к  его  ранили.  Когда  луч
перестал бить в глаза,  он увидел лицо доктора,  и его снова охватил ужас. А
доктор говорил какие-то  туманные слова.  Дик  уловил средь них лишь "шрам",
"лобная  кость",  "зрительный  нерв",  "соблюдайте  крайнюю  осторожность" и
"необходимо избегать умственного напряжения".
     - Каков ваш приговор? - едва вымолвил он. - Ведь я художник, мне дорога
каждая минута. Что же вы посоветуете?
     Снова словесный водоворот, но теперь смысл был понятен.
     - У вас не найдется чего-нибудь выпить?
     В этом кабинете с задернутыми шторами приговоры выносились многократно,
и у подсудимых часто возникала потребность подкрепить силы. Дик почувствовал
в руке рюмку с коньяком.
     - Насколько  я  понял,  -  сказал  он,  поперхнувшись обжигающим  горло
напитком, - вы находите у меня поражение зрительного нерва или что-то в этом
роде,  а стало быть, надежды нет. Много ли мне остается времени, если я буду
избегать тягот и волнений?
     - Вероятно, около года.
     - Бог ты мой! Ну, а если я не стану себя беречь?
     - Право,  затрудняюсь сказать.  Невозможно  в  точности  установить всю
глубину поражения вследствие сабельного удара.  Шрам у вас застарелый,  и...
вы   говорите,   что  долгое  время  подвергались  в   пустыне  ослепляющему
воздействию солнечных лучей?  И к тому же злоупотребляли зрением,  отделывая
свои рисунки до мельчайших штрихов? Право, я затрудняюсь.
     - Простите,  пожалуйста,  но  для  меня это полнейшая неожиданность.  С
вашего позволения я посижу здесь еще минутку, прежде чем уйти. Я вам глубоко
признателен  за   то,   что  вы   сказали  мне  правду.   Но  это  полнейшая
неожиданность, право же, полнейшая неожиданность. Спасибо.
     Дик вышел на улицу, где его восторженно встретил Дружок.
     - Плохи наши дела,  песик! Хуже некуда. Пойдем-ка в Парк да поразмыслим
немного.
     Они дошли до памятного Дику дерева и уселись под ним, потому что у Дика
от ужаса подкашивались ноги и нестерпимо саднило под ложечкой.
     - Отчего это обрушилось на меня так неожиданно? Словно выстрел в спину.
Ведь это,  Дружок, все равно что быть похороненым заживо. Через какой-нибудь
год,   ежели  даже   соблюдать  всяческие  предосторожности,   нас   окутает
непроницаемая тьма,  и мы уже никого не будем видеть,  не сможем осуществить
ни одного своего желания,  живи хоть до ста лет.  -  Дружок радостно завилял
хвостом.  -  Нет, Дружок, тут надо поразмыслить всерьез. Попробуем испытать,
каково быть слепым.
     Дик  зажмурился,  и  перед ним  во  мраке уже  витали огненные крючья и
пыточные колеса.  Но  когда  он  открыл глаза  и  посмотрел в  глубь  Парка,
зоркость его не  претерпела никакого ущерба.  Сперва он все видел явственно,
потом же вокруг вновь медленно завертелся ослепительный фейерверк.
     - Да,  малыш,  дела наши совсем дрянь.  Пойдем домой.  Если б  Торп был
сейчас со мною!
     Но Торпенхау был на юге Англии,  где вместе с  Нильгау осматривал доки.
От него приходили лишь короткие и загадочные письма.
     Дик ни в радости, ни в горе никогда не искал чьей-либо поддержки.
     В своей опустелой мастерской, где одному из углов суждено было навсегда
украситься серой дымкой, он убеждал себя, что если судьбой ему предназначено
ослепнуть, никакой Торпенхау его все равно не спасет.
     - Не могу же я  вызвать его и заставить прервать поездку для того лишь,
чтоб он сидел тут и выражал мне сочувствие. Я должен справиться собственными
силами, - сказал Дик.
     Он лежал на диване,  покусывая ус и  стараясь представить себе,  что он
будет чувствовать,  когда навеки погрузится в беспросветный мрак.  Потом ему
вспомнилось необычайное зрелище,  которое  он  некогда  наблюдал  в  Судане.
Широкий  наконечник арабского копья  распорол солдата  чуть  ли  не  надвое.
