такое  твое
дело, и мысли поэтому у тебя такие, а вокруг посмотри: все в работе,  как  в
драке". - "Нет, - говорит она, - я знаю, что знаю. Когда рыбак  ловит  рыбу,
он думает, что поймает большую рыбу, какой никто не ловил". - "Ну, а  я?"  -
"А ты? - смеется она, - ты,  верно,  когда  наваливаешь  углем  корзину,  то
думаешь, что она зацветет". Вот какое слово она  сказала!  В  ту  же  минуту
дернуло меня, сознаюсь, посмотреть на пустую корзину,  и  так  мне  вошло  в
глаза, будто из прутьев поползли  почки;  лопнули  эти  почки,  брызнуло  по
корзине листом и пропало. Я малость протрезвел даже! А Хин  Меннерс  врет  и
денег не берет; я его знаю!
   Считая,  что  разговор  перешел  в  явное  оскорбление,  Меннерс  пронзил
угольщика взглядом  и  скрылся  за  стойку,  откуда  горько  осведомился:  -
Прикажете подать что-нибудь?
   - Нет, - сказал Грэй, доставая деньги, - мы встаем и уходим.  Летика,  ты
останешься здесь, вернешься к  вечеру  и  будешь  молчать.  Узнав  все,  что
сможешь, передай мне. Ты понял?
   -  Добрейший  капитан,  -  сказал  Летика  с  некоторой   фамильярностью,
вызванной ромом, - не понять этого может только глухой.
   - Прекрасно. Запомни также, что ни в одном из тех  случаев,  какие  могут
тебе представиться, нельзя ни говорить обо мне, ни упоминать даже  мое  имя.
Прощай!
   Грэй вышел. С этого времени его не  покидало  уже  чувство  поразительных
открытий, подобно искре в  пороховой  ступке  Бертольда,  -  одного  из  тех
душевных  обвалов,  из-под   которых   вырывается,   сверкая,   огонь.   Дух
немедленного действия овладел им. Он опомнился и собрался с мыслями,  только
когда сел в лодку. Смеясь,  он  подставил  руку  ладонью  вверх  -  знойному
солнцу, - как сделал это однажды мальчиком в винном погребе; затем отплыл  и
стал быстро грести по направлению к гавани.

   IV НАКАНУНЕ

   Накануне того дня и через семь  лет  после  того,  как  Эгль,  собиратель
песен, рассказал девочке на берегу моря сказку о корабле с  Алыми  Парусами,
Ассоль в одно из своих еженедельных  посещений  игрушечной  лавки  вернулась
домой расстроенная, с печальным лицом. Свои товары она принесла обратно. Она
была так огорчена, что сразу не могла говорить и только лишь после того, как
по встревоженному лицу Лонгрена увидела, что он ожидает чего-то  значительно
худшего действительности, начала рассказывать, водя пальцем по стеклу  окна,
у которого стала, рассеянно наблюдая море.
   Хозяин игрушечной лавки начал в этот раз с того, что открыл счетную книгу
и показал ей, сколько за ними долга. Она содрогнулась,  увидев  внушительное
трехзначное число. - "Вот сколько вы забрали с декабря, - сказал торговец, -
а вот посмотри, на сколько продано". И он уперся пальцем в другую цифру, уже
из двух знаков.
   - Жалостно и обидно смотреть. Я видела по его лицу, что он груб и сердит.
Я с радостью убежала бы, но, честное слово, сил не было от стыда. И он  стал
говорить: - "Мне, милая, это больше не выгодно. Теперь  в  моде  заграничный
товар, все лавки полны им, а эти  изделия  не  берут".  Так  он  сказал.  Он
говорил еще много чего, но я  все  перепутала  и  забыла.  Должно  быть,  он
сжалился надо  мной,  так  как  посоветовал  сходить  в  "Детский  Базар"  и
"Аладинову Лампу".
