столбу женщины с завязанными глазами.
   - Вот она, - сказал Ганувер, засовывая руки в  карманы  и  толкая  носком
тяжело отодвинувшееся  двойное  кольцо.  -  Сто  сорок  лет  под  водой.  Ни
ржавчины, ни ракушек, как и должно  быть.  Пирон  был  затейливый  буканьер.
Говорят, что он возил с собой поэта Касторуччио, чтобы тот описывал  стихами
все битвы и попойки; ну, и красавиц, разумеется, когда они  попадались.  Эту
цепь он выковывал в 1777 году, за пять лет перед тем, как его  повесили.  На
одном из колец, как видите, сохранилась надпись: "6 апреля 1777 года,  волей
Иеронима Пирона".
   Дигэ что-то сказала. Я слышал ее слова, но не понял. Это была строка  или
отрывок стихотворения.
   - Да, - объяснил Ганувер,  -  я  был,  конечно,  беден.  Я  давно  слышал
рассказ, как Пирон отрубил эту золотую цепь вместе с якорем, чтобы удрать от
английских судов, настигших его внезапно.  Вот  и  следы,  -  видите,  здесь
рубили, - он присел на корточки и поднял конец цепи, показывая  разрубленное
звено - Случай  или  судьба,  как  хотите,  заставили  меня  купаться  очень
недалеко отсюда, рано утром. Я шел по колено в воде, все дальше  от  берега,
на глубину и споткнулся,  задев  что-то  твердое  большим  пальцем  ноги.  Я
наклонился и вытащил из песка, подняв муть, эту сияющую тяжеловесную цепь до
половины груди, но, обессилев,  упал  вместе  с  ней.  Одна  только  гагара,
покачиваясь в зыби, смотрела на меня черным глазом, думая, может быть, что я
поймал рыбину. Я был блаженно пьян. Я снова зарыл цепь в  песок  и  приметил
место, выложив на берегу ряд камней, по касательной моему открытию линии,  а
потом перенес находку к себе, работая пять ночей.
   - Один?! Какая сила нужна!
   - Нет, вдвоем, - сказал Ганувер, помолчав. - Мы распиливали ее  на  куски
по мере того, как вытягивали, обыкновенной  ручной  пилой.  Да,  руки  долго
болели. Затем переносили в ведрах, сверху присыпав  ракушками.  Длилось  это
пять ночей, и я не спал эти пять ночей, пока не разыскал человека  настолько
богатого  и  надежного,  чтобы  взять  весь  золотой  груз  в   заклад,   не
проболтавшись при этом. Я  хотел  сохранить  ее.  Моя...  Мой  компаньон  по
перетаскиванию танцевал ночью, на берегу, при лунном."
   Он замолчал. Хорошая, задумчивая улыбка высекла свет в  его  расстроенном
лице, и он стер ее, проведя от лба вниз ладонью.
   Дигэ смотрела на Ганувера молча, прикусив губу. Она была очень бледна  и,
опустив взгляд к цепи, казалось, отсутствовала, так не к разговору выглядело
ее лицо, похожее на лицо слепой, хотя глаза отбрасывали тысячи мыслей.
   - Ваш ... компаньон, - сказала она очень медленно,  -  оставил  всю  цепь
вам?
   Ганувер поднял конец цепи так высоко и с такой силой, какую  трудно  было
предположить в нем, затем опустил.
   Трос грохнулся тяжелой стру„й.
   - Я не забывал о  нем.  Он  умер,  -  сказал  Ганувер,  -  это  произошло
неожиданно. Впрочем, у него  был  странный  характер.  Дальше  было  так.  Я
поручил верному человеку распоряжаться как он  хочет  моими  деньгами,  чтоб
самому быть свободным. Через год он  телеграфировал  мне,  что  возросло  до
пятнадцати миллионов. Я путешествовал в это  время.  Путешествуя  в  течение
трех лет, я получил несколько таких извещений. Этот человек пас мое стадо  и
умножал его с такой удачей, что перевалило  за  пятьдесят.  Он  вывалял  мое
золото, где хотел - в нефти, каменном угле, биржевом поту, судостроении и ".
