а-"бегемота" выскочила Райка,  старшая  девочка,
ее  постоянная,  верная  помощница.  Она в волнении жадно хватала ртом
воздух:
     - Там... там...
     - Не смей дышать ртом!  - закричала Мария Станиславовна. - Ноябрь
месяц!
     - Там утопленник!
     Мария Станиславовна бросилась за угол валуна.
     - Я сама! Никому не подходить!
     Но все  уже были там.  Человек в мокрой одежде лежал под нависшим
краем валуна - под брюхом "бегемота", уткнувшись носом в гальку пляжа.
Клочья водорослей и мелкие ракушки запутались в его волосах.
     Мария Станиславовна,  присев рядом,  подняла и положила к себе на
колени тяжелую руку, стала нащупывать пульс.
     - Не надо, - пробормотал "утопленник", - я живой.

        "ЧТО БЫЛО В КЛЕЕНЧАТОМ КИСЕТЕ"

     Гриша открыл глаза и увидел огненный венчик в  стеклянном  пузыре
под белым эмалированным абажуром.
     Лампа на сложной системе блоков и шнуров с противовесами проплыла
в воздухе и зависла под Гришиным изголовьем.
     Гриша увидел лицо Марии Станиславовны  и  зажмурился:  сверкающий
диск на ее лбу ослепил его.
     Металлической лопаточкой она разжала Грише рот,  солнечный зайчик
осветил горло.
     - Скажите "а".
     - А-а-а...
     Мария Станиславовна сдвинула одеяло,  обнажив Гришину грудь с его
"государственным  гербом":  русалкой  в  кольцах удава.  Она приложила
стетоскоп к животу русалки:
     - Дышите!
     Дыхание у Гриши было мощное и чистое: как будто море перекатывает
гальку пляжа.
     - Не дышите!
     Трубочка была  деревянная,  короткая.  Голова Марии Станиславовны
почти касалась Гришиной груди,  и от  этого  сердце  стучало  округло,
громко.
     - Малярией болели?
     Гриша болел тропической малярией.
     - Д-да...
     - Ну вот:  спровоцировали приступ.  Температура подскочила.  Даже
бредили. Но организм у вас!.. - Она сунула Грише градусник под мышку и
бережно, как археолог античную статую, укутала Гришин выпуклый торс. -
Кто же купается в ноябре?
     - Кто вам сказал, что я купался?
     - В волосах была тина, как у утопленника. Еле вычесали.
     - Где мои вещи?
     Гриша поспешно сел, свесив на пол голые ноги.
     Мария Станиславовна открыла тумбочку:
     - Вот.  Рая все высушила,  даже отгладила...  Но вам еще  следует
лежать.
     Гриша стал быстро  одеваться.  В  кармане  пиджака  нащупал  свой
клеенчатый кисет: слава богу, цел.
     - Решайте,  Мария Станиславовна,  вы уходите со мной на "Джалите"
или нет?
     - С кем это с вами я должна уходить? Вы ведь не тот, за кого себя
выдавали,  не  грек Михалокопулос,  не торгуете коралловыми островами,
даже разговариваете без акцента.
     - Да уж нечего темнить.  Помните,  как вы жили на даче в Кореизе?
Сандалики у вас тогда были из лосиной кожи с дырочками.  Не помните?..
И ворону не помните? Ручную ворону с перебитым крылом? Она клевала вам
ножки сквозь дырочки,  а  вы  слезами  садик  поливали...  Значит,  не
помните меня?  Гришей меня звали.  Гришуней,  Гриней,  Грицком.  Из-за
палисадничка бросал в ворону палку.
     - Ворону вспомнила. Ужасная птица.
     - А меня  забыли,  значит?  Где  уж  тут  запомнить!  Ваш  папаша
профессор и генерал,  а я был рыбацкий хлопец.  Ходил босой,  бычков к
вам носил продавать вяленых.
     - С тех пор, значит, и пристрастились к коммерции?