   Выговорив самое главное, девушка повернула  голову,  робко  посмотрев  на
старика. Лонгрен сидел понурясь, сцепив пальцы рук между колен,  на  которые
оперся локтями. Чувствуя  взгляд,  он  поднял  голову  и  вздохнул.  Поборов
тяжелое настроение, девушка подбежала к нему,  устроилась  сидеть  рядом  и,
продев свою легкую руку под кожаный рукав его куртки,  смеясь  и  заглядывая
отцу снизу в лицо, продолжала с  деланным  оживлением:  -  Ничего,  это  все
ничего, ты  слушай,  пожалуйста.  Вот  я  пошла.  Ну-с,  прихожу  в  большой
страшеннейший магазин; там куча народа. Меня затолкали; однако я выбралась и
подошла к черному человеку в очках. Что я ему сказала, я  ничего  не  помню;
под конец он усмехнулся, порылся в моей корзине,  посмотрел  кое-что,  потом
снова завернул, как было, в платок и отдал обратно.
   Лонгрен сердито слушал. Он как бы видел свою оторопевшую дочку в  богатой
толпе у прилавка, зава ленного ценным товаром. Аккуратный  человек  в  очках
снисходительно объяснил ей, что он должен разориться, ежели начнет торговать
нехитрыми изделиями Лонгрена. Небрежно  и  ловко  ставил  он  перед  ней  на
прилавок  складные  модели  зданий  и  железнодорожных  мостов;  миниатюрные
отчетливые автомобили, электрические наборы, аэропланы и двигатели. Все  это
пахло краской и школой. По всем его словам выходило, что дети в играх только
подражают теперь тому, что делают взрослые.
   Ассоль была еще в "Аладиновой Лампе" и в двух других лавках, но ничего не
добилась.
   Оканчивая рассказ, она собрала ужинать;  поев  и  выпив  стакан  крепкого
кофе, Лонгрен сказал: - Раз нам не везет, надо искать. Я, может быть,  снова
поступлю служить  -  на  "Фицроя"  или  "Палермо".  Конечно,  они  правы,  -
задумчиво продолжал он, думая об  игрушках.  -  Теперь  дети  не  играют,  а
учатся. Они все учатся, учатся и никогда не начнут  жить.  Все  это  так,  а
жаль, право, жаль. Сумеешь ли  ты  прожить  без  меня  время  одного  рейса?
Немыслимо оставить тебя одну.
   - Я также могла бы служить вместе с тобой; скажем, в буфете.
   - Нет! - Лонгрен припечатал это  слово  ударом  ладони  по  вздрогнувшему
столу. - Пока я жив, ты служить не будешь. Впрочем, есть время подумать.
   Он хмуро умолк. Ассоль примостилась рядом с  ним  на  углу  табурета;  он
видел сбоку, не поворачивая головы, что она хлопочет  утешить  его,  и  чуть
было не улыбнулся. Но улыбнуться - значило спугнуть и смутить девушку.  Она,
приговаривая  что-то  про  себя,  разгладила  его  спутанные  седые  волосы,
поцеловала в  усы  и,  заткнув  мохнатые  отцовские  уши  своими  маленькими
тоненькими пальцами, сказала: - "Ну вот, теперь ты не слышишь,  что  я  тебя
люблю". Пока она охорашивала его, Лонгрен  сидел,  крепко  сморщившись,  как
человек, боящийся дохнуть дымом, но, услышав ее слова, густо захохотал.
   - Ты милая, - просто сказал он и, потрепав  девушку  по  щеке,  пошел  на
берег посмотреть лодку.
