он и неожиданно запнулся, покраснел.
   "Поезд-то, возможно, и горел, - подумал я, - но паспорта  скорее  всего
не существует вообще в природе. А  покраснел  посетитель  потому,  что  не
привык еще врать, пусть даже с самыми благородными намерениями".
   Мне это понравилось в нем. То есть именно то, что он покраснел.  И  все
же скрепя сердце пришлось подтвердить свою резолюцию.
   После этого Гальченко принялся аккуратно, как на службу, являться в мою
приемную и просиживать там с утра до вечера. Когда  я  проходил  мимо,  он
поспешно вскакивал, однако не произносил ни слова. Всего  лишь,  понимаете
ли, скромно напоминал о себе, но - неуклонно, неотвратимо!
   Наконец адъютант (без моего ведома) запретил ему сидеть в приемной.
   Но он не унялся. Лишь "отступил на заранее  подготовленные  позиции"  -
встал напротив здания штаба на противоположном тротуаре.


   Как-то в разгар суматошного рабочего дня я  вышел  из-за  стола,  чтобы
немного поразмяться.  Сделал  два  или  три  вдоха-выдоха  перед  открытой
форточкой и вдруг заметил этого упрямца из Ромен. Глубоко засунув  руки  в
карманы, он подскакивал и переминался с ноги на ногу на своем посту. Доски
тротуара прогибались, пружиня под ним. Если не ошибаюсь, моросил дождь.  И
вообразите, я невольно растрогался при виде  этой  тощенькой,  узкоплечей,
стоически мокнущей на тротуаре фигурки в  каком-то  поношенном,  куцем,  с
короткими рукавами пальтеце!
   Гляжу,  земляк  прославленного  киноартиста,  продолжая   подпрыгивать,
вытащил из кармана  горбушку  хлеба  и  начал  ее  задумчиво  жевать.  Эта
горбушка, признаюсь, меня доконала.
   "Как он питается? - подумал я о нем. - Мать при всем желании  не  может
уделять ему много из своего  скромного  жалованья.  На  работу  между  тем
упрямец не идет, видимо,  надеется,  что  я  переменю  свое  решение...  А
ей-богу, я и переменю его! По крайней мере,  мальчишка  будет  сыт,  обут,
одет. Опасно  в  Потаенной?  Ну  и  что  из  того?  А  где  не  опасно?  В
прифронтовом тылу иной раз опаснее,  чем  в  такой  вот  захолустной  губе
Потаенной. Воевать, судя по всему, он будет не хуже других. Тем более он -
любитель-коротковолновик,  а  на  постах  у  нас  не   хватает   радистов.
Разумеется, это против правил - взять на службу без  паспорта,  только  на
основании  справки   из   школы   и   удостоверения   участника   какой-то
ге