на время освободился от мыслей о Мейзи.  Он
сошел с моста и,  насвистывая,  поспешил домой, потому что после целого дня,
впервые  проведенного наедине  с  женщиной,  испытывал сильную потребность в
мужском разговоре средь  клубов  табачного дыма.  И  куда  более  заманчивое
желание охватило его, когда перед ним, словно призрак, возник "Барралонг", -
он мчался,  рассекая волны и  подняв все паруса,  в те широты,  над которыми
сияет Южный Крест.


                                 Глава VIII

                                                 Было два у Гайаваты,
                                                 Как сказал я, верных друга,
                                                 Музыкант был Чайбайабос
                                                 И силач великий Квазинд.

                                                                  "Гайавата"

     Торпенхау нумеровал последние страницы какой-то  рукописи,  а  Нильгау,
который  зашел  сыграть  в   шахматы  и   остался  потолковать  о  политике,
просматривал начало, отпуская пренебрежительные замечания.
     - Это довольно-таки выразительно и бойко,  - сказал он, - но серьезного
разбора политического положения в Восточной Европе здесь и в помине нету.
     - Мне лишь бы настрочить сколько требуется, и дело с концом... Тридцать
семь,  тридцать восемь, тридцать девять - ну вот, как будто и все? Получится
одиннадцать или двенадцать столбцов отменной брехни. Ого! - Торпенхау сложил
листки в стопку и замурлыкал себе под нос:

                - Ягнят продаю, продаю ягнят,
                Но будь я, как сам король, богат,
                Я не стал бы кричать: "Продаю ягнят!"

     Вошел Дик, держась самоуверенно и даже несколько вызывающе, но чувствуя
себя на верху блаженства.
     - Вернулся, наконец? - спросил Торпенхау.
     - Допустим. А вы тут что поделываете?
     - Работаем.  Слушай,  Дикки, ты ведешь себя так, будто тебе принадлежит
весь Английский национальный банк.  За воскресенье, понедельник и вторник ты
ни разу не взял в руки кисть или карандаш. Это сущее безобразие.
     - Замыслы приходят и уходят,  дети мои. Они исчезают, как дым, когда мы
с вами покуриваем табачок, - возразил Дик, набивая трубку. - И более того...
- Он  нагнулся и  сунул в  камин бумажный жгут.  -  Аполлон далеко не всегда
натягивает тетиву своего лука... Нильгау, к черту ваши дурацкие шуточки!
     - Здесь  не  место  проповедовать теорию  вдохновения свыше,  -  сказал
Нильгау,  вешая  обратно  на  гвоздь  огромные,  хитроумно  сделанные  мехи,
которыми Торпенхау раздувал огонь в  камине.  -  Мы  же  предпочитаем грубые
орудия ремесла. Во! То место, на котором сидят.
     - Не будь вы этаким жирным здоровяком, - сказал Дик, озираясь в поисках
оружия, - я бы вас...
     - Не смейте затевать здесь возню. В прошлый раз вы разворотили половину
мебели,  когда перебрасывались подушками. Дик, поздоровайся лучше с Дружком.
Ты только погляди на него.
     Дружок спрыгнул с  дивана и  терся о  колени Дика,  царапая когтями его
башмаки.
     - Славный ты мой!  -  воскликнул Дик,  подхватив песика на руки и целуя
его в черную отметину над правым глазом.  - Как делишки, Дружочек? Этот урод
Нильгау прогнал тебя с дивана? Куси его, мистер Другс.
     Дик усадил песика на живот Нильгау, который всей своей тушей развалился
на диване,  и Дружок принялся его трепать, словно хотел растерзать в клочья,
покуда толстяк не придавил его подушкой, после чего песик притих, часто дыша
и высунув язык всем напоказ.
     - Сегодня утром,  Торп,  прежде чем  ты  продрал глаза,  этот проказник
Дружок  успел  сделать вылазку на  улицу.  Я  видел,  как  он  лебезил перед
приказчиком мясной лавки на углу,  когда тот отпирал двери.  Можно подумать,
будто хозяин его голодом морит, - сказал Дик.
     - Ну-ка,   Другс,   признавайся,  правда  ли  это?  -  строго  вопросил
Торпенхау.
     Песик забился под подушку,  выставив лишь упитанный белый задик, словно
этот разговор его более не интересовал.
     - Сдается мне,  что  еще  один  блудливый кобель тоже  совершил сегодня
вылазку,  -  заметил Нильгау.  -  Чего ради ты вскочил ни свет ни заря? Торп
полагает, что ты собираешься купить лошадь.