     - Коммерции?  - Гриша не сразу понял.  - А-а...  Так то грек  был
коммерсант, а не я.
     - А кто нам достал сахар?  Сразу  целый  мешок!  Дети  забыть  не
могут. У вас это как в цирке получилось: фокус-покус!
     Гриша невесело усмехнулся:
     - Такой  коммерции меня жизнь научила,  Мария Станиславовна.  Она
еще и не тому научит.  А вообще какой  я  коммерсант?  Я  матрос.  Был
русским моряком.  Плавал на пароходах русского торгового флота.  А где
они  теперь,  пароходы?..  Где  "Добрфлот"?  Где  Черноморо-Балтийское
пароходство?  Где суда частных фирм? "Мишурес и сыновья" из Одессы - и
те обмишурились.  Последний их пароход "Спиноза" в  Константинополе  к
стенке  присох.  Белые  угнали русские пароходы за границу.  А экипажи
заблудились в иностранных портах, и я с ними. Все, что нам осталось от
России,  -  "Русское  каботажное  бюро"  с  конторами  в  Ливерпуле  и
Константинополе, биржа морских извозчиков "кому, что, куда".
     - А почему бы вам не вернуться в Россию?
     - Кем я тут буду без флота?  "Матрос с разбитого корабля"?  Такая
дразнилка  была  у пацанов,  если помните.  Кому я здесь нужен,  когда
голод и холод, тиф и война?
     - Я  вот,  женщина,  прожила  здесь  самое трудное время,  а вы -
мужчина, моряк.
     Гриша смотрел в сторону. Он явно что-то не договаривал.
     - Ну ладно,  - сказал он наконец.  - Я моряк.  А знаете,  что для
моряка в жизни главное? Думаете, море?
     - Берег.
     - Нет.  Кто на берегу! Вот я и выдумал себе такую сказку, вроде у
меня есть кто-то на берегу.
     Гриша развязал   свой   клеенчатый   кисет  и  вынул  фотографию,
наклеенную на картон с выдавленной виньеточной  надписью:  "Фотоателье
Коржъ. Крымъ. Судакъ".
     Мария Станиславовна сразу узнала себя.
     - Это я! В год выпуска из гимназии.
     - Да.  Фотограф вашу карточку выставил в витрине, а я, извиняюсь,
стибрил. Вы меня в ту пору вплотную не видели: вас тогда разные умники
с книжками окружали,  как забор.  А  я  издали  поглядывал:  ну  такая
красивая, что смотреть больно, как на солнце. И не смотрел бы, - вдруг
добавил Гриша с какой-то совсем новой интонацией,  - но почему-то  мне
вас и сейчас как-то... ну жалко, будто вас до сих пор клюет ворона.
     - Так оно и есть, - сказала она тихо. - Я долго не могла... стать
взрослой,  что ли,  все мне казалось,  кто-то подойдет и ударит,  если
рядом не будет папы.
     - То-то  и  оно.  Я  как  прочитал в газете в Трапезунде,  что вы
теперь одна остались,  так и понял:  самой ей не выехать - затрут. А я
возьму  да  и  отвезу  голубку  к теплым морям.  В России ей сейчас не
выжить: красные не больно жалуют генеральских дочек. Вот я и нанялся к
греку  мотористом.  Он рассчитывал взять из Крыма пассажира,  вот бы и
взял пассажирку.
     - А что пассажирка не согласится, вы подумали?
     - Только об этом и думал,  можно сказать, всю жизнь: ни за что не
согласитесь.  Кто я?  Матрос!  А сейчас должны согласиться. Революция!
Революция всех сравняла.  Вы - женщина,  я  -  матрос,  матросу  нужен
кто-то на берегу, и вам надо к кому-то пришвартоваться.
     Странно, но даже это словечко,  с  которым  матросы  на  бульваре
знакомились  с  модистками:  "Разрешите  к  вам  пришвартоваться",  не
показалось Марии ни смешным, ни грубым. А что? И "пришвартовалась" бы.
