эй  допьется  до
блаженно-райского состояния и дерзко опустошит  бочечку.  Но  это,  мальчик,
было бы не исполнение предсказания, а трактирный дебош.
   Убедившись еще раз в исправном состоянии крана большой  бочки,  Польдишок
сосредоточенно и мрачно заканчивал: - Эти бочки  привез  в  1793  году  твой
предок, Джон Грэй, из Лиссабона, на корабле "Бигль"; за вино  было  уплачено
две тысячи золотых пиастров. Надпись на бочках  сделана  оружейным  мастером
Вениамином Эльяном из Пондишери. Бочки погружены в грунт на  шесть  футов  и
засыпаны золой из виноградных стеблей. Этого вина никто не пил, не  пробовал
и не будет пробовать.
   - Я выпью его, - сказал однажды Грэй, топнув ногой.
   - Вот храбрый молодой человек! - заметил Польдишок. - Ты  выпьешь  его  в
раю?
   - Конечно. Вот рай!.. Он у меня, видишь? - Грэй тихо  засмеялся,  раскрыв
свою маленькую руку. Нежная, но твердых очертаний ладонь озарилась  солнцем,
и мальчик сжал пальцы в кулак. - Вот он, здесь!.. То тут, то опять нет...
   Говоря это, он то раскрывал, то сжимал руку и  наконец,  довольный  своей
шуткой, выбежал, опередив Польдишока, по мрачной лестнице в коридор  нижнего
этажа.
   Посещение кухни было строго воспрещено Грэю,  но,  раз  открыв  уже  этот
удивительный, полыхающий огнем очагов мир пара, копоти, шипения,  клокотания
кипящих жидкостей, стука ножей и вкусных запахов,  мальчик  усердно  навещал
огромное помещение. В суровом молчании,  как  жрецы,  двигались  повара;  их
белые  колпаки  на  фоне  почерневших   стен   придавали   работе   характер
торжественного служения; веселые, толстые судомойки у  бочек  с  водой  мыли
посуду, звеня фарфором и серебром; мальчики, сгибаясь под тяжестью,  вносили
корзины, полные рыб, устриц, раков и фруктов. Там на  длинном  столе  лежали
радужные фазаны, серые утки, пестрые куры: там  свиная  туша  с  коротеньким
хвостом и младенчески закрытыми глазами; там - репа, капуста,  орехи,  синий
изюм, загорелые персики.
   На кухне Грэй немного робел: ему казалось, что здесь всем двигают  темные
силы, власть которых есть главная пружина жизни замка;  окрики  звучали  как
команда  и  заклинание;  движения  работающих,  благодаря  долгому   навыку,
приобрели ту отчетливую, скупую точность, какая кажется  вдохновением.  Грэй
не был еще так высок, чтобы взглянуть в самую  большую  кастрюлю,  бурлившую
подобно Везувию, но чувствовал к  ней  особенное  почтение;  он  с  трепетом
смотрел, как ее ворочают две служанки; на плиту выплескивалась тогда  дымная
пена, и пар, поднимаясь с зашумевшей  плиты,  волнами  наполнял  кухню.  Раз
жидкости выплеснулось так много, что она обварила руку одной  девушке.  Кожа
мгновенно покраснела, даже ногти стали красными от прилива  крови,  и  Бетси
(так звали служанку),  плача,  натирала  маслом  пострадавшие  места.  Слезы
неудержимо катились по ее круглому перепутанному лицу.
   Грэй замер. В то время, как другие  женщины  хлопотали  около  Бетси,  он
пережил ощущение острого чужого страдания, которое не мог испытать сам.
   - Очень ли тебе больно? - спросил он.
   - Попробуй, так узнаешь, - ответила Бетси, накрывая руку передником.
   Нахмурив брови, мальчик вскарабкался на табурет, зачерпнул длинной ложкой
горячей жижи (сказать кстати, это был суп с бараниной)  и  плеснул  на  сгиб
кисти.  Впечатление  оказалось  не  слабым,  но  слабость  от  сильной  боли
заставила его пошатнуться. Бледный, как мука, Грэй подошел к Бетси,  заложив
горящую руку в карман штанишек.
   - Мне кажется, что тебе очень больно, -  сказал  он,  умалчивая  о  своем
опыте. - Пойдем, Бетси, к врачу. Пойдем же!