     - Он  прекрасно  знает,  что  со  столь  серьезным делом  мы  могли  бы
справиться все втроем.  Нет,  просто мне стало грустно и  одиноко,  вот я  и
съездил взглянуть на море и на проплывающие суденышки.
     - Куда же это ты съездил?
     - В одно местечко на берегу Ла-Манша. Кажется, оно называется Ухни, или
Плюхни,  или  как там его,  не  упомню,  но  это всего в  двух часах езды от
Лондона, и можно увидеть корабли на плаву.
     - Ну и что же, встретился среди них какой-нибудь знакомый?
     - Только  "Барралонг",   который  отплывал  в  Австралию,  да  одесский
транспорт с  зерном стоял под  разгрузкой.  День  выдался холодный,  но  так
приятно было подышать соленым морским воздухом.
     - Стало быть,  это  ради  встречи с  "Барралонгом" ты  напялил парадные
штаны? - осведомился Торпенхау, ткнув пальцем.
     - Да  ведь  у  меня  нет  ничего  другого,  ежели  не  считать рабочего
комбинезона. И кроме того, я хотел оказать морю уважение.
     - И тебя не манил простор? - полюбопытствовал Нильгау.
     - До безумия. Лучше не говори. Зря я поехал.
     Торпенхау и  Нильгау обменялись многозначительным взглядом,  а  Дик меж
тем нагнулся, разглядывая обувь под вешалкой.
     - Вот эта пара подойдет,  -  заявил он наконец. - Не могу сказать, чтоб
ты проявил хоть малую толику вкуса при выборе домашних туфель, но были б они
впору, вот что главное.
     Он  сунул ноги  в  просторные мокасины и  удобно развалился в  глубоком
кресле.
     - Это моя любимая пара,  -  сказал Торпенхау. - Я как раз собирался сам
ее надеть.
     - Какой срам,  ты только о себе думаешь.  Едва заподозришь,  что я хоть
минутку хочу  провести в  свое удовольствие,  немедля норовишь мне  так  или
иначе досадить. Ищи себе другую обувь.
     - Скажи спасибо, Торп, что Дику не по росту твоя одежда. Оказывается, у
вас все общее, - сказал Нильгау.
     - У Дика нет ничего такого,  что я решил бы надеть.  Деньжатами у него,
правда, всегда разжиться можно.
     - Черт тебя побери, неужто ты шарил в моих тайниках? - осведомился Дик.
- Вчера  я  припрятал соверен  в  жестянке  из-под  табака.  Ну  мыслимо  ли
аккуратно платить по счетам, когда...
     Тут Нильгау принялся хохотать, и Торпенхау вторил его смеху.
     - Припрятал вчера соверен!  Плохо же ты умеешь считать.  Месяц назад ты
дал мне взаймы пять фунтов. Помнишь? - спросил Торпенхау.
     - Конечно, помню.
     - А  помнишь ли,  что через десять дней я вернул деньги и ты сунул их в
жестянку?
     - Да неужто,  разрази меня гром?  А  я-то думал,  они в какой-нибудь из
коробок с красками.
     - Думал!  С  неделю назад я  зашел к  тебе в мастерскую взять табачку и
нашел эти деньги.
     - Как же ты ими распорядился?
     - Сводил Нильгау в театр и накормил обедом.
     - Да будь у  тебя вдвое больше денег,  накормить Нильгау досыта тебе не
удалось бы все равно,  -  разве только армейскими консервами. А эти деньги я
рано или поздно нашел бы сам. Ну чего вы смеетесь?
     - Как ни  кинь,  а  ты редкостный простак,  -  сказал Нильгау,  все еще
посмеиваясь при воспоминании об  обеде.  -  Ну  да  ничего.  Мы  оба изрядно
потрудились на  своем  веку,  тебе  же,  бездельнику,  эти  деньги достались
незаслуженно, и мы правильно поступили, когда их потратили.
     - Заслушаться можно  -  до  того  приятно звучат такие  слова  в  устах
человека,  который,  между  прочим,  набил  брюхо за  мой  счет.  Ничего,  в
ближайшие же дни я заставлю вас поплатиться, и этот обед вам боком выйдет. А
покамест не сходить ли нам в театр?
     - Прикажешь обуваться,  одеваться - и еще мыться? - проворчал Нильгау с
ленцой.
     - Ладно, я отказываюсь от этой затеи.
     - А что,  ежели мы для разнообразия -  ну,  положим,  в виде редчайшего
исключения,  -  мы с вами,  слышите,  мы, возьмем угли и холст да поработаем
немного?