я уже забыл, где. Я только получал телеграммы. Как это вам нравится?
   - Счастливая цепь, - сказала Дигэ. нагибаясь и  пробуя  приподнять  конец
троса, но едва пошевелила его. - Не могу.
   Она выпрямилась. Ганувер сказал: - Никому не говорите о том,  что  видели
здесь. С тех пор как я выкупил ее и спаял, вы - первая,  которой  показываю.
Теперь пойдем. Да, выйдем, и я закрою эту золотую змею.
   Он повернулся, думая, что она идет, но, взглянув  и  уже  отойдя,  позвал
снова: - Дигэ!
   Она стояла, смотря на него пристально, но так рассеянно,  что  Ганувер  с
недоумением опустил протянутую к  ней  руку.  Вдруг  она  закрыла  глаза,  -
сделала усилие, но  не  двинулась.  Из-под  ее  черных  ресниц,  поднявшихся
страшно тихо, дрожа и сверкая, выполз помраченный взгляд - странный и глухой
блеск; только мгновение сиял он. Дигэ опустила голову, тронула  глаза  рукой
и, вздохнув, выпрямилась, пошла, но пошатнулась,  и  Ганувер  поддержал  ее,
вглядываясь с тревогой.
   - Что с вами? - спросил он.
   - Ничего, так. Я... я  представила  трупы;  людей,  привязанных  к  цепи;
пленников, которых опускали на дно.
   - Это делал Морган, - сказал Ганувер, - Пирсон не  был  столь  жесток,  и
легенда рисует его скорее пьяницей-чудаком, чем драконом.
   Они вышли, стена опустилась и стала на свое место, как если бы никогда не
была потревожена. Разговаривавшие ушли в  ту  же  сторону,  откуда  явились.
Немедленно я вознамерился взглянуть им вслед, но... хотел ступить и не  мог.
Ноги окоченели, не повиновались. Я как бы отсидел их в неудобном  положении.
Вертясь на одной ноге, я поднял кое-как другую и  переставил  ее,  она  была
тяжела и опустилась как на подушку, без ощущения. Проволочив  к  ней  вторую
ногу, я убедился, что могу идти так со скоростью десяти футов  в  минуту.  В
глазах  стоял  золотой  блеск,  волнами  поражая   зрачки.   Это   состояние
околдованности длилось минуты три и исчезло так же внезапно, как  появилось.
Тогда я понял, почему Дигэ закрыла  глаза,  и  припомнил  чей-то  рассказ  о
мелком чиновнике-французе в подвалах Национального банка,  который,  походив
среди груд золотых болванок, не мог никак уйти,  пока  ему  не  дали  стакан
вина.
   - Так вот что, - бессмысленно твердил я, выйдя наконец из засады и  бродя
по коридору. Теперь я видел,  что  был  прав,  пустившись  делать  открытия.
Женщина заберет Ганувера, и он на ней женится. Золотая цепь извивалась предо
мной, ползая по стенам, путалась в ногах. Надо узнать, где он купался, когда
нашел трос; кто знает - не осталось ли там и на мою  долю?  Я  вытащил  свои
золотые монеты. Очень, очень мало! Моя голова кружилась. Я блуждал, с трудом
замечая, где, как поворачиваю, иногда словно проваливался, плохо сознавал, о
чем думаю, и шел, сам себе посторонний, уже устав  надеяться,  что  наступит
конец этим скитаниям в  тесноте,  свете  и  тишине.  Однако  моя  внутренняя
тревога была, надо думать,  сильна,  потому  что  сквозь  бред  усталости  и
выжженного  ею  волнения  я,  остановясь,  -  резко,  как   над   пропастью,
представил, что  я  заперт  и  заблудился,  а  ночь  длится.  Не  страх,  но
совершенное отчаяние, полное бесконечного равнодушия к тому, что меня  здесь
накроют, владело  мной,  когда,  почти  падая  от  изнурения,  подкравшегося
всесильно, я остановился у тупика, похожего на все остальные, лег перед  ним
и стал бить в стену ногами так, что эхо, завыв  гулом,  пошло  грохотать  по
всем пространствам, вверху и внизу.
