Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
надзорной жалобе, то Дорджи Эббеев просто отрицал, что "такой факт вообще
имел место". Он просил суд поверить, что свидетели заранее сговорились его
оклеветать в отместку за показания против них и просил приобщить к делу
документ, письмо из зоны, переданный им в УКГБ. А вот тут начались странные
штуки нашего Кота-Бегемота: это письмо не нашли