   Ассоль некоторое время стояла в раздумье посреди комнаты, колеблясь между
желанием отдаться тихой печали и необходимостью домашних забот; затем, вымыв
посуду, пересмотрела в шкалу  остатки  провизии.  Она  не  взвешивала  и  не
мерила, но видела, что с мукой не дотянуть до конца недели, что в жестянке с
сахаром виднеется дно, обертки с чаем и  кофе  почти  пусты,  нет  масла,  и
единственное, на чем, с некоторой досадой на исключение, отдыхал глаз, - был
мешок картофеля. Затем она вымыла пол и села строчить оборку к  переделанной
из старья юбке, но тут же вспомнив, что обрезки материи лежат  за  зеркалом,
подошла к нему и взяла сверток; потом взглянула на свое отражение.
   За ореховой рамой в светлой пустоте отраженной комнаты  стояла  тоненькая
невысокая девушка, одетая в дешевый белый муслин с розовыми  цветочками.  На
ее плечах лежала серая шелковая косынка. Полудетское, в светлом загаре, лицо
было  подвижно  и  выразительно;  прекрасные,  несколько  серьезные  для  ее
возраста глаза посматривали с робкой  сосредоточенностью  глубоких  душ.  Ее
неправильное личико  могло  растрогать  тонкой  чистотой  очертаний;  каждый
изгиб, каждая выпуклость этого лица, конечно, нашли  бы  место  в  множестве
женских обликов, но их совокупность, стиль - был  совершенно  оригинален,  -
оригинально мил; на этом  мы  остановимся.  Остальное  неподвластно  словам,
кроме слова "очарование".
   Отраженная девушка улыбнулась так же безотчетно,  как  и  Ассоль.  Улыбка
вышла грустной; заметив это, она встревожилась,  как  если  бы  смотрела  на
постороннюю. Она прижалась щекой к стеклу, закрыла глаза  и  тихо  погладила
зеркало рукой там, где  приходилось  ее  отражение.  Рой  смутных,  ласковых
мыслей мелькнул в ней; она выпрямилась, засмеялась и села, начав шить.
   Пока она шьет, посмотрим на нее ближе - вовнутрь. В ней две девушки,  две
Ассоль, перемешанных в замечательной прекрасной  неправильности.  Одна  была
дочь  матроса,   ремесленника,   мастерившая   игрушки,   другая   -   живое
стихотворение, со всеми чудесами его созвучий и образов, с тайной  соседства
слов, во всей взаимности их теней и света, падающих от одного на другое. Она
знала жизнь в пределах, поставленных ее опыту, но сверх общих явлений видела
отраженный смысл иного порядка. Так, всматриваясь в предметы, мы замечаем  в
них нечто не линейно, но впечатлением - определенно человеческое,  и  -  так
же, как человеческое - различное. Нечто подобное тому,  что  (если  удалось)
сказали мы этим примером, видела она еще  сверх  видимого.  Без  этих  тихих
завоеваний все просто понятное было  чуждо  ее  душе.  Она  умела  и  любила
читать,  но  и  в  книге  читала  преимущественно  между  строк,  как  жила.
Бессознательно, путем своеобразного вдохновения она делала  на  каждом  шагу
множество эфирнотонких открытий,  невыразимых,  но  важных,  как  чистота  и
тепло. Иногда - и это  продолжалось  ряд  дней  -  она  даже  перерождалась;
физическое противостояние жизни проваливалось, как тишина в ударе смычка,  и
все, что она видела, чем жила, что было вокруг, становилось кружевом тайн  в
образе повседневности. Не раз,  волнуясь  и  робея,  она  уходила  ночью  на
морской берег, где, выждав рассвет, совершенно серьезно высматривала корабль
с Алыми Парусами. Эти минуты были для нее счастьем; нам трудно  так  уйти  в
сказку, ей было бы не менее трудно выйти из ее власти и обаяния.