Ведь  все  так  тревожно:  все  бегут  куда-то  к морю.  И вдруг из-за
палисадника выходит Гриша и бросает в ворону палку...
     А вслух Мария сказала:
     - Так сложилась жизнь,  Гриша,  что между нами  ничего  не  может
быть...
     Гриша ожидал это услышать.
     - Потому что я матрос, - сказал он. - Ясно!
     Марии стало обидно за него.
     - Зачем  вы так?  Что тут стыдного?  Меня вынянчил матрос - папин
вестовой.  Я родилась,  когда папа был корабельным доктором, и выросла
среди  моряков.  Вы  моряк!  Вот  вы  кто!  И  не надо унижаться перед
генеральскими дочками,  Гриша. Когда в мире - мир, а в доме - отец, мы
млеем  перед  интеллектуалами.  Пока  не  очнемся  в  открытом море на
обломках родительского дома.  Вот тогда  мы  предпочитаем  моряков.  Я
говорю о мужчинах, на которых можно опереться.
     Гриша не слушал,  что она говорит: в конце концов все это слова и
слова,  а он ее любит.  И вся его жизнь была бы,  как стоячая вода без
соли, если бы не эта, пусть несбыточная, мечта.
     - Я бы полюбила моряка, - вдруг дошел до Гриши ее голос, - только
моряка и полюбила бы... если бы не полюбила моряка.
     - Так вы уже?..
     - Да. Он тоже моряк.
     Все было кончено.
     - "Он" - это совсем другое дело, - сказал Гриша. - При "Нем" мне,
конечно,  нечего делать. - И направился к двери. Но уйти не мог, никак
не мог. - А где же он плавает, этот ваш "Он", что не видит, как вы тут
бедствуете?..
     - Еще не хватало, чтоб я к нему обращалась с просьбами!
     - Ко мне вы тоже не обращались.
     - Но он даже не знает,  как я к нему отношусь. И ради бога, я вас
умоляю,  ни  словом,  ни намеком не проговоритесь ему!  Этот человек -
просто друг. Он мне только друг, вы понимаете?!
     - "Он" здесь?
     - В том-то и дело! Вдруг ни с того ни с сего приехал!
     Мария Станиславовна  раздернула шторы.  Окно амбулатории выходило
во двор.  Во дворе санатория стоял автомобиль Дубцова. Дети, онемев от
восторга, разглядывали никелированное чудо.
     - Сейчас я вас ему представлю, - сказала Мария. - Где же вы?
     Гриша исчез. Мария беспомощно оглядывалась по сторонам: его нигде
не было.

        "МОЖЕТ ЛИ МУЖЧИНА БЫТЬ СЕСТРОЙ?"

     Старший лейтенант Дубцов в полной форме - фуражка с белым верхом,
китель  с золотыми шевронами на рукавах и наградной кортик с темлячком
на анненской ленте - стаскивал с заднего  сиденья  автомобиля  коробки
конфет и корзины с фруктами.
     - Помоги-ка,  дружок,  -  подозвал  он  Колю  и  подал  картонную
коробку.
     Коля донес коробку до крыльца,  швырнул в сердцах на ступеньки  и
ушел в аллею.
     Там его догнала Райка:
     - Зачем ты какао бросил?
     - Не надо мне вашей какавы.
     Коля даже не замедлил шаг.
     - Почему нашей? Ну почему?
     Коля остановился:
     - А ты спроси офицера, кому он эти сласти привез - сыну машиниста
или внучке статского советника?
     - Ах вот как ты думаешь?
     - Как все!
     - Значит,  когда красные придут,  тебя будут шоколадом кормить, а
меня отсюда вообще выгонят! Да? Ну, что молчишь? Я буржуйка? А то, что
я ноги малышне мою,  и горшки за ними выношу,  и ем вдвое меньше тебя,
не считается. Да?