 
 
 
   VII
   Я не удивился, когда стена сошла  со  своего  места  и  в  яркой  глубине
обширной, роскошной комнаты я увидел Попа, а  за  ним  -  Дюрока  в  пестром
халате. Дюрок поднял, но тотчас опустил револьвер, и оба бросились  ко  мне,
втаскивая меня за руки, за ноги, так как я не мог  встать.  Я  опустился  на
стул, смеясь и изо всей силы хлопая себя по колену.
   - Я вам скажу, - проговорил я, - они женятся! Я видел! Та молодая женщина
и ваш хозяин. Он был подвыпивши.  Ей-богу!  Поцеловал  руку.  Честь  честью!
Золотая цепь лежит там, за стеной, сорок поворотов через сорок  проходов.  Я
видел. Я попал в шкап и теперь судите, как хотите, но  вам,  Дюрок,  я  буду
верен и баста!
   У самого своего лица я увидел стакан с вином. Стекло лязгало  о  зубы.  Я
выпил вино, во тьме свалившегося на меня сна еще  не  успев  разобрать,  как
Дюрок сказал: - Это ничего. Поп! Санди получил свою порцию; он утолил  жажду
необычайного. Бесполезно говорить с ним теперь.
   Казалось мне, когда я очнулся, что момент потери сознания был  краток,  и
шкипер  немедленно  стащит  с  меня  куртку,  чтоб  холод  заставил  быстрее
вскочить. Однако не исчезло ничто за время сна. Дневной  свет  заглядывал  в
щели гардин. Я лежал на софе. Попа не было. Дюрок  ходил  по  ковру,  нагнув
голову, и курил.
   Открыв глаза и осознав отлетевшее, я снова  закрыл  их,  придумывая,  как
держаться, так как не знал, обдадут меня бранью или все благополучно сойдет.
Я понял все-таки, что лучшее - быть самим собой. Я сел  и  сказал  Дюроку  в
спину: - Я виноват.
   - Санди, - сказал он, встрепенувшись и  садясь  рядом,  -  виноват-то  ты
виноват. Засыпая, ты бормотал о разговоре в библиотеке. Это для  меня  очень
важно, и я поэтому не  сержусь.  Но  слушай:  если  так  пойдет  дальше,  ты
действительно будешь все знать. Рассказывай, что было с тобой.
   Я хотел встать, но Дюрок толкнул меня в лоб ладонью, и я опять сел. Дикий
сон клубился еще во мне. Он  стягивал  клещами  суставы  и  выламывал  скулы
зевотой; и сладость, не утоленная сладость мякла во  всех  членах.  Поспешно
собрав  мысли,  а  также  закурив,  что  было  моей  утренней  привычкой,  я
рассказал, припомнив, как мог точнее, разговор  Галуэя  с  Дигэ.  Ни  о  чем
больше так не расспрашивал и  не  переспрашивал  меня  Дюрок,  как  об  этом
разговоре.
   - Ты должен благодарить счастливый случай, который привел  тебя  сюда,  -
заметил он наконец, очень, по-видимому, озабоченный, - впрочем, я вижу,  что
тебе везет. Ты выспался?
   Дюрок не расслышал моего ответа: задумавшись, он тревожно тер лоб;  потом
встал, снова начал ходить. Каминные часы указывали семь с половиной.  Солнце
резнуло накуренный воздух из-за гардины тонким лучом. Я сидел, осматриваясь.
Великолепие этой комнаты, с зеркалами  в  рамах  слоновой  кости,  мраморной
облицовкой окон, резной, затейливой мебелью, цветной шелк, улыбки красоты  в
сияющих золотом и голубой далью картинах, ноги Дюрока, ступающие по мехам  и
коврам, - все это  было  чрезмерно  для  меня,  оно  утомляло.  Лучше  всего
дышалось бы мне теперь жмурясь под солнцем на острый морской блеск. Все,  на
что я смотрел, восхищало, но было непривычно.