   В другое время, размышляя обо всем этом, она искренне дивилась  себе,  не
веря, что верила, улыбкой прощая море и грустно переходя к действительности;
теперь, сдвигая оборку, девушка припоминала свою жизнь. Там было много скуки
и простоты. Одиночество вдвоем, случалось, безмерно тяготило ее,  но  в  ней
образовалась уже та складка внутренней робости, та страдальческая  морщинка,
с которой не внести и не получить оживления. Над ней посмеивались, говоря: -
"Она тронутая, не в себе"; она привыкла и к  этой  боли;  девушке  случалось
даже переносить оскорбления, после чего ее грудь ныла,  как  от  удара.  Как
женщина, она была непопулярна в Каперне,  однако  многие  подозревали,  хотя
дико и смутно, что ей дано больше прочих - лишь на  другом  языке.  Капернцы
обожали плотных, тяжелых женщин с масляной кожей толстых икр и могучих  рук;
здесь ухаживали, ляпая по спине ладонью и толкаясь, как на базаре. Тип этого
чувства напоминал бесхитростную простоту рева. Ассоль  так  же  подходила  к
этой решительной среде,  как  подошло  бы  людям  изысканной  нервной  жизни
общество привидения, обладай оно всем обаянием Ассунты или Аспазии: то,  что
от любви,  -  здесь  немыслимо.  Так,  в  ровном  гудении  солдатской  трубы
прелестная печаль скрипки бессильна вывести суровый  полк  из  действий  его
прямых линий. К тому, что сказано в этих строках, девушка стояла спиной.
   Меж тем, как ее голова мурлыкала песенку жизни, маленькие  руки  работали
прилежно и ловко; откусывая нитку, она смотрела далеко перед собой,  но  это
не мешало ей ровно подвертывать рубец и класть петельный шов с отчетливостью
швейной машины. Хотя Лонгрен не возвращался, она не  беспокоилась  об  отце.
Последнее время он довольно часто  уплывал  ночью  ловить  рыбу  или  просто
проветриться.
   Ее не теребил страх; она знала, что ничего худого с ним  не  случится.  В
этом отношении Ассоль была все еще той маленькой девочкой, которая  молилась
по-своему, дружелюбно лепеча утром:  -  "Здравствуй,  бог!",  а  вечером:  -
"Прощай, бог!".
   По ее  мнению,  такого  короткого  знакомства  с  богом  было  совершенно
достаточно для того, чтобы он отстранил  несчастье.  Она  входила  и  в  его
положение: бог был вечно занят делами миллионов людей, поэтому  к  обыденным
теням жизни следовало, по  ее  мнению,  относиться  с  деликатным  терпением
гостя, который, застав дом полным  народа,  ждет  захлопотавшегося  хозяина,
ютясь и питаясь по обстоятельствам.
   Кончив шить,  Ассоль  сложила  работу  на  угловой  столик,  разделась  и
улеглась. Огонь  был  потушен.  Она  скоро  заметила,  что  нет  сонливости;
сознание было ясно, как в разгаре дня,  даже  тьма  казалась  искусственной,
тело, как и сознание, чувствовалось легким, дневным.  Сердце  отстукивало  с
быстротой карманных часов; оно билось как бы между подушкой и  ухом.  Ассоль
сердилась, ворочаясь, то сбрасывая одеяло, то завертываясь в него с головой.
Наконец, ей удалось вызвать привычное представление, помогающее уснуть:  она
мысленно бросала камни в  светлую  воду,  смотря  на  расхождение  легчайших
кругов. Сон, действительно, как  бы  лишь  ждал  этой  подачки;  он  пришел,
пошептался с Мери, стоящей у  изголовья,  и,  повинуясь  ее  улыбке,  сказал
вокруг: "Шшшш". Ассоль  тотчас  уснула.  Ей  снился  любимый  сон:  цветущие
деревья, тоска,  очарование,  песни  и  таинственные  явления,  из  которых,
проснувшись, она припоминала лишь сверканье синей воды, подступающей от  ног
к сердцу с холодом и восторгом. Увидев все это,  она  побыла  еще  несколько
времени в невозможной стране, затем проснулась и села.