   Он усердно тянул ее за юбку, в то время как сторонники  домашних  средств
наперерыв давали служанке спасительные рецепты. Но девушка, сильно  мучаясь,
пошла с Грэем. Врач смягчил боль, наложив перевязку. Лишь  после  того,  как
Бетси ушла, мальчик показал свою руку.  Этот  незначительный  эпизод  сделал
двадцатилетнюю Бетси и десятилетнего Грэя истинными друзьями.  Она  набивала
его карманы пирожками и яблоками,  а  он  рассказывал  ей  сказки  и  другое
истории, вычитанные в своих книжках. Однажды он узнал, что  Бетси  не  может
выйти замуж за конюха Джима, ибо у них  нет  денег  обзавестись  хозяйством.
Грэй разбил каминными щипцами свою фарфоровую  копилку  и  вытряхнул  оттуда
все, что составляло  около  ста  фунтов.  Встав  рано.  когда  бесприданница
удалилась на кухню, он пробрался в ее комнату и, засунув  подарок  в  сундук
девушки, прикрыл его короткой запиской: "Бетси, это твое. Предводитель шайки
разбойников Робин Гуд". Переполох, вызванный на кухне этой историей,  принял
такие размеры, что Грэй должен был сознаться в подлоге.  Он  не  взял  денег
назад и не хотел более говорить об этом.
   Его мать была одною из тех натур, которые жизнь отливает в готовой форме.
Она  жила  в  полусне  обеспеченности,  предусматривающей   всякое   желание
заурядной души, поэтому ей не оставалось ничего делать, как  советоваться  с
портнихами,  доктором  и  дворецким.   Но   страстная,   почти   религиозная
привязанность к своему странному ребенку была, надо  полагать,  единственным
клапаном тех ее склонностей,  захлороформированных  воспитанием  и  судьбой,
которые уже не  живут,  но  смутно  бродят,  оставляя  волю  бездейственной.
Знатная  дама  напоминала  паву,  высидевшую  яйцо  лебедя.  Она  болезненно
чувствовала прекрасную  обособленность  сына;  грусть,  любовь  и  стеснение
наполняли ее, когда она прижимала мальчика  к  груди,  где  сердце  говорило
другое, чем язык, привычно отражающий условные формы отношений и помышлений.
Так облачный эффект, причудливо построенный солнечными лучами,  проникает  в
симметрическую обстановку казенного здания, лишая ее  банальных  достоинств;
глаз видит и не узнает помещения: таинственные оттенки света среди убожества
творят ослепительную гармонию.
   Знатная дама, чье лицо и фигура, казалось, могли  отвечать  лишь  ледяным
молчанием огненным голосам жизни, чья тонкая красота скорее отталкивала, чем
привлекала, так как в ней  чувствовалось  надменное  усилие  воли,  лишенное
женственного притяжения, - эта Лилиан Грэй, оставаясь наедине  с  мальчиком,
делалась простой мамой, говорившей любящим, кротким тоном те самые сердечные
пустяки, какие не передашь на бумаге - их сила в чувстве, не  в  самих  них.
Она решительно не могла в чем бы то ни было отказать сыну. Она  прощала  ему
все: пребывание в кухне, отвращение к урокам, непослушание и  многочисленные
причуды.
   Если  он  не  хотел,  чтобы  подстригали  деревья,   деревья   оставались
нетронутыми,   если   он   просил   простить   или   наградить    кого-либо,
заинтересованное лицо знало, что так и будет; он мог ездить на любой лошади,
брать в замок любую собаку; рыться в библиотеке, бегать босиком и есть,  что
ему вздумается.
   Его отец некоторое время боролся с этим, но  уступил  -  не  принципу,  а
желанию жены.  Он  ограничился  удалением  из  замка  всех  детей  служащих,
опасаясь, что благодаря низкому  обществу  прихоти  мальчика  превратятся  в
склонности,  трудно-искоренимые.  В  общем,  он  был   всепоглощенно   занят
бесчисленными  фамильными  процессами,  начало  которых  терялось  в   эпохе
возникновения бумажных фабрик, а конец - в  смерти  всех  кляузников.  Кроме
того, государственные дела, дела поместий, диктант мемуаров, выезды парадных
охот, чтение газет и сложная переписка держали его  в  некотором  внутреннем
отдалении от семьи; сына он видел так редко, что иногда забывал, сколько ему
лет.
   Таким образом, Грэй жил в своем мире. Он  играл  один  -  обыкновенно  на
задних дворах  замка,  имевших  в  старину  боевое  значение.  Эти  обширные
пустыри, с остатками высоких рвов, с  заросшими  мхом  каменными  погребами,
были полны бурьяна, крапивы, репейника, терна и скромнопестрых диких цветов.
Грэй часами оставался здесь, исследуя  норы  кротов,  сражаясь  с  бурьяном,
подстерегая  бабочек  и  строя  из   кирпичного   лома   крепости,   которые
бомбардировал палками и булыжником.