Сперва бедняга не почувствовал боли.  Но когда он опустил глаза,  то увидел,
что  истекает  кровью.   Тупое  недоумение  на   его  лице  выглядело  столь
смехотворно, что Дик и Торпенхау, которые сами еще не успели перевести дух и
опомниться после жестокой схватки не  на  жизнь,  а  на смерть,  громогласно
расхохотались,  и солдат словно готов был подхватить этот хохот, но губы его
искривила жалкая ухмылка,  признак предсмертной агонии, и он, стеная, рухнул
у их ног. Припомнив этот кошмар, Дик и теперь засмеялся. Он попал в подобное
же положение. "Но мой срок еще не настал", - внушал он себе.
     Он   расхаживал  по   мастерской,   поначалу   медленно,   но   вскоре,
подстерегаемый неодолимым ужасом,  пустился почти бегом. Чудилось ему, будто
какая-то черная тень неотступно преследует его, гонит все вперед и вперед; а
в затуманенных глазах сплетались багровые круги и роились алые точки, словно
капли крови от булавочных уколов.
     - Спокойно,  Дружок,  спокойно. - Дик произнес это вслух, стараясь себя
ободрить.  - Конечно, хуже некуда. Но что же теперь делать? Ведь надо что-то
делать.  Времени отпущено совсем мало.  Еще  сегодня утром я  не  поверил бы
этому,  но теперь совсем другое дело.  Дружок, что сделал Моисей, когда свет
потух?
     Дружок  умильно  осклабился  во   всю   пасть,   как  и   приличествует
благовоспитанному терьеру, но никакого совета не подал.
     - "Будь вдоволь времени,  тогда, Дружок, и робость не беда... Но слышу,
настигает нас..." - Он с отвращением вытер лоб, покрытый испариной. - Что же
мне делать?  Что делать?  Просто ума не приложу,  мысли путаются,  но что-то
делать надо, иначе я совсем рехнусь.
     Дик снова забегал по мастерской,  но порой останавливался,  извлекая на
свет  свои  давно  заброшенные полотна  и  старые  альбомы  с  эскизами:  он
безотчетно искал успокоения в работе, обращаясь к ней, как к чему-то такому,
что не может ему изменить.
     - И ты никуда не годишься,  и ты тоже никуда не годишься,  - твердил он
всякий раз,  взглянув на  очередную картину или  эскиз.  -  Довольно с  меня
солдатни.  Это  мне  не  удавалось.  Внезапная гибель вот-вот настигнет меня
самого, и все это смертоубийство слишком похоже на мою судьбу.
     День угасал,  и на мгновение Дику померещилось,  что слепота уже напала
на него врасплох, застилая все вокруг густеющей тьмой.
     - Всесильный  Аллах!   -   возопил  он  в  отчаянье.   -  Помоги  моему
долготерпенью, а я уж не возропщу, когда придет возмездие. Но что делать мне
теперь, пока свет еще не померк?
     Ответа  не  последовало.  Дик  медлил,  стараясь  совладать  со  своими
чувствами.  Пальцы у него тряслись, а ведь он всегда гордился их твердостью;
он чувствовал,  что губы его тоже трясутся и  холодный пот струится по лицу.
Ужас терзал его душу,  он жаждал немедленно взяться за работу и  хоть что-то
довести до конца,  но помраченный рассудок вновь напоминал ему о неотвратимо
грядущей слепоте.
     - Право же, это унизительно, - сказал он, - но, по счастью, Торпенхау в
отъезде и не может видеть,  до чего я докатился. Доктор посоветовал избегать
волнений. Дружок, иди ко мне, я тебя приласкаю.
     Песик взвизгнул,  потому что  Дик едва не  задушил его в  объятиях.  Но
когда  он  услышал  в  сумерках  человечий голос,  то  собачьим  своим  умом
сообразил, что ему-то ничто не угрожает...
     - Аллах  милосерд,  Дружок.  Конечно,  он  мог  бы  обойтись с  нами  и
благосклонней,  но  об этом потолковать мы еще успеем.  Кажется,  я  нащупал
теперь правильный путь.  Все эти эскизы головы Бесси были нелепостью,  из-за
них,  песик,  твой хозяин чуть не остался в  дураках.  Зато теперь все яснее
ясного -  "Меланхолия,  непостижимая для ума".  Здесь непременно должны быть
черты Мейзи,  потому что она никогда не будет моей,  но и  черты Бесси тоже,
ведь она  все знает про Меланхолию,  хотя сама не  знает,  что знает это;  я
стану рисовать,  и  все  закончится смехом.  Таково мое  желание.  Будет она
хихикать или ухмыляться?  Нет,  она будет откровенно хохотать с  полотна,  и
всякий,  кто сам изведал скорбь,  будь то мужчина или женщина, непременно...