   Сна не было, как если бы она не засыпала совсем. Чувство новизны, радости
и желания что-то сделать согревало ее. Она осмотрелась тем  взглядом,  каким
оглядывают новое помещение. Проник рассвет - не всей ясностью  озарения,  но
тем смутным усилием, в котором  можно  понимать  окружающее.  Низ  окна  был
черен; верх просветлел. Извне дома, почти на краю  рамы,  блестела  утренняя
звезда. Зная, что теперь не уснет, Ассоль оделась, подошла к  окну  и,  сняв
крюк, отвела раму, За окном стояла внимательная чуткая тишина;  она  как  бы
наступила только сейчас. В синих  сумерках  мерцали  кусты,  подальше  спали
деревья; веяло духотой и землей.
   Держась за верх рамы, девушка смотрела и улыбалась. Вдруг нечто, подобное
отдаленному зову, всколыхнуло ее изнутри и вовне, и она  как  бы  проснулась
еще раз от явной действительности к тому, что явнее и  несомненнее.  С  этой
минуты ликующее богатство сознания не оставляло ее. Так, понимая, слушаем мы
речи людей, но, если повторить сказанное, поймем  еще  раз,  с  иным,  новым
значением. То же было и с ней.
   Взяв старенькую, но на  ее  голове  всегда  юную  шелковую  косынку,  она
прихватила ее рукою под подбородком, заперла дверь и выпорхнула  босиком  на
дорогу. Хотя было пусто и глухо, но ей казалось, что она звучит как оркестр,
что ее могут услышать. Все было  мило  ей,  все  радовало  ее.  Теплая  пыль
щекотала босые ноги; дышалось ясно и весело.  На  сумеречном  просвете  неба
темнели крыши и облака; дремали изгороди, шиповник, огороды,  сады  и  нежно
видимая дорога. Во всем замечался иной порядок, чем днем, -  тот  же,  но  в
ускользнувшем ранее соответствии.  Все  спало  с  открытыми  глазами,  тайно
рассматривая проходящую девушку.
   Она шла, чем далее, тем быстрей, торопясь покинуть селение.  За  Каперной
простирались луга; за лугами по  склонам  береговых  холмов  росли  орешник,
тополя и каштаны. Там, где дорога кончилась, переходя в глухую тропу, у  ног
Ассоль мягко завертелась пушистая черная собака с белой грудью  и  говорящим
напряжением  глаз.  Собака,  узнав  Ассоль,  повизгивая  и   жеманно   виляя
туловищем, пошла рядом, молча соглашаясь с девушкой в чем-то  понятном,  как
"я" и "ты". Ассоль,  посматривая  в  ее  сообщительные  глаза,  была  твердо
уверена, что собака могла  бы  заговорить,  не  будь  у  нее  тайных  причин
молчать. Заметив улыбку спутницы, собака весело сморщилась, вильнула хвостом
и ровно побежала вперед, но вдруг безучастно села, деловито выскребла  лапой
ухо, укушенное своим вечным врагом, и побежала обратно.
   Ассоль проникла в высокую, брызгающую росой  луговую  траву;  держа  руку
ладонью вниз над ее метелками, она шла, улыбаясь струящемуся прикосновению.
   Засматривая в особенные лица цветов, в путаницу  стеблей,  она  различала
там почти человеческие намеки - позы, усилия, движения, черты и взгляды;  ее
не удивила бы теперь  процессия  полевых  мышей,  бал  сусликов  или  грубое
веселье ежа, пугающего спящего гнома своим фуканьем.  И  точно,  еж,  серея,
выкатился перед ней на тропинку.  -  "Фук-фук",  -  отрывисто  сказал  он  с
сердцем, как извозчик на пешехода. Ассоль говорила с теми, кого  понимала  и
видела. - "Здравствуй, больной, - сказала она лиловому ирису,  пробитому  до
дыр  червем.  -  Необходимо  посидеть  дома",  -  это  относилось  к  кусту,
застрявшему среди тропы и потому обдерганному платьем прохожих. Большой  жук
цеплялся за колокольчик, сгибая растение и сваливаясь,  но  упрямо  толкаясь
лапками. - "Стряхни толстого пассажира", - посоветовала Ассоль. Жук,  точно,
не удержался и с треском полетел в сторону. Так, волнуясь, трепеща и блестя,
она  подошла  к  склону  холма,  скрывшись  в  его  зарослях   от   лугового
пространства, но окруженная теперь истинными своими друзьями, которые -  она
знала это - говорят басом.