   Ему шел уже двенадцатый год, когда все намеки его души, все  разрозненные
черты духа и оттенки тайных порывов соединились в одном  сильном  моменте  и
тем получив стройное выражение стали неукротимым желанием. До этого  он  как
бы находил лишь  отдельные  части  своего  сада  -  просвет,  тень,  цветок,
дремучий и пышный ствол - во множестве садов иных, и вдруг увидел  их  ясно,
все - в прекрасном, поражающем соответствии.
   Это случилось в библиотеке. Ее высокая дверь с мутным стеклом вверху была
обыкновенно заперта, но защелка замка  слабо  держалась  в  гнезде  створок;
надавленная рукой, дверь отходила, натуживалась и  раскрывалась.  Когда  дух
исследования заставил Грэя проникнуть  в  библиотеку,  его  поразил  пыльный
свет, вся сила и особенность которого заключалась в  цветном  узоре  верхней
части оконных стекол. Тишина покинутости стояла здесь,  как  прудовая  вода.
Темные  ряды  книжных  шкапов  местами  примыкали  к  окнам,   заслонив   их
наполовину, между шкапов  были  проходы,  заваленные  грудами  книг.  Там  -
раскрытый альбом  с  выскользнувшими  внутренними  листами,  там  -  свитки,
перевязанные золотым  шнуром;  стопы  книг  угрюмого  вида;  толстые  пласты
рукописей,  насыпь  миниатюрных  томиков,  трещавших,  как  кора,  если   их
раскрывали;  здесь  -  чертежи  и  таблицы,  ряды  новых   изданий,   карты;
разнообразие переплетов, грубых,  нежных,  черных,  пестрых,  синих,  серых,
толстых, тонких, шершавых и гладких. Шкапы были плотно набиты  книгами.  Они
казались стенами, заключившими жизнь  в  самой  толще  своей.  В  отражениях
шкапных  стекол  виднелись  другие  шкапы,  покрытые  бесцветно   блестящими
пятнами. Огромный глобус, заключенный в медный сферический крест экватора  и
меридиана, стоял на круглом столе.
   Обернувшись к выходу, Грэй увидел  над  дверью  огромную  картину,  сразу
содержанием  своим  наполнившую  душное   оцепенение   библиотеки.   Картина
изображала корабль,  вздымающийся  на  гребень  морского  вала.  Струи  пены
стекали по его склону. Он был изображен в последнем моменте взлета.  Корабль
шел прямо на зрителя. Высоко поднявшийся бугшприт заслонял  основание  мачт.
Гребень вала, распластанный корабельным килем, напоминал  крылья  гигантской
птицы. Пена неслась в воздух. Паруса, туманно видимые из-за бакборта и  выше
бугшприта, полные неистовой  силы  шторма,  валились  всей  громадой  назад,
чтобы, перейдя вал, выпрямиться, а затем, склоняясь над бездной, мчать судно
к новым лавинам. Разорванные облака низко  трепетали  над  океаном.  Тусклый
свет обреченно боролся с надвигающейся тьмой ночи.  Но  всего  замечательнее
была в этой картине фигура человека, стоящего на баке спиной к зрителю.  Она
выражала все положение, даже характер момента. Поза человека  (он  расставил
ноги, взмахнув руками) ничего собственно не говорила о том, чем он занят, но
заставляла  предполагать  крайнюю  напряженность  внимания,  обращенного   к
чему-то на палубе, невидимой зрителю. Завернутые полы его кафтана  трепались
ветром; белая коса и черная  шпага  вытянуто  рвались  в  воздух;  богатство
костюма выказывало в нем капитана, танцующее положение тела  -  взмах  вала;
без шляпы, он был, видимо, поглощен опасным моментом  и  кричал  -  но  что?
Видел ли он, как валится за борт человек, приказывал ли повернуть на  другой
галс или, заглушая ветер, звал  боцмана?  Не  мысли,  но  тени  этих  мыслей
выросли в душе Грэя, пока он смотрел  картину.  Вдруг  показалось  ему,  что
слева подошел, став рядом, неизвестный невидимый; стоило  повернуть  голову,
как причудливое ощущение исчезло бы без следа.  Грэй  знал  это.  Но  он  не
погасил воображения, а прислушался.  Беззвучный  голос  выкрикнул  несколько
отрывистых фраз, непонятных, как малайский язык; раздался шум как бы  долгих
обвалов; эхо и мрачный ветер  наполнили  библиотеку.  Все  это  Грэй  слышал
внутри себя. Он  осмотрелся:  мгновенно  вставшая  тишина  рассеяла  звучную
паутину фантазии; связь с бурей исчезла.