   - Мы поедем, Санди, - сказал, перестав ходить, Дюрок, - потом...  но  что
предисловие: хочешь отправиться в экспедицию?..
   Думая, что он предлагает Африку или другое какое место,  где  приключения
неистощимы, как укусы комаров среди болот, я сказал со всей поспешностью:  -
Да! Тысячу раз - да! Клянусь шкурой леопарда, я буду всюду, где вы.
   Говоря это, я вскочил. Может быть, он угадал, что я думаю, так как устало
рассмеялся.
   - Не так далеко, как ты, может быть, хочешь, но - в "страну человеческого
сердца". В страну, где темно.
   - О, я не понимаю вас, - сказал я,  не  отрываясь  от  его  сжатого,  как
тиски, рта, надменного и снисходительного, от серых резких глаз под  суровым
лбом. - Но мне, право, все равно, если это вам нужно.
   - Очень нужно, - потому что мне кажется, - ты можешь пригодиться, и я уже
вчера присматривался к  тебе.  Скажи  мне,  сколько  времени  надо  плыть  к
Сигнальному Пустырю?
   Он спрашивал о предместье Лисса, называвшемся так  со  старинных  времен,
когда города почти не было, а на каменных столбах мыса,  окрещенного  именем
"Сигнальный Пустырь", горели ночью смоляные бочки, зажигавшиеся с разрешения
колониальных отрядов, как знак, что суда могут  войти  в  Сигнальную  бухту.
Ныне Сигнальный Пустырь был довольно населенное  место  со  своей  таможней,
почтой и другими подобными учреждениями.
   - Думаю, - сказал я, - что полчаса будет достаточно, если ветер хорош. Вы
хотите ехать туда?
   Он не ответил, вышел  в  соседнюю  комнату  и,  провозясь  там  порядочно
времени, вернулся, одетый как прибрежный житель, так что  от  его  светского
великолепия осталось одно лицо.  На  нем  была  кожаная  куртка  с  двойными
обшлагами,  красный  жилет  с   зелеными   стеклянными   пуговицами,   узкая
лакированная шляпа, напоминающая опрокинутый на  сковороду  котелок;  вокруг
шеи - клетчатый шарф, а на ногах  -  поверх  коричневых,  верблюжьего  сукна
брюк, - мягкие сапоги с толстой подошвой. Люди в таких вот  нарядах,  как  я
видел много раз, держат за  жилетную  пуговицу  какого-нибудь  раскрашенного
вином капитана, стоя под солнцем на набережной среди  протянутых  канатов  и
рядов бочек, и рассказывают ему, какие есть выгодные  предложения  от  фирмы
"Купи в долг" или "Застрахуй без нужды". Пока я дивился на  него,  не  смея,
конечно, улыбнуться или отпустить замечание, Дюрок  подошел  к  стене  между
окон и потянул висячий шнурок. Часть  стены  тотчас  вывалилась  полукругом,
образовав полку с углублением за ней, где вспыхнул  свет;  за  стеной  стало
жужжать, и я не успел  толком  сообразить,  что  произошло,  как  вровень  с
упавшей полкой поднялся из стены род стола, на котором были чашки,  кофейник
с горящей под ним спиртовой лампочкой, булки, масло,  сухари  и  закуски  из
рыбы и мяса, приготовленные, должно быть, руками кухонного волшебного  духа,
- столько поджаристости, масла, шипенья и аромата я ощутил среди белых блюд,
украшенных рисунком  зеленоватых  цветов.  Сахарница  напоминала  серебряное
пирожное. Ложки, щипцы  для  сахара,  салфетки  в  эмалированных  кольцах  и
покрытый золотым плетеньем  из  мельчайших  виноградных  листьев  карминовый
графин с коньяком - все явилось, как солнце из туч.  Дюрок  стал  переносить
посланное магическими существами на большой  стол,  говоря:  -  Здесь  можно
обойтись без прислуги. Как видишь, наш хозяин устроился довольно  затейливо,
а в данном случае просто остроумно. Но поторопимся.