     Торпенхау произнес это многозначительно, однако Дик только вытянул ноги
в мягких мокасинах.
     - Этот болтун определенно помешался на мысли о работе! У меня же если б
и  были неоконченные эскизы,  то нету модели.  Будь у  меня модель,  так нет
фиксатива,  а я всегда закрепляю свои рисунки углем с вечера. Но будь у меня
даже фиксатив и  десятка два  фотографий,  чтоб выбрать подходящий фон,  все
равно я пальцем не пошевельнул бы весь нынешний вечер. Нет настроения.
     - Дружок, псина, он ленивая скотина, правда? - заметил Нильгау.
     - Ну ладно же,  я впрямь готов кое над чем поработать,  -  заявил Дик и
вскочил на  ноги.  -  Сейчас принесу книгу  "Нунгапунга",  и  к  "Сказанию о
Нильгау" прибавится еще одна иллюстрация.
     - Не  слишком ли  ты на него наседаешь?  -  спросил Нильгау,  когда Дик
вышел из комнаты.
     - Может,  и слишком,  но я знаю,  на что он способен,  стоит ему только
захотеть.  Меня бесит,  когда расхваливают его старые работы, в то время как
он должен еще столько сделать. Нас с вами ограничивают...
     - Воля рока и  наши возможности,  а  это особенно печально.  Когда-то я
мечтал достичь большего.
     - Я тоже об этом мечтал,  зато теперь мы знаем свой потолок. Но пропади
я пропадом,  если я могу хотя бы отдаленно себе представить, на что способен
Дик, ежели всерьез возьмется за дело. Оттого-то я так встревожен.
     - А потом,  в благодарность за все твои старания, он от тебя отвернется
- и поделом - ради какой-то юбки.
     - Дорого бы я дал, чтоб знать... как вы думаете, где он был сегодня?
     - У моря. Ты обратил внимание на его глаза, когда он говорил о море? Он
весь встрепенулся, как ласточка, готовая к осеннему перелету.
     - Это правда. Но был ли он там один?
     - Не знаю и знать не хочу, но ему явно не сидится на месте, он весь как
в лихорадке.  Готов к походу, хочет на простор. Признак безошибочный. Что бы
он ни говорил раньше, сейчас его манят далекие края.
     - Быть может, в этом его спасение, - заметил Торпенхау.
     - Пожалуй  -  ежели  ты  решишься  взять  на  себя  ответственную  роль
спасителя; что до меня, я терпеть не могу залезать людям в душу.
     Дик  вернулся и  принес  большой,  с  металлическими застежками альбом,
который Нильгау давно и хорошо знал,  но всегда недолюбливал. В этом альбоме
Дик на  досуге зарисовывал всевозможные сценки,  какие во  всех уголках мира
наблюдал сам или же представлял себе с  чужих слов.  Но особенно благодарный
материал давали ему  своеобразная внешность и  бурная жизнь  Нильгау.  Когда
мало  было  истинных случаев,  он  восполнял этот пробел самыми безудержными
фантазиями  и   изображал  в  весьма  неприглядном  виде  вымышленные  факты
биографии  Нильгау  -  как  тот  сочетался браком  со  многими  африканскими
принцессами,  как вероломно продавал целые армейские корпуса махдистам, дабы
обзавестись  арабскими  женами,  как  в  Бирме  самые  искусные  специалисты
разукрасили его  татуировкой,  как  он  взял  интервью (дрожа  от  страха) у
желтолицего палача на обагренном кровью эшафоте в  Кантоне и,  наконец,  как
душа его переселялась в  тела китов,  слонов и  попугаев.  Время от  времени
Торпенхау сочинял к  этим рисункам стихотворные подписи,  и  в  конце концов
получилась презабавная галерея,  так  как  Дик,  учитывая название книги,  в
переводе значившее "Обнаженный",  счел  за  благо  везде и  всюду изображать
Нильгау  в  чем  мать  родила.  Поэтому  последний рисунок,  на  котором сей
многострадальный муж  требовал  в  военном  министерстве  удовлетворить  его
притязания на египетскую медаль,  едва ли можно было назвать приличным.  Дик
удобно  расположился за  письменным столом  Торпенхау и  стал  перелистывать
альбом.
     - Какой бесценной находкой вы,  Нильгау,  были бы для Блейка! - заметил
он.  -  Некоторые из  этих  рисунков  изобилуют редкостным богатством тонов,
каких не увидишь даже в природе.  "Нильгау,  окруженный махдистами, во время
купанья" - ведь это же истинная правда, не так ли?
