о, поймешь ли ты меня.
     Молчание Матвеева начинало пугать ее. Сделав усилие, она  взглянула  на
него. Он имел такой вид, точно  его  ударили  по  голове,  -  он  растерянно
улыбался, и эта улыбка отозвалась на ней,  как  удар  ножом.  Ей  захотелось
плакать, и нежная жалость к Матвееву охватила ее. Но любви не было, - что-то
дрожало еще в ней, - не то боязнь, не то недоумение. "Мне  тоже  тяжело",  -
вспомнила она.
     Это было в Чите перед отъездом. Они ходили по улицам, - он держал ее за
руки и слушал, как она горячо и сбивчиво говорила  о  будущей  любви.  "Надо
уметь вовремя поставить точку, - говорила она, - пока  люди  еще  не  мешают
друг другу". И теперь он вспомнил это.
     - Понимаю. Надо уметь вовремя поставить точку, - сказал он вслух.
     Она испугалась выражения его лица. Ей показалось, что он хочет о чем-то
просить.
     - Если бы ты мог понять, как мне тяжело, - сказала она жалобно.
     Он молчал.
     - Давай говорить об этом спокойно, - продолжала она. - Если я  не  буду
счастлива с тобой, то ведь и ты будешь  чувствовать  это.  Не  надо  никаких
жертв.
     Он пробормотал что-то.
     - Я больше не могу, - бессильно прошептала она.
     За дверью кто-то громко звал  кошку  и  уговаривал  ее  вылезти  из-под
буфета.  Пыльный  солнечный  луч  пронизывал  комнату  и  дробился  зелеными
брызгами в стеклянной вазе.
     - Но ты не сердишься на меня?
     Он глубоко вобрал воздух в легкие.  Так  бросаются  в  воду  с  большой
высоты. Жизнь встала перед ним - Жизнь с большой  буквы,  и  он  собрал  все
силы, чтобы прямо взглянуть  в  ее  пустые  глаза.  Двадцать  лет  ходил  он
здоровый и никому не уступал дороги. А теперь  ему  оттяпало  ногу,  и  надо
потесниться. Ну что ж.
     - Я не маленький, - сказал он слегка охрипшим голосом, - и знаю, почему
мальчики любят девочек.
     Она взяла его руку и прижала к щеке.
     - Постарайся понять меня, милый. Мне так больно и так жаль тебя.
     У него было только одно желание - выдержать  до  конца,  не  сдать,  не
распуститься. Это было маленькое, совсем крошечное утешение, но, кроме него,
ничего другого не было. Что-то вроде папиросы, которую люди курят перед тем,
как упасть в яму. Он тоже падал, но изо всех сил  старался  удержаться.  Это
был его последний ход, и он хотел сделать его как следует.
     - Ты слишком много придаешь этому значения, - сказал он почти спокойно.
     - Правда? - спросила она с облегчением.
     - Ведь не помру же я от этого.
     - Я думала, что лучше сказать все прямо.
     - Конечно, ты отлично сделала.
     - Но ты все-таки будешь мучиться?
     Карты были сданы, и надо было играть.
     - Не буду, - сказал он, сам удивляясь своим словам. -  Конечно,  жалко,
что эта интрижка не удалась, но что делать? Не беспокойся за меня.
     - Интрижка? - проговорила она с расстановкой.
     - От этого не умирают.
     Она выпрямила грудь и откинула волосы с лица.
     - Я сегодня не спала ночь. Это было самое ужасное - решить.  Я  никогда
не забуду этого.
     Надо было кончать как можно скорей.
     - По совести говоря, - сказал он,  храбро  глядя  ей  в  глаза,  -  эта
история мне самому немного надоела. Слишком долго - целых два месяца.
     Она встала.
     - Что ты сказал? Надоела?
     - Да.
     - Вот как? Это для меня новость.
     - Ну что ж!
     - Я думала, что ты меня любишь.
     - Хм. Я не знал, что ты придаешь этому такое значение.
     Она нервно стиснула руки.
     - Это неправда, - воскликнула она, волнуясь. -  Неправда,  слышишь?  Ты
любил меня все время. Ну, скажи, любил?
     В нем горячо забилась кровь. Какой вздор, -  конечно,  любил  и  больше
всего - в эту именно минуту.
     - Немножко, - сказал он из последних сил.
     - Матвеев, неправда!
     - Я просто забавлялся. В Чите нечего было делать.
     - Ты сейчас это придумал?
     - Ну как хочешь.
     Он с удивлением заметил, что у нее выступили слезы.