как это сказано в стихах?

                Услышит зов, душой узнает друга
                В тот миг, когда кипит смертельный бой.

"Смертельный бой"?  Ну что ж,  это  лучше,  чем  писать  картину  лишь  ради
того,  чтоб досадить Мейзи.  Теперь у  меня получится,  потому что я сам все
прочувствовал до  глубины души.  Дружок,  вот я  вздерну тебя за  хвост.  Ты
предскажешь мою судьбу. Ко мне.
     Дружок безропотно повис в воздухе.
     - Совсем как  подопытный кролик.  И  все же  ты  молодчина,  мой верный
песик,  ты  даже не пикнул,  когда я  тебя вздернул безо всякой пощады.  Это
судьба.
     Дружок снова улегся в  кресле,  то и  дело поглядывая на Дика,  который
расхаживал взад-вперед  по  мастерской,  потирая  руки  и  посмеиваясь.  Уже
поздней ночью Дик написал Мейзи нежнейшее письмо,  в котором справлялся о ее
здоровье,  но умолчал о  своем собственном,  а когда наконец его сморил сон,
ему  привиделась та  Меланхолия,  чей  образ  еще  предстояло создать.  Лишь
рассвет пробудил его и заставил вспомнить о том, что ему суждено в недалеком
будущем.
     Он  тотчас  же  принялся  за  работу,  негромко насвистывая,  и  вскоре
преисполнился той прозрачной, проникновенной творческой радости, которая так
редко выпадает на  долю смертного,  если только он  не  возомнил себя равным
богу и не отрицает того,  что в предназначенный час его жизнь оборвется. Дик
позабыл и Мейзи, и Торпенхау, и Дружка, примостившегося теперь у его ног, но
не преминул рассердить Бесси, и без того уж сердитую, довел ее до бешенства,
дабы  только уловить жгучие искры  в  ее  глазах.  Он  работал самозабвенно,
отбросив всякие мысли об  уготовленной ему  роковой участи,  одержимый своим
замыслом и поэтому неподвластный земной суете.
     - Нынче, видать, у вас радость, - сказала Бесси.
     Дик  описал  муштабелем  какие-то  круги,   словно  свершая  магическое
действо,  подошел к буфету и опрокинул стаканчик спиртного.  Вечером,  после
целого дня работы,  когда вдохновение наконец иссякло,  он снова наведался к
буфету и  после  нескольких таких посещений обрел уверенность,  что  окулист
просто-напросто  враль,   поскольку  он,   Дик,  так  ясно  все  видит.  Ему
представлялось даже,  как он приготовит для Мейзи уютную квартирку,  и тогда
уж она волей или неволей станет его женою.  Наутро эти мечтания исчезли,  но
буфет со  всем своим содержимым по-прежнему был  к  его  услугам.  Он  снова
принялся за работу,  а в глазах мельтешили крапинки,  закорючки, пятна, пока
он не подкрепился у буфета,  и тогда Меланхолия,  как на холсте, так и в его
воображении,  стала еще  прекрасней.  Он  предавался сладостной беспечности,
присущей тем людям,  которые еще живут среди ближних,  но знают, что болезнь
вынесла  им  смертный  приговор,  а  страх  приводит  лишь  к  пустой  трате
быстротечного времени, и предпочитают ему безудержное веселье. Дни протекали
без  особых событий.  Бесси всегда приходила в  урочное время,  и  хотя Дику
чудилось,  будто  голос девушки доносится откуда-то  издалека,  лицо  ее  он
по-прежнему видел  близко и  отчетливо,  и  вот  уже  Меланхолия воссияла на
полотне в  облике  женщины,  которая изведала всю  скорбь в  мире  и  теперь
хохочет над нею.  Правда,  углы мастерской подернулись серой дымкой, а потом
вовсе канули во  тьму;  рябь перед глазами и  головные боли причиняли тяжкие
страдания,  и было трудно читать письма Мейзи и еще трудней на них отвечать.
Он  не  мог  написать ей  о  своем несчастье,  не  мог  смеяться,  когда она
описывала свою работу над Меланхолией,  всякий раз уверяя, что картина почти
закончена.  Но дни, заполненные неистовым трудом, и ночи, овеянные безумными
грезами,  вознаграждали за все,  а буфет был ему лучшим другом. Бесси совсем
замкнулась в  себе.  Когда Дик рассматривал ее,  прищурив глаза,  она злобно
взвизгивала.  А потом хмурилась или глядела на него с отвращением,  стараясь
разговаривать как можно меньше.