     - Жалкий пачкун,  это купанье едва не стало для меня последним в жизни.
А что, Дружок еще не представлен в "Сказании"?
     - Нет.  Этот проказник не  совершил ничего достойного,  он умеет только
жрать да душить кошек. Ну-с, посмотрим. Вот вы в образе святого на витраже в
соборе.  Сколь эффектно расписаны ваши телеса.  Будьте благодарны мне за то,
что  я  с  таким искусством увековечил вас  для  потомков.  Через полвека вы
будете  продолжать жить  в  редкостных и  диковинных репродукциях по  десять
гиней за  штуку.  Ну-с,  что  послужит сюжетом на  этот раз?  Семейная жизнь
Нильгау?
     - Таковой в единственном числе не существует.
     - Стало  быть,  многосемейная жизнь  Нильгау.  Само  собой  разумеется.
Многотысячные  толпы  его  жен  на  Трафальгарской  площади.  Извольте.  Они
стеклись сюда  изо  всех стран мира,  дабы присутствовать на  бракосочетании
Нильгау с  прелестной англичанкой.  Рисовать лучше  всего  сепией.  Чудесная
краска, просто прелесть.
     - Ты бессовестно расточаешь свое время, - сказал Торпенхау.
     - Успокойся:  это полезное упражнение, чтоб рука сохранила твердость, -
в  особенности ежели  рисовать  сразу,  без  карандашного эскиза.  -  И  Дик
проворно взялся за дело.  - Вот памятник Нельсону. Еще мгновение - и Нильгау
воздвигнется рядом.
     - Прикрой как-нибудь его наготу хоть теперь.
     - Беспременно -  я увенчаю его цветами флердоранжа,  а ее - фатой, ведь
как-никак они сочетаются законным браком.
     - Вот  черт,  что  ни  говори,  а  лихо он  управляется!  -  воскликнул
Торпенхау,  заглядывая  через  плечо  Дика,  который  троекратным  движением
кисточки обрисовал жирную спину и могучие плечи на фоне гранита.
     - Подумать только,  - продолжал Дик, - что было бы, имей мы возможность
представить  на  всеобщее  обозрение  хоть  немногие  из  этих  трогательных
картинок всякий раз, как Нильгау нанимает бойкого писаку, дабы он откровенно
высказал публике свое мнение о моих картинах.
     - Признай,  однако,  что всякий раз, как мне приходит в голову подобная
мысль,  я  предупреждаю тебя заблаговременно.  Знаю,  что  не  в  моих силах
разнести тебя так,  как ты того заслуживаешь,  и  поэтому я перепоручаю дело
третьим лицам. Юному Маклейгену, например...
     - Не-ет...  одну секундочку,  дружище:  извольте простереть вашу мощную
руку,  дабы она эффектно вырисовывалась на фоне темных обоев, а то вы только
и  знаете,  что болтать да браниться.  Вот,  левое плечо и рисовать незачем.
Ведь я  должен прикрыть его фатой в самом буквальном смысле.  Куда подевался
мой перочинный нож? Ну-с, что вы хотели сказать об этом юнце Маклейгене?
     - Я только отдал приказ к выступлению,  дабы...  дабы он раздолбал тебя
за  то,  что  ты  принципиально не  желаешь  создать  произведение,  которое
переживет века.
     - И тогда этот безмозглый юнец,  -  тут Дик откинулся назад и, прищурив
один  глаз,  стал  разглядывать неоконченный рисунок,  -  имея чернильницу и
полагая,  что он обладает независимыми взглядами,  облил меня грязью во всех
газетенках.   Право  же,  Нильгау,  вы  могли  бы  нанять  для  такого  дела
кого-нибудь,  уже выросшего из пеленок. Скажи, Торп, как, по-твоему, удалось
мне наконец достойно запечатлеть свадебный убор?
     - Да как это ты,  черт возьми, ухитрился тремя мазками и двумя штрихами
так выделить этот убор? - удивился Торпенхау, который не уставал восхищаться
художественной изобретательностью Дика.
     - Все  зависит от  того,  как  положены эти  мазки  и  штрихи.  Если  б
Маклейген столько же смыслил в своем деле, он написал бы лучше.
     - Но в таком случае,  почему ты не положил эти самые треклятые мазки на
полотно,  достойное пережить века? - допытывался Нильгау, приложивший немало
усилий,  дабы нанять для вразумления Дика молодого борзописца,  который чуть
ли  не  во  всякое время суток,  за  исключением сна,  неустанно рассуждал о
смысле и предназначении Искусства,  единого и неделимого, как он утверждал в
своих писаниях.