     Коля, насупившись, молча ковырял носком ботинка ракушечник аллеи.
     Вдруг что-то зашуршало в кустах. Райка вздрогнула:
     - Ой!
     - Не  бойтесь,  пацанята,  - прошептал чей-то голос.  - Это я.  -
Из-за кустов вышел Гриша.  Он только что благополучно  вылез  из  окна
амбулатории, где поначалу спрятался за шторами, и теперь держал путь к
забору, чтобы исчезнуть навсегда.
     - Куда вы? - спросила Рая. - Обратно в Турцию?
     - Может, и в Турцию.
     - Да он не турок, - сказал Коля.
     - Значит, в Грецию.
     - И не грек. Теперь уже ясно - русский, и никуда не поедет.
     - Нет уж, пацанята. Отдаю кормовой.
     Коля насупился.
     - Значит, вы из этих... из буржуев, раз тикаете от революции.
     - Это я-то из буржуев?
     - Ну уж не из трудящих.  Все трудящие себе счастье добывают, а вы
тикаете.
     Гриша невесело усмехнулся:
     - "Трудящие"...  А кто знает,  что оно такое счастье и с чего его
едят?
     - У дедушки был толковый словарь,  - сказала Рая. - Там написано:
"Счастье, счастья, множественного числа нет. Ощущение полноты жизни".
     - Как? - Гриша заинтересовался. - Так и написано?
     - "Ощущение полноты жизни".
     - Нет! Что множественного числа нет - написано?
     - Написано.
     - Я так и думал: множественного чиссла нет. Больше, чем на двоих,
не выдается.  Третий - уже лишний.  - Гриша посмотрел  на  Колю.  -  А
говоришь "трудящие".  Я,  хлопчик,  сам по себе, где хочу, там и живу.
Могу вообще себе устроить отдельное царство-государство.  Назову  его,
скажем, Гришия. Меня Гришей звать.
     - Лучше Гришландия, - посоветовала Рая.
     - Так  еще красивше,  - согласился Гриша.  - Островок с банановым
садочком посередке океана я уже приглядел.  Так что, территория будет.
Население?  Хотел там одну барышню поселить... - Гриша бросил грустный
взгляд в сторону дома,  из которого ему пришлось постыдно бежать. - Ну
да ладно. Чем нас меньше, тем у нас меньше забот - армии не надо, если
населения всего один человек и  тот  уклоняется  от  службы  в  армии.
Полиция  тоже  ни  к  чему - у нас не воруют,  только перекладывают из
кармана в карман.  И революции устраивать некому:  когда человек один,
кому  он  мешает?  Никому  от  него  ни  холодно,  ни  жарко,  - Гриша
безнадежно махнул рукой. - Прощайте, трудящие, дай вам бог счастья.
     Он направился к забору санатория, но Рая схватила его за рукав:
     - Возьмите меня с собой,  - заговорила она сквозь слезы.  - Я вам
буду еду готовить и белье стирать. Я всему научилась в санатории - мне
за няньку приходится быть при малышах. Возьмите, пожалуйста! Все равно
он говорит,  меня при красных из санатория выгонят, потому что дедушка
мои - статский советник. Возьмите, если у вас там не сыро. При сырости
мне совсем нельзя жить.
     - Ну...  ну...  Зачем же сырость разводить,  если  нельзя?  Давай
вытрем.  - Гриша руками размазал слезы по ее лицу и сказал грустно:  -
Нет у меня там сырости.  Ничего у меня там нет. - И посмотрел на Колю,
ища сочувствия.
     - Все равно вы буржуи, - сказал Коля, - и паразиты! Райка первая.
Она  ему будет готовить и стирать!  Слыхали?  А у докторши вон сколько
ртов голодных! Олюне совсем худо стало. Лежит в изоляторе. Даже бредит
и  то едой:  "Упу надо!  Упу надо!" Это она супу просит,  - Коля круто
развернулся и пошел к дому.  -  Крупу  добывать  надо,  а  не  с  вами
разговаривать!