     Торпенхау отсутствовал полтора месяца.  Наконец невразумительное письмо
возвестило о его скором приезде.
     "Новость!  Потрясающая новость!  -  писал он.  -  Нильгау уже знает,  и
Беркут тоже.  Мы  все приезжаем в  четверг.  Приготовь завтрак да  приведи в
порядок свое снаряжение".
     Дик показал письмо Бесси,  а  она обругала его за  то,  что он  вынудил
Торпенхау уехать и загубил ее жизнь.
     - Ну уж,  -  грубо сказал Дик,  - лучше тебе быть здесь, чем путаться с
каким-нибудь пьяным скотом на улице.
     Он чувствовал, что избавил Торпенхау от опаснейшего соблазна.
     - Навряд ли это хуже, чем торчать с пьяным скотом в мастерской. А вы за
три недели ни разу трезвым не были.  Пьете без просыпу,  да еще воображаете,
будто вы лучше меня!
     - Это как же понимать?
     - Как   понимать!   Вот   узнаете,   пускай   только  мистер  Торпенхау
возвернется.
     Ждать пришлось недолго. Бесси встретила Торпенхау на лестнице, но он не
удостоил ее внимания.  Он привез столь важную новость,  что никакая Бесси на
свете не могла его заинтересовать, а Нильгау и Беркут топали вслед за ним по
лестнице, громогласно призывая Дика.
     - Пьет беспробудно, - шепнула Бесси. - Вот уж, почитай, целый месяц.
     Она украдкой проскользнула за мужчинами,  чтобы увидеть,  как свершится
правосудие.
     Они с  веселыми возгласами ввалились в  мастерскую,  где их  что-то  уж
слишком  бурно  приветствовал  жалкий,   отощавший,   изможденный,   сутулый
страдалец,  -  давно не бритый,  с сизой щетиной на подбородке,  он тревожно
поглядывал на них исподлобья. Хмель действовал так же активно, как сам Дик.
     - Тебя ли я вижу? - спросил Торпенхау.
     - Вот все, что от меня осталось. Присаживайся. Дружок в добром здравии,
а я хорошо поработал.
     Он покачнулся, едва устояв на ногах.
     - Вижу,  как ты поработал,  такого с тобой сроду не бывало.  Ну и дела,
ведь ты...
     Торпенхау многозначительно поглядел на своих друзей,  и они ушли, решив
позавтракать где придется.  Тогда он высказался; но дружеские упреки слишком
сокровенны и  задушевны,  чтоб  их  печатать,  а  Торпенхау употреблял столь
образные и сильные выражения, не считаясь с приличиями, и презрение его было
столь неизъяснимо, что никто не узнает доподлинно про этот разговор с Диком,
который только моргал,  жмурился и  хватал друга  за  руки.  Потом виноватый
испытал потребность хоть как-то оправдаться.  Он был убежден,  что нисколько
не погрешил против добродетели,  и к тому же у него были причины, совершенно
не известные Торпенхау. Сейчас он все объяснит.
     Он встал,  с  трудом распрямил плечи и заговорил,  смутно различая лицо
собеседника.
     - Ты прав, - сказал он. - Но и я прав тоже. После твоего отъезда у меня
что-то  приключилось с  глазами.  Я  пошел к  окулисту,  и  он  посветил мне
газогенератором -  то  бишь  газопроводом -  прямо в  глаза.  Это  было  уже
давненько. Он сказал: "Рубец на голове... сабельная рана и зрительный нерв".
Это ты заметь.  Значит,  я ослепну. Но, прежде чем ослепну, я хочу закончить
одну работу;  мне кажется,  я непременно должен ее закончить. Я уже и сейчас
вижу плохо,  но когда бываю пьян,  зрение обостряется.  Я  сам не знал,  что
бываю пьян,  покуда мне не сказали,  и  все же работу необходимо продолжать.
Вот она, можешь поглядеть, ежели хочешь.
     Он указал на почти готовую Меланхолию, ожидая изъявлений восторга.
     Торпенхау хранил молчание,  и  Дик  тихонько заплакал от  радости,  что
вновь видит друга,  от  горестного сознания своей провинности -  если  он  и
впрямь  совершил  провинность,   -   после  которой  Торпенхау  стал   таким
отчужденным  и  безразличным,   и  от  детской  обиды,  уязвленный  в  своем
тщеславии,   потому  что  Торпенхау  ни   единым  словом  не   похвалил  его
изумительную картину.