   То были крупные старые деревья среди жимолости  и  орешника.  Их  свисшие
ветви касались верхних листьев кустов. В спокойно тяготеющей крупной  листве
каштанов стояли белые шишки цветов, их  аромат  мешался  с  запахом  росы  и
смолы.  Тропинка,  усеянная  выступами  скользких  корней,  то  падала,   то
взбиралась на склон.  Ассоль  чувствовала  себя,  как  дома;  здоровалась  с
деревьями, как с людьми, то есть пожимая их широкие листья. Она  шла,  шепча
то мысленно, то словами: "Вот ты, вот другой ты; много же вас, братцы мои! Я
иду, братцы, спешу, пустите меня. Я вас узнаю всех, всех помню  и  почитаю".
"Братцы" величественно гладили ее  чем  могли  -  листьями  -  и  родственно
скрипели в ответ. Она выбралась, перепачкав ноги землей, к обрыву над  морем
и встала на краю обрыва, задыхаясь от поспешной ходьбы. Глубокая непобедимая
вера, ликуя, пенилась и шумела  в  ней.  Она  разбрасывала  ее  взглядом  за
горизонт, откуда легким шумом  береговой  волны  возвращалась  она  обратно,
гордая чистотой полета. Тем временем море, обведенное по  горизонту  золотой
нитью, еще спало; лишь под обрывом,  в  лужах  береговых  ям,  вздымалась  и
опадала вода. Стальной у берега цвет спящего  океана  переходил  в  синий  и
черный. За золотой нитью небо, вспыхивая, сияло огромным веером света; белые
облака тронулись слабым румянцем. Тонкие,  божественные  цвета  светились  в
них. На черной дали легла уже трепетная снежная белизна;  пена  блестела,  и
багровый разрыв, вспыхнув средь золотой нити,  бросил  по  океану,  к  ногам
Ассоль, алую рябь.
   Она села, подобрав ноги, с руками вокруг колен. Внимательно наклоняясь  к
морю, смотрела она на горизонт большими глазами, в которых не  осталось  уже
ничего взрослого, - глазами ребенка. Все, чего она ждала так долго и горячо,
делалось там - на краю света. Она видела в стране  далеких  пучин  подводный
холм; от поверхности его струились вверх вьющиеся растения; среди их круглых
листьев, пронизанных у края стеблем, сияли причудливые цветы. Верхние листья
блестели на поверхности океана; тот, кто ничего не знал, как  знала  Ассоль,
видел лишь трепет и блеск.
   Из заросли поднялся корабль; он всплыл и остановился  по  самой  середине
зари. Из этой дали он был виден ясно, как облака.  Разбрасывая  веселье,  он
пылал, как вино, роза, кровь, уста, алый бархат и  пунцовый  огонь.  Корабль
ш„л прямо к Ассоль. Крылья пены трепетали под мощным напором его  киля;  уже
встав, девушка прижала руки к груди, как чудная игра света перешла  в  зыбь;
взошло солнце, и яркая полнота  утра  сдернула  покровы  с  всего,  что  еще
нежилось, потягиваясь на сонной земле.
   Девушка вздохнула и осмотрелась. Музыка смолкла, но Ассоль  была  еще  во
власти ее звонкого хора. Это впечатление постепенно ослабевало, затем  стало
воспоминанием и, наконец, просто уста