     Гриша очень хорошо понял Колю,  лучше чем Коля - его,  потому что
Коля  ни  разу  не был в Гришиной шкуре,  а Гриша в Колиной не раз уже
побывал.
     - Чудак,  - сказал он Коле. - Ну где ты крупы достанешь? Украдешь
с воза на дороге - так конвойный тебя пристрелит, того и жди!
     Коля, не оборачиваясь,  уходил по аллее. Гриша поймал его за полу
курточки:
     - Ну постой...  Ну пойми ты, наконец: кто я такой вашей докторше,
чтобы в ее доме оставаться?
     Коля посмотрел на него с презрением.
     - Был  бы  я  взрослый,  вот  как  вы,  женился   бы   на   Марии
Станиславовне.
     - Вообще это мысль. Но пришла не в ту голову.
     - Вы думаете, она на вас не позавидует?..
     Рая даже испугалась:
     - Не слушайте его - он дурак!
     - Ну, значит, будете сестрой, - решил, наконец, Коля.
     - Может, братом?
     - Я вам дело говорю:  сестрой-хозяйкой.  При больных легких  надо
досыта есть - это вам каждый скажет.  А с такой сестрой-хозяйкой,  как
вы, мы бы каждый день ели от пуза. Жри - не хочу! Думаете, забыли, как
вы сахар принесли?
     Гриша в этот момент охотно бы сгреб в охапку и пацана, и дивчину,
прижал  бы  их  голова  к голове на своей груди и утешил:  "Ладно,  не
горюйте,  пацанята.  Где нашелся сахар - найдется и крупа".  Но вместо
этого  он  схватил Колю за лацканы курточки из чертовой кожи и тряхнул
так, что швы затрещали.
     - Если ты,  сепельдявка, будешь девочек обижать, близко ко мне не
подходи никогда больше! Понял?!
     Коля был счастлив.

        ""МЫ С ВАМИ ПРОЩАЕМСЯ НАВСЕГДА""

     - Я натуральная свинья,  - говорил старший лейтенант Дубцов, сидя
в плетеном кресле на веранде санатория.  -  Уже  почти  месяц  в  этом
городишке,   видел   вас   мельком,   но   ни   разу   не  заехал,  не
поинтересовался, как, на какие средства вы живете.
     - Я не обижалась, - успокаивала его Мария Станиславовна, - знала,
что вы не можете сюда приезжать.  Вам вовсе незачем пятнать свой белый
мундир предосудительными связями.
     - Не понял...  Что вы называете  "предосудительными  связями"?  Я
никогда не скрывал,  что обязан жизнью вашему папе:  сам был вот таким
же тщедушным мальчиком в белой  панамке,  как  эти  зеленые  гороховые
стрючки, что и сейчас слоняются по двору санатория.
     - Значит, вы не знаете, что я на подозрении у контрразведки?
     - Вы?  Эти становится интересным!  - Дубцов поплотнее устроился в
кресле. - Рассказывайте, Маша, что здесь произошло?
     - Ротмистр Гуров потребовал истории болезни. Ему надо было знать,
кто чей ребенок и при какой власти поступил.  Я отказала: для меня нет
детей красных или белых - только больные и здоровые.
     - Вы правы. Мы с детьми не воюем.
     - Гуров  сказал  то  же  самое:  "Мы с детьми не воюем".  Но если
придут красные, - сказал он, - они мигом выявят детей офицеров, дворян
и  в лучшем случае выгонят из санатория,  а в худшем - будут ловить на
этот крючок их родителей,  чтобы расправиться с ними,  как  с  врагами
Советской власти.
     - И вы показали ему истории болезни.
     - Нет.  Я не верю Гурову.  Большевики, при том, что они забрали у
папы санаторий,  кормили детей,  снабжали медикаментами,  бельем.  Они
последнее отдавали. Чего никак нельзя сказать о вашей власти. Вы даже,
уходя,  увозите все с собой. Мимо наших ворот день и ночь возят в порт
продовольствие.  Вы обрекаете нас на голод,  милый благородный старший
лейтенант.