     - Минуточку,  дайте же мне подумать,  как наилучшим образом расположить
шествие жен.  Ведь у  вас их целая уйма,  и мне придется только набросать их
карандашом - всех этих мидянок, парфянок, эдомитянок... Так вот, стало быть,
я  презрел ничтожество,  пагубность и нелепость всяких попыток преднамеренно
сделать что-либо,  как говорится, на века и довольствуюсь сознанием, что уже
сделал  самое  лучшее  на  сегодня,  а  потому  не  стану  повторять  ничего
подобного,  по крайней мере в ближайшие часы,  а может, и годы. Вероятнее же
всего - никогда.
     - Как   так?   Неужто  у   тебя  в   мастерской  хранится  твое  лучшее
произведение? - поразился Торпенхау.
     - Или ты его уже продал? - подхватил Нильгау.
     - Отнюдь.  Оно не в  мастерской и не продано.  Более того,  продать его
невозможно и  вряд ли  кто-либо знает,  где оно сейчас.  Право же,  я  не...
Однако  число  жен  на  северной  стороне  площади  катастрофически  растет.
Обратите внимание, как праведно негодуют бронзовые львы!
     - Сказал бы без обиняков,  в чем дело,  -  потребовал Торпенхау,  и Дик
оторвался от альбома.
     - Об этом мне напомнило море,  -  ответил он, помолчав. - А лучше бы не
вспоминать.  Штуковина весит несколько тысяч тонн,  если только не разрубить
ее на части.
     - Брось валять дурака, Дик. Тебе незачем становиться перед нами в позу.
     - Никакой позы нет и в помине.  Это сама правда. Некогда я плыл из Лимы
в  Окленд  на  чудовищном,  дряхлом,  ни  к  черту  не  годном  пассажирском
пароходике,  который  напоследок  использовался  как  грузовой  транспорт  и
принадлежал  захудалой  итальянской  фирме.   Это   была   умопомрачительная
посудина.  Нам  отгрузили запас угля из  расчета не  более пятнадцати тонн в
сутки,  и мы бывали на верху блаженства, когда с превеликим трудом удавалось
довести  скорость  до  семи  узлов.  Вслед  за  тем  мы  стопорили машины  и
дожидались,  покуда  не  остынут  раскалившиеся подшипники,  да  гадали,  не
расселся ли пуще прежнего треснувший вал.
     - Ты был стюардом или кочегаром?
     - В  ту пору я  случайно разбогател и  поэтому плыл пассажиром,  иначе,
думается,  неминуемо работать бы мне там стюардом,  - сказал Дик с полнейшей
невозмутимостью и  вновь принялся рисовать шествие разъяренных жен.  -  Нас,
пассажиров из Лимы,  оказалось всего двое,  и на судне, в сущности, почти не
было людей, зато оно кишмя кишело крысами, тараканами и скорпионами.
     - Но какое же отношение это имеет к картине?
     - Наберитесь терпения.  В свое время та посудина совершала пассажирские
рейсы из Китая с китаезами на борту,  и всю нижнюю палубу тогда занимали две
тысячи коек,  предназначенных для  этих свиных хвостиков.  Все койки были за
ненадобностью сожжены в  топке,  и старое корыто пустовало от носа до кормы,
свет же просачивался вниз лишь через тесные люки -  а при таком свете работа
вызывает нестерпимую досаду,  но  в  конце концов я  кое-как  приспособился.
Долгие  недели  я  слонялся без  дела.  Мореходные карты  были  истрепаны до
последней  возможности,   и   капитан  не  рисковал  проложить  курс  южнее,
справедливо опасаясь,  что там его застигнет шторм.  Поэтому он прилагал все
старания,  дабы благополучно пройти острова Дружбы,  и я спускался на нижнюю
палубу и писал картину на левом борту, в носовом отсеке. Там я нашел немного
коричневой краски и  немного зеленой,  какой красят шлюпки,  да  еще черной,
употребляемой для покрытия судовых механизмов,  других же  красок у  меня не
было.
     - Пассажиры, конечно, решили, что ты с ума спятил.
     - С  нами плыл только один пассажир,  да и  то женщина,  но ей я обязан
замыслом своей картины.
     - И что же это была за особа?
     - У нее в жилах текла негритянская,  еврейская и кубинская кровь,  чему
вполне соответствовал ее нравственный облик.