     - Как это гадко, - сказала она порывисто. - Значит, ты смотрел на  меня
как на вещь, на пустяк? Ты шутил со мной? А я так волновалась, когда  шла  к
тебе!
     Она волновалась! Матвеев взглянул на нее холодными глазами и с  горечью
подумал о своей смешной и глупой судьбе. Но он не хотел казаться смешным.
     - Я не хуже и не лучше других  мужчин  на  этой  грешной  земле.  Пахло
жареным, и мне хотелось попробовать, - сказал он тоном опытного развратника.
     Ее брови высоко поднялись, и несколько минут она разглядывала его,  как
нечто новое.
     - Однако, - медленно проговорила она, чувствуя себя униженной и глубоко
несчастной. - Я никогда не думала, что была такой дурой. Надеюсь, между нами
все кончено?
     Он сказал, точно спуская курок:
     - Все кончено.
     Когда она ушла, он долго сидел на кровати, обхватив  колени  руками,  и
думал.  Думал  больше  о  себе,  чем  о  ней,  и  все  казалось  ему  новым,
необычайным, пугающим.
     Он погладил свою изуродованную ногу, оглядел костыли и вздохнул. Смешно
подумать, он как будто не замечал этого раньше. Это надо было предвидеть,  -
ведь странно, чтобы молодая хорошенькая девушка вышла за него  замуж,  когда
на свете столько ребят с крепкими руками и  ногами...  Теперь  его  место  в
обозе, - и она указала ему на это.


ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ОТКЛАДЫВАЕТСЯ

     Через два дня он  узнал,  что  такое  настоящая  скука.  Это  было  как
болезнь. Каждый час ложился на него непереносимой тяжестью, и к концу дня он
чувствовал себя разбитым, как после хорошей работы.  У  него  пропал  сон  и
поднималась температура; Варя говорила - лихорадка, но Матвеев знал, что это
такое. Безайс честно старался развеселить его и выдумывал какие-то игры,  от
которых скука становилась прямо-таки невыносимой. Он был повален и лежал  на
обеих лопатках, лицом вверх. Один раз он унизился даже  до  того,  что  стал
строить домики из  коробок.  Безайс  принес  карты,  и  они  сели  играть  в
"пьяницы". Они сыграли несколько партий, и Безайс смеялся так добросовестно,
что Матвеев бросил карты.
     - Эта игра для веселых покойников, - сказал он,  покачивая  головой.  -
Когда на кладбище нечего делать, там играют в нее. Иди, Безайс, я,  кажется,
засну сейчас.
     Он повертывался на бок и лежал несколько часов, не  двигаясь,  пока  не
засыпал. Но даже во сне скука не покидала его.
     Когда Лиза вышла из комнаты, он думал, что все кончено, а  оказывается,
дело только начиналось. Никогда в жизни он не любил так - что  они  значили,
эти девочки, у которых он крал торопливые поцелуи в клубных  коридорах,  его
веселые грехи и первые тайны?
     Что ж, любовь... Любят все - и люди, и цветы, и лошади, в  этом  ничего
особенного нет. Но его любовь была слишком круто посолена. Теперь он прямо с
ненавистью вспоминал свои проклятые рассуждения о любви, о  женщинах  и  обо
всех этих холодных и умных вещах,  которыми  он  так  смешно  гордился.  Ему
хотелось найти и побить человека, который их выдумал. Они хороши как раз  до
того времени, когда человек попадает в беду, когда ему  вдруг  таким  нужным
станет простое и теплое слово.
     Товарищ? Да, конечно, товарищ - большое слово. Но вот он не мог  прийти
к Безайсу и рассказать, как сшибла его жизнь и тяжелой ногой прошла по нему.
Это нехорошо, когда мужчина приходит к другому мужчине вымаливать  утешения,
это по-бабьи, это просто невозможно, потому что  ничего  не  сумеет  сказать
Безайс. "Черт побери, - скажет он,  взволнованно  трогая  ухо  в  бессильном
порыве сделать что-то нужное, - вот так штука!"
     У Матвеева был свой взгляд на такие вещи. Их лучше держать при  себе  и
не навязывать другим.
     Вот еще глупая, бездарная история - все эти стриженые бабы  с  половыми
проблемами.  Если  честно,  по-человечески  подойти  к  этим  проблемам,  то
окажется, что их нет вовсе. Это всего только волнующие, дразнящие  разговоры
о запретном, стыдном - разговоры неврастеников, и его беда  в  том,  что  он
всем своим большим сердцем поверил в них.
     На второй день, вечером, Безайс шумно вошел в комнату.