   Видя, как он быстро и ловко ест, наливая себе и  мне  из  трепещущего  по
скатерти розовыми зайчиками графина,  я  сбился  в  темпе,  стал  ежеминутно
ронять то нож, то вилку; одно время стеснение  едва  не  замучило  меня,  но
аппетит превозмог, и я управился с едой очень быстро,  применив  ту  уловку,
что я будто бы тороплюсь больше  Дюрока.  Как  только  я  перестал  обращать
внимание на свои движения, дело пошло как нельзя  лучше,  я  хватал,  жевал,
глотал, отбрасывал, запивал  и  остался  очень  доволен  собой.  Жуя,  я  не
переставал обдумывать одну штуку, которую не  решался  сказать,  но  сказать
очень хотел и, может быть, не  сказал  бы,  но  Дюрок  заметил  мой  упорный
взгляд.
   - В чем дело? - сказал он рассеянно, далекий  от  меня,  где-то  в  своих
горных вершинах.
   - Кто вы такой? - спросил я и про себя ахнул. "Сорвалось-таки! -  подумал
я с горечью. - Теперь держись, Санди!"
   - Я?! - сказал Дюрок с величайшим изумлением,  устремив  на  меня  взгляд
серый как сталь. Он расхохотался  и,  видя,  что  я  оцепенел,  прибавил:  -
Ничего, ничего! Однако я хочу посмотреть, как  ты  задашь  такой  же  вопрос
Эстампу. Я отвечу твоему простосердечию. Я - шахматный игрок.
   О шахматах я имел смутное представление, но поневоле удовлетворился  этим
ответом, смешав в уме шашечную доску с игральными костями и картами.  "Одним
словом -  игрок!"  -  подумал  я,  ничуть  не  разочаровавшись  ответом,  а,
напротив,  укрепив  свое  восхищение.  Игрок  -  значит  молодчинище,  хват,
рисковый человек. Но, будучи поощрен, я вознамерился  спросить  что-то  еще,
как портьера откинулась, и вошел Поп.
   - Герои спят, - сказал он хрипло; был утомлен с бледным, бессонным  лицом
и тотчас тревожно уставился на меня. - Вторые  лица  все  на  ногах.  Сейчас
придет Эстамп. Держу пари, что он отправится с вами. Ну, Санди,  ты  отколол
штуку, и твое счастье, что тебя не заметили в тех местах. Ганувер  мог  тебя
просто убить. Боже сохрани  тебя  болтать  обо  всем  этом!  Будь  на  нашей
стороне, но молчи, раз уж попал в эту историю.  Так  что  же  было  с  тобой
вчера?
   Я опять рассказал о разговоре в библиотеке, о лифте, аквариуме и  золотой
цепи.
   - Ну, вот видите! - сказал Поп Дюроку. - Человек с отчаяния  способен  на
все. Как раз третьего дня он сказал при  мне  этой  самой  Дигэ:  "Если  все
пойдет в том порядке, как идет сейчас, я  буду  вас  просить  сыграть  самую
эффектную роль". Ясно, о чем речь. Все глаза будут обращены на  нее,  и  она
своей автоматической, узкой рукой соединит ток.
   - Так. Пусть соединит! - сказал Дюрок. - Хотя... да, я понимаю вас.
   - Конечно! - горячо подхватил Поп.  -  Я  положительно  не  видел  такого
человека, который так верил бы, был бы  так  убежден.  Посмотрите  на  него,
когда он один. Жутко станет. Санди, отправляйтесь к себе. Впрочем, вы  опять
запутаетесь.
   - Оставьте его, - сказал Дюрок, - он будет нужен.
   - Не много ли? - Поп стал водить глазами от меня к Дюроку  и  обратно.  -
Впрочем, как знаете.