     Дубцов улыбнулся.
     - Вы так и сказали Гурову?
     - Кроме  последних слов.  Вот уж кого не назовешь благородным.  В
городе  рассказывают  такие  ужасы  о  зверствах  контрразведки...  Вы
слышали о рифах?
     На этот вопрос Вильям Владимирович предпочел не отвечать.
     - Я вас внимательно слушаю, - сказал он вместо этого.
     - Ну вот...  Гуров меня выслушал  и  сказал:  "Вы  большевичка  и
выполняете декреты Совнаркома".
     - Только и всего?
     - Не смейтесь. Это действительно так: Советы объявили все курорты
народным   достоянием   и   подчинили   Отделу   лечебных   местностей
комиссариата здравоохранения.  В девятнадцатом году, при красных, мы с
папой из хозяев курорта превратились в служащих. Нам прислали детей из
неимущих классов.  Из них тоже кое-кого не успели забрать родители.  И
возможно,  эти родители - комиссары,  но я  не  намерена  выдавать  их
Гурову.
     - Значит, Гуров ушел несолоно хлебавши?
     - Плохо вы знаете Гурова.
     - Возможно, с вашей помощью узнаю получше.
     - Он  действительно ушел,  а назавтра прислал своего помощника...
однорукого...  с целой командой каких-то людей в штатском,  военном  и
полувоенном. Они переселили меня с детьми на пустующую дачу с пауками,
где мы провели две ночи, пока они устраивали здесь обыск.
     - И все-таки изъяли истории болезни.
     - Они к ним даже не прикоснулись. Они вообще искали не в доме.
     - А где же?
     - В погребах.  Прежний владелец имения вырыл  под  домом  большие
винные  погреба.  Но  папа купил только половину имения,  вторую часть
приобрел капитан, муж мадам, и погреба ее собственность. Вход в них со
стороны пансиона.
     Дубцов встал, прошелся по веранде:
     - Вы не хотели бы, Маша, прокатиться на авто?
     - Покатайте ребят.
     - Все не поместятся.  А выбирать?.. Вы же сами говорите - они все
равны.
     - Хорошо. Только до моря.
     Дети смотрели с завистью,  как Мария Станиславовна усаживается  в
автомобиль.  Некоторые  из  них  еще  ни  разу в жизни не катались "на
моторе".
     Автомобиль остановился  возле  каменной лестницы,  которая вела к
пляжу.
     Выйдя из машины, Мария Станиславовна вместе с Дубцовым спустилась
к морю.
     Здесь Дубцов заговорил откровенно:
     - Я не хотел бы,  чтобы вы меня путали с Гуровым,  Машенька! Мы с
ним  занимаемся  одним  и  тем  же  делом,  но  мы  разные люди,  и не
исключено, что между нами проходит линия фронта.
     - Как это понять?
     - Достаточно,  если вы поймете: Гурову безразлично, как вы к нему
относитесь, а мне - нет.
     - Это не помешает вам уехать вместе с Гуровым.
     На это Дубцов ничего не сказал, но Мария решила добиться ответа.
     - Когда вы уезжаете, Виля, завтра, послезавтра?
     - Никто  не  знает,  что  будет завтра.  Пока идет война,  я буду
выполнять свой долг.
     - Это  не  ответ,  а  отговорка.  Вместо правды - красивое слово.
"Долг". Папа всегда морщился от подобных выражений: "врачебный долг" и
все такое прочее. "В слове "долг" есть что-то принудительное, - так он
говорил.  - Я лечу, потому что люблю лечить людей". Но вы же не любите
убивать людей.  Я знаю,  не любите. Вас просто втянуло в этот кровавый
водоворот.  Вот именно втянуло какой-то безличной силой.  Знаете,