     Долгое время спустя Бесси заглянула в замочную скважину и увидела,  что
Торпенхау обнял Дика за плечи, и они, как бывало, расхаживают по мастерской.
Тут  она произнесла до  того непристойные слова,  что возмутила даже Дружка,
который терпеливо ожидал своего хозяина на лестничной площадке.


                                  Глава XI

                                     Жаворонок поет, бога хваля,
                                        И куропатка скликает птенцов,
                                     А я уж забыл, как бродил по полям,
                                        По цветущим коврам лугов.
                                     Горько не знать ни ночи, ни дня,
                                        Но горше знать, что мой час наступил
                                     И охотничий рог трубит без меня,
                                        А ведь некогда сам я в него трубил.

                                                          "Единственный сын"

     Третий  день  после  своего  возвращения Торпенхау встретил  с  тяжелым
сердцем.
     - Стало быть,  ты утверждаешь, что не можешь работать без виски? Обычно
бывает как раз наоборот.
     - Вправе ли пьяница клясться своей честью? - спросил Дик.
     - Да, если прежде он был таким же славным малым, как ты.
     - Тогда даю тебе честное слово,  что это так, - сказал Дик, лихорадочно
шевеля пересохшими губами.  - Друг мой, я уже едва различаю твое лицо. Целых
два дня ты не позволяешь мне выпить ни капли -  ежели признать, что прежде я
беспробудно пьянствовал,  -  и я даже не притронулся к работе.  Не удерживай
меня  больше.  Ведь  в  любой миг  я  могу совсем ослепнуть.  Точки,  пятна,
головные боли  и  тягостные мысли одолевают меня пуще прежнего.  Клянусь,  я
вижу  вполне  ясно,  когда...  когда  бываю  в  подпитии,  как  ты  изволишь
выражаться.  Пускай Бесси позирует мне  еще  всего три раза,  и  дай мне это
самое...  ну, чего я жажду, а там картина будет готова. Ведь за три дня я не
сдохну. В худшем случае допьюсь до белой горячки.
     - Ладно,  но  ежели я  дам тебе три дня,  можешь ты обещать мне бросить
после  этого  работу  и...  все  прочее,  пускай  даже  картину  не  удастся
закончить?
     - Нет, не могу. Ты не представляешь себе, как много значит для меня эта
картина.  Но,  конечно же,  ты волен кликнуть на помощь Нильгау, вы повалите
меня на пол и скрутите веревками. За картину я готов драться, но за виски не
стану.
     - Что ж, валяй. Даю тебе три дня, хотя ты надрываешь мне сердце.
     Дик  снова взялся за  дело  и  работал как  одержимый;  зеленый змий не
покидал его и рассеивал рябь перед глазами.  Меланхолия была почти закончена
и во всех отношениях получалась именно такой или почти такой, как он мечтал.
Дик подшучивал над Бесси,  которая неустанно напоминала ему,  что он "пьяный
скот"; эти попреки ничуть его не затрагивали.
     - Бесс, ты просто не понимаешь. Впереди уже показалась земля, вскоре мы
бросим якорь и  поразмыслим над сделанным.  Когда я  окончу картину,  уплачу
тебе за  целых три месяца,  а  как только примусь за новую...  впрочем,  это
неважно.  Ежели ты получишь плату за три месяца, то, надеюсь, не будешь меня
так ненавидеть?
     - Ну,  еще чего! Я вас ненавижу и буду ненавидеть по гроб жизни. Мистер
Торпенхау не хочет со мной даже разговаривать. Он только разглядывает всякие
карты да листает книжицы в красных обложках.
     Бесси  предпочла  умолчать  о  том,  что  она  снова  попыталась  взять
Торпенхау измором,  но  он,  выслушав все  мольбы,  подхватил ее,  чмокнул в
щечку, а потом выставил за дверь и посоветовал быть умницей. Почти все время
он проводил в обществе Нильгау, толкуя о близкой войне, о транспортных судах
и тайных приготовлениях,  которые полным ходом шли в доках. Дика он не желал
видеть до тех пор, пока картина не будет закончена.
     - Дик работает над выдающимся произведением,  -  сказал он Нильгау, - в
совершенно необычном для него духе. Но при этом напивается до чертиков.
     - Пускай.  Оставь его.  Как только он придет в  чувство,  мы увезем его
подышать свежим воздухом.  Бедняга Дик!  Но и  тебе,  Торп,  не позавидуешь,
когда он совсем потеряет зрение.