   Грэй несколько раз приходил смотреть эту картину. Она стала для него  тем
нужным словом в беседе души с жизнью, без которого  трудно  понять  себя.  В
маленьком мальчике постепенно укладывалось огромное море. Он сжился  с  ним,
роясь в библиотеке, выискивая и жадно читая  те  книги,  за  золотой  дверью
которых открывалось синее сияние океана. Там, сея за кормой пену,  двигались
корабли. Часть их теряла паруса, мачты и, захлебываясь волной, опускалась  в
тьму  пучин,  где  мелькают  фосфорические  глаза  рыб.  Другие,  схваченные
бурунами,  бились  о  рифы;  утихающее  волнение   грозно   шатало   корпус;
обезлюдевший корабль с порванными снастями  переживал  долгую  агонию,  пока
новый шторм не разносил его в щепки. Третьи благополучно грузились  в  одном
порту и выгружались в другом; экипаж, сидя за  трактирным  столом,  воспевал
плавание и любовно пил водку. Были там еще корабли-пираты, с черным флагом и
страшной,   размахивающей   ножами   командой;   корабли-призраки,   сияющие
мертвенным светом синего озарения; военные корабли с  солдатами,  пушками  и
музыкой; корабли научных  экспедиций,  высматривающие  вулканы,  растения  и
животных; корабли с мрачной тайной и бунтами;  корабли  открытий  и  корабли
приключений.
   В этом мире, естественно, возвышалась над всем фигура  капитана.  Он  был
судьбой, душой и разумом корабля. Его характер  определял  досуга  и  работу
команды. Сама  команда  подбиралась  им  лично  и  во  многом  отвечала  его
наклонностям. Он знал привычки и семейные дела каждого человека. Он  обладал
в глазах подчиненных магическим знанием, благодаря  которому  уверенно  шел,
скажем, из Лиссабона в Шанхай, по необозримым пространствам. Он отражал бурю
противодействием   системы   сложных   усилий,   убивая   панику   короткими
приказаниями; плавал и останавливался, где хотел; распоряжался  отплытием  и
нагрузкой, ремонтом и отдыхом; большую и разумнейшую власть  в  живом  деле,
полном  непрерывного  движения,  трудно   было   представить.   Эта   власть
замкнутостью и полнотой равнялась власти Орфея.
   Такое  представление  о  капитане,   такой   образ   и   такая   истинная
действительность его положения заняли, по праву  душевных  событий,  главное
место в блистающем сознании Грэя. Никакая профессия, кроме этой, не могла бы
так  удачно  сплавить  в  одно   целое   все   сокровища   жизни,   сохранив
неприкосновенным тончайший узор каждого отдельного счастья. Опасность, риск,
власть природы, свет  далекой  страны,  чудесная  неизвестность,  мелькающая
любовь, цветущая свиданием и разлукой; увлекательное  кипение  встреч,  лиц,
событий; безмерное разнообразие жизни, между тем как высоко в небе то  Южный
Крест, то Медведица, и все материки - в зорких глазах, хотя твоя каюта полна
непокидающей родины с ее книгами,  картинами,  письмами  и  сухими  цветами,
обвитыми шелковистым локоном в замшевой ладанке на твердой груди. Осенью, на
пятнадцатом году жизни, Артур Грэй тайно покинул дом  и  проник  за  золотые
ворота моря. Вскорости из порта Дубельт вышла  в  Марсель  шхуна  "Ансельм",
увозя юнгу с маленькими руками и внешностью переодетой  девочки.  Этот  юнга
был Грэй, обладатель изящного саквояжа, тонких, как  перчатка,  лакированных
сапожков и батистового белья с вытканными коронами.
   В течение года, пока "Ансельм" посещал Францию, Америку и  Испанию,  Грэй
промотал часть своего имущества на пирожном, отдавая этим дань  прошлому,  а
остальную часть - для настоящего и будущего - проиграл  в  карты.  Он  хотел
быть "дьявольским" моряком. Он,  задыхаясь,  пил  водку,  а  на  купаньи,  с
замирающим сердцем, прыгал  в  воду  головой  вниз  с  двухсаженной  высоты.
По-немногу он потерял все, кроме главного - своей странной летящей души;  он
потерял слабость, став широк костью и крепок  мускулами,  бледность  заменил
темным загаром, изысканную беспечность движений отдал за уверенную  меткость
работающей руки, а в его думающих глазах отразился блеск,  как  у  человека,
смотрящего на огонь. И его речь, утратив неравномерную, надменно застенчивую
текучесть, стала краткой и точной, как  удар  чайки  в  струю  за  трепетным
серебром рыб.