     - Пойдем к нам, старик, - сказал  он.  -  Знаешь,  что  я  придумал?  Я
уговорил ребят провести совещание у нас. Хочешь  послушать,  что  там  будут
говорить?
     - А когда они придут?
     - Уже пришли.
     - Ладно.
     Некоторое время он лежал, убеждая себя  не  лениться  и  встать,  потом
нехотя оделся и вышел в столовую. Его сразу охватил сдержанный гул  голосов,
смех, табачный дым, в котором неясно виднелись чужие лица и огоньки папирос.
Их было пять человек, кроме  Безайса,  который  гремел  посудой  у  стола  и
откровенно гордился  честью  поить  чаем  подпольное  совещание.  На  свежей
скатерти стояли самовар и чашки, розовел поджаренной коркой пухлый  домашний
хлеб. Матвеев поклонился  и  сел.  Некоторое  время  они  молчали,  а  потом
заговорили снова - все разом, и в комнате гуще  заколебался  синий  табачный
дым.
     - Кто любит крепкий? - спросил Безайс. - Не берите тот стул: у него три
ножки.
     Невысокий косоглазый человек давал информацию о  положении  на  фронте.
Это был товарищ Чужой. Новости были лежалые, и говорил он, казалось,  больше
для себя, - остальные его почти  не  слушали.  Они  пили  чай  и  вполголоса
разговаривали каждый о своем, кроме одного чернобородого, который  молчал  и
глядел прямо перед собой, о чем-то думая. Он  сидел,  небрежно  раскинувшись
грузным, сильным телом, и дымил папиросой в коротких пальцах. Борода  делала
его похожим на патриарха.
     Рядом с ним пил чай, держа блюдце на концах пальцев,  пожилой  человек.
Сам он ничего не говорил и торопливо соглашался  со  всеми.  На  углу  сидел
молодой, красивый парень, и Матвеев чувствовал  на  себе  взгляд  его  карих
глаз. Последний был заслонен самоваром, видны были только часть плеча и ухо,
заткнутое ватой.
     Матвеев сидел, разглядывая, ожидая чего-то, как  сидят  на  заседаниях,
где люди говорят  сначала  о  неважном,  скучном,  потому  что  главное  так
огромно, что трудно говорить о нем сразу. И чашки с цветочками,  и  домашний
хлеб, и благодушный самовар  были  будто  нарочно  поставлены  здесь,  чтобы
заслонить эту огромную суть, таящуюся за окнами, в черном воздухе, на пустых
улицах спящего города. Да и люди сидели, точно переодетые, точно пришли  они
к незнакомым пить чай и разговаривать о тихом  житейском  вздоре.  Только  в
легкой дрожи пальцев, в неуловимом блеске  глаз  чувствовалось  это  горячее
кровное братство, в котором люди ставят голову, как последний козырь.
     У Чужого  было  неподвижное  лицо  и  невыразительный  голос.  Пока  он
говорил, Матвеев несколько раз старался вслушаться, но потом  снова  забывал
все. Речь шла о каком-то  телеграфе  -  не  то  надо  посадить  туда  своего
человека, не то, наоборот, надо его снять, или, может быть, ничего  этого  и
не говорил Чужой, - слова скользили мимо сознания и таяли, как легкий  снег.
Безайс со  смешной  торжественностью  разливал  чай,  искоса  поглядывая  на
Матвеева.
     Чужой наконец замолчал; после длительной паузы ему задал кто-то  никого
не интересовавший вопрос, и когда он добросовестно и многословно ответил  на
него, заговорил тот, пятый, заслоненный самоваром, и, очевидно, заговорил  о
существе дела. Горячо, комкая слова, он что-то доказывал, но Матвеев не  мог
понять всего, - он не знал ни города, ни расположения частей,  ни  последних
событий. Урывками Матвеев ловил его возбужденную речь.
     - Организация разбита, - говорил он. - Нет ни  связей,  ни  дисциплины,
черт знает что! Информация  не  поставлена,  и  правильных  сведений  нет  -
подбирают  прошлогодние  сплетни.  Надоело  уже  говорить  об  этом.  Вместо
планомерной работы товарищи увлекаются авантюрами. Кто выдумал этот налет на
город? Зачем это надо - испугать белых! Очень умно! А  мы  рискуем  связями,
людьми, всем аппаратом работы. Вести организацию  под  нож  -  и  для  чего?
Сейчас в первую голову надо собирать силы, надо ставить агитацию, расклейку.
Кухаренко сошел с ума. Пускай спускает поезда под откос, но зачем  лезть  на
город?