   - Что за советы  без  меня?  -  сказал,  появляясь,  сверкающий  чистотой
Эстамп. - Я тоже хочу. Куда это вы собрались, Дюрок?
   - Надо попробовать. Я сделаю попытку, хотя не знаю, что из этого выйдет.
   - А! Вылазка в трепещущие траншеи! Ну, когда  мы  появимся  -  два  таких
молодца, как вы да я, - держу сто против одиннадцати,  что  не  устоит  даже
телеграфный столб! Что?! Уже ели? И выпили? А я еще нет? Как вижу, - капитан
с вами и суемудрствует. Здорово, капитан Санди! Ты, я слышал, закладывал всю
ночь мины в этих стенах?!
   Я фыркнул, так как не мог обидеться. Эстамп присел к столу, хозяйничая  и
накладывая в рот, что попало, также облегчая графин.
   - Послушайте, Дюрок, я с вами!
   - Я думал, вы останетесь пока с Ганувером, - сказал Дюрок. - Вдобавок при
таком щекотливом деле ...
   - Да, вовремя ввернуть слово!
   - Нет. Мы можем смутить...
   - И развеселить! За здоровье этой упрямой гусеницы!
   - Я говорю серьезно, - настаивал  Дюрок,  -  мне  больше  нравится  мысль
провести дело не так шумно.
   - ... как я ем! - Эстамп поднял упавший нож.
   - Судя по  всему,  что  я  знаю,  -  вставил  Поп,  -  Эстамп  очень  вам
пригодится.
   - Конечно! - вскричал молодой человек, подмигивая мне. - Вот и Санди  вам
скажет, что я прав. Зачем мне вламываться в ваш деликатный  разговор?  Мы  с
Санди присядем где-нибудь в кусточках, мух будем ловить... ведь так, Санди?
   - Если вы говорите серьезно, - ответил я, - я скажу  вот  что:  раз  дело
опасное, всякий человек может быть только полезен.
   - Что? Дюрок, слышите голос капитана? Как он это изрек!
   - А почему вы думаете об опасности? - серьезно спросил Поп.
   Теперь я ответил бы, что опасность была необходима  для  душевного  моего
спокойствия. "Пылающий мозг  и  холодная  рука"  -  как  поется  в  песне  о
Пелегрине.  Я  сказал  бы  еще,  что  от  всех  этих  слов   и   недомолвок,
приготовлений, переодеваний и золотых цепей веет опасностью  точно  так  же,
как от молока - скукой, от книги - молчанием, от птицы - полетом,  но  тогда
все неясное было мне ясно без доказательств.
   - Потому что такой разговор, - сказал я, - и клянусь  гандшпугом,  нечего
спрашивать того, кто меньше всех знает. Я спрашивать не буду. Я сделаю  свое
дело, сделаю все, что вы хотите.
   - В таком случае вы переоденетесь, - сказал Дюрок Эстампу. - Идите ко мне
в спальню, там есть кое-что. - И он увел его, а сам вернулся и стал говорить
с Попом на языке, которого я не знал.
   Не знаю, что будут они делать  на  Сигнальном  Пустыре,  я  тем  временем
побывал там мысленно, как бывал много раз в детстве.  Да,  я  там  дрался  с
подростками и ненавидел их манеру тыкать в глаза растопыренной  пятерней.  Я
презирал эти жестокие и бесчеловечные уловки,  предпочитая  верный,  сильный
удар в подбородок  всем  тонкостям  хулиганского  измышления.  О  Сигнальном
Пустыре ходила поговорка: "На пустыре  и  днем  -  ночь".  Там  жили  худые,
жилистые бледные люди с бесцветными глазами и перекошенным ртом. У них  были
свои нравы, мировоззрения, свой странный патриотизм. Самые ловкие и  опасные
воры водились на Сигнальном Пустыре, там же процветали пьянство, контрабанда
и  шайки  -  целые  товарищества  взрослых  парней,  имевших  каждое  своего
предводителя. Я  знал  одного