   Капитан "Ансельма" был добрый человек, но суровый моряк, взявший мальчика
из  некоего  злорадства.  В   отчаянном   желании   Грэя   он   видел   лишь
эксцентрическую прихоть и  заранее  торжествовал,  представляя,  как  месяца
через два Грэй скажет ему, избегая смотреть  в  глаза:  -  "Капитан  Гоп,  я
ободрал локти, ползая по снастям; у меня  болят  бока  и  спина,  пальцы  не
разгибаются, голова трещит, а ноги трясутся. Все эти  мокрые  канаты  в  два
пуда на весу рук; все эти леера, ванты, брашпили, тросы, стеньги и  саллинги
созданы на мучение моему нежному телу. Я хочу  к  маме".  Выслушав  мысленно
такое  заявление,  капитан  Гоп  держал,  мысленно  же,  следующую  речь:  -
"Отправляйтесь  куда  хотите,  мой  птенчик.  Если  к  вашим  чувствительным
крылышкам пристала смола, вы можете отмыть ее дома одеколоном "Роза-Мимоза".
Этот выдуманный Гопом одеколон более  всего  радовал  капитана  и,  закончив
воображенную отповедь, он вслух повторял: - Да. Ступайте к "Розе-Мимозе".
   Между тем внушительный диалог приходил на ум капитану все  реже  и  реже,
так как Грэй шел к цели с стиснутыми зубами и побледневшим лицом. Он выносил
беспокойный  труд  с  решительным  напряжением  воли,  чувствуя,   что   ему
становится все легче и легче по мере того, как суровый корабль вламывался  в
его организм, а неумение заменялось привычкой. Случалось, что петлей якорной
цепи его сшибало с ног, ударяя о палубу, что непридержанный  у  кнека  канат
вырывался из рук, сдирая с ладоней кожу, что ветер бил его  по  лицу  мокрым
углом паруса с вшитым в него железным кольцом, и, короче сказать, вся работа
являлась пыткой, требующей пристального  внимания,  но,  как  ни  тяжело  он
дышал, с трудом разгибая спину, улыбка презрения не оставляла его  лица.  Он
молча сносил насмешки, издевательства и неизбежную брань, до тех пор пока не
стал в новой сфере "своим", но с этого времени неизменно отвечал  боксом  на
всякое оскорбление.
   Однажды капитан Гоп, увидев, как он мастерски вяжет на рею парус,  сказал
себе: "Победа на твоей стороне, плут". Когда Грэй спустился на  палубу,  Гоп
вызвал  его  в  каюту  и,  раскрыв  истрепанную  книгу,  сказал:  -   Слушай
внимательно! Брось курить! Начинается отделка щенка под капитана.
   И он стал читать - вернее, говорить и кричать - по  книге  древние  слова
моря. Это был первый урок Грэя. В течение года он познакомился с навигацией,
практикой, кораблестроением, морским правом, лоцией и бухгалтерией.  Капитан
Гоп подавал ему руку и говорил: "Мы".
   В Ванкувере Грэя поймало письмо матери, полное слез и страха. Он ответил:
"Я знаю. Но если бы ты видела, как я; посмотри моими  глазами.  Если  бы  ты
слышала, как я: приложи к уху раковину: в ней шум вечной волны; если  бы  ты
любила, как я - вс„, в твоем письме я  нашел  бы,  кроме  любви  и  чека,  -
улыбку..." И он продолжал плавать, пока  "Ансельм"  не  прибыл  с  грузом  в
Дубельт,  откуда,  пользуясь  остановкой,  двадцатилетний  Грэй   отправился
навестить замок. Все было то же кругом; так же нерушимо в подробностях  и  в
общем впечатлении, как пять лет назад, лишь гуще стала листва молодых вязов;
ее узор на фасаде здания сдвинулся и разросся.
   Слуги, сбежавшиеся к нему, обрадовались, встрепенулись и замерли в той же
почтительности, с какой, как бы не далее как вчера,  встречали  этого  Грэя.
Ему сказали, где мать; он прошел в высокое помещение и, тихо прикрыв  дверь,
неслышно остановился, смотря на поседевшую  женщину  в  черном  платье.  Она
стояла перед распятием: ее страстный шепот был  звучен,  как  полное  биение
сердца. - "О плавающих, путешествующих, болеющих, страдающих и плененных", -
слышал, коротко дыша, Грэй. Затем было