     Тут он рассыпал целую кучу названий, имен, номеров  полков,  в  которых
Матвеев совершенно запутался.
     Потом заговорил чернобородый  -  его  звали  Николой.  Он  налег  своей
необъятной грудью на край стола и, ощетинив бороду, загудел  густым  голосом
соборного певчего, сердито блестя белками  из-под  тяжелых  век.  Иногда  он
ударял по столу ладонью величиной с блюдце, и ложки звякали в стаканах.
     - На что мы сейчас бьем? - гудел он. - На то, что они не удержатся. Это
их последняя ставка. Если б мы думали,  что  они  продержатся  долго,  тогда
имело бы смысл развертывать подполье  и  заняться  пропагандой.  Но  они  не
сегодня-завтра слетят. Японцы уже готовятся к эвакуации. Фронт прорван,  они
откатываются назад.  Поэтому  главная  работа  -  военная.  Под  Бекином  их
теснят, - надо в тылу наделать панику, смешать, спутать карты.  Некогда  тут
кружками заниматься. Кухаренко  -  горячая  башка,  он  натворит  делов.  Ты
говоришь, что мы их только пугаем? Что ж. И  надо  пугать.  Нельзя  дать  им
спокойно эвакуироваться. Да ты знаешь,  что  будет  на  фронте,  когда  туда
дойдут слухи, что в тылу, в Хабаровске, идет пальба с красными?
     Его голос рокотал, как басовые клавиши рояля. Он откинулся  на  стул  и
обвел всех взглядом,  двигая  челюстями,  как  людоед.  Все  молчали.  Потом
заговорил Чужой:
     - Я слышал, что сорок вторая снялась из Дупелей.  Неизвестно,  куда  ее
сунут, - может быть, в прорыв, если успеют.
     - Сорок вторая уже выехала.
     Кто-то засмеялся.
     - Когда?
     - На той неделе. А ты только хватился?
     - А откуда этот эшелон?
     - Пришел с Имана вчера. Сплошь товарный, с боеприпасами.
     - Хорошо бы сообщить Кухаренко, чтобы имел в виду.
     - Крепкий орех - сорок вагонов. Если его поднять,  от  депо  ничего  не
останется.
     - Ну, мало ли что!
     - В прошлый раз, когда была эта история с японским  эшелоном,  все  шло
кувырком. А почему? Потому что действовали стадом. Я бегу к Петьке Синицину,
а он ушел к деповским. Потом  он  кинулся  меня  искать,  а  тут  подрывники
куда-то провалились. А кто виноват? Никто. Чужой дядя. Так нельзя.
     - Надо связь держать. Двадцать раз об этом говорили, но вам все  как  в
стену горох.
     - Опять завели! Семь верст до небес и все лесом.
     - Ты настаиваешь на своем, товарищ Каверин?
     - Я ни на чем не настаиваю.
     - Нашли время! И о чем спор - о словах!
     - Надо решать основной вопрос, - выступаем  мы  или  нет?  Что  это  за
фокусы? Надо уметь подчиняться.
     Было душно, но  форточку  из  осторожности  не  открывали.  В  самоваре
клокотала вода. На столе  валялись  окурки,  хлебные  крошки,  пролитый  чай
темнел пятнами. Кто-то прожег скатерть и смущенно закрыл дыру стаканом.
     - Я за выступление. Каверин говорит, что мы ведем организацию под  нож.
Ну что же? Надо уметь жертвовать людьми. Без этого не бывает войны.  И  надо
окончательно договориться, чтобы больше не было этих разговоров.
     Теперь Матвеев слушал, не пропуская ни одного слова. У него было  такое
чувство, точно он вернулся в свой старый дом. Все было знакомо, и слова были
такие привычные - твердые, отточенные слова бойцов. Где-то раньше  он  сидел
на таком же точно совещании, слушал  и  вдыхал  горячий  воздух,  напитанный
опасностью.
     Он нагнулся и глотнул остывшего чая. Его руки дрожали. "Мы еще  покажем
хорошую работу", - думал он, стараясь унять эту дрожь. Под Калачом, во время
мамонтовского рейда, он попал вместе с другими в  какую-то  конную  часть  и
повесил поверх рубахи саблю и  карабин.  На  небе  разгорался  ослепительный
день, когда они на рысях вылетели на поле, и полынь захрустела под  копытами
лошадей. Воздух дымился от пыли и зноя. Под ним бесновался его тяжелый конь.
Он  увидел  впереди  окопавшуюся  цепь,  и  душа   задрожала   восторгом   и
нетерпением, как сверкающий в руке клинок.
     - Надо сразу, в одну точку. Пятая рота почти целиком из татар.
     - Это липа.
     - А сводный полк?
     - Он разбросан по всему городу.
     - Завтра ушлем кого-нибудь из связи к Кухаренко. Чтоб не было сутолоки,
заранее распределим обязанности. Ты уйми  своего  дурака,  этого  чернявого.
Прошлый раз он совсем с ума сошел. Выступим сразу в нескольких  местах.  Они
сделают главный удар на товарную станцию. Если удастся - подымут этот эшелон
с боеприпасами.
     - Опасно.
     - Почему?
     - Да ведь целый состав. Сорок вагонов.
     - Ох, что это будет?
     - Главные силы бросим на штаб. Это  опасная  задача,  и  надо  отобрать
самых боевых. Потом надо выделить группу человек в пять - резать  телефонные
провода. Можно поручить  комсомольцам,  даже  девушкам.  Они  будут  не  так
заметны.
     - Повторяю, что я против этого, тем более, что были уже уроки.  За  что
пропал Саечников? За пустяк. Но если уже решено, я предлагаю  принять  такие
меры:  во-первых,  одновременно  со  штабом  надо  ударить  по  разведке,  в
частности попытаться освободить Протасова и Бермана.
     - Верно.
     - Во-вторых, насчет связи. Чтобы в каждой группе был  ответственный  за
это человек. Ведь это курам на смех: бегают друг за другом в догонялки.
     - О расклейке тоже  надо  сказать.  Я  сам  видел  позавчера  несколько
воззваний нарревкома. Одни были приклеены лицом  к  стене,  другие  -  вверх
ногами.
     - Штаб я возьму на себя, - сказал Никола.
     Теперь Матвеев вспомнил, где это было. В  двадцатом  году  отряд  ловил
чубатых парней из банды Свекольникова. Стояла серая снежная муть, в  которой
бесследно тонула цепь. Около монастыря бил  пулемет,  и  пули  жадно  искали
человека. Цепь шла  навстречу  ветру,  и  когда  сбоку  рванул  вдруг  залп,
замерла, упав в снег.  Смерть  была  до  того  близко,  что  ее  можно  было
коснуться рукой. Подъехал на измученной лошади комиссар, окликнул  командира
и сказал сквозь рвущийся ветер:
     - Я беру на себя левый фланг...
     И теперь он вспомнил все это. Было много таких дней и ночей, оставшихся
позади, и они звали его тысячью голосов. Он выпрямил грудь. Это было как раз
то самое, чего ему не хватало. Надо идти  по  своей  дороге  и  делать  свою
работу - и тогда можно смело смотреть в  лицо  судьбе.  А  его  судьба  была
здесь, и шагала отчаянная судьба в ногу с остальными, как ходят солдаты.


     Когда встали из-за стола и, толпясь, разбирали пальто и шапки,  Матвеев
подошел к Николе и отвел его в сторону.
     - А я? - спросил он несколько застенчиво.
     Никола взглянул на него с сомнением.
     - Но ведь у вас - это самое... Вы же больны.
     - Теперь я здоров. Почти.
     - А это?
     - Это? Немного мешает.
     - Смотрите, работенка не из легких.
     - Ничего. Бывало и хуже. Да я не так уж плох.
     Никола вытер лоб и отвел глаза от его ноги.
     - Знаете что? Давайте подкрепитесь немного. Потом подумаем.
     - Новая нога у меня не вырастет, - возразил Матвеев, нервно  передернув
плечами. - Пустяки, берите меня, какой я есть. Вместе с костылями. На  какую
угодно работу, все равно.
     - В том-то и дело, что подходящей работы нет.
     - Не может быть! Давайте неподходящую. Вы не смотрите на мою ногу,  это
ничего.
     Он начал волноваться. Крупное лицо Николы было  неподвижно,  и  Матвеев
понял, что его нелегко будет пронять.
     - Но не в этом суть. Ведь есть же какая-нибудь работа, какую я  мог  бы
делать. Расклейка, например? Потом я мог бы пойти вместе  с  парнями  резать
провода. Вы говорили, что можно даже послать девушек. Неужели я хуже их?
     Он отчаянным усилием перевел дух и ждал ответа, заглядывая ему в глаза.
"Черт побери, - думал он, - экое упрямое животное!"
     Никола осторожно переступил с ноги на ногу.
     - Право, не знаю, - сказал он нерешительно, - как тут быть.
     Матвеев наклонился к нему.
     - Вы хотите сказать, - проговорил он обидчиво, - что я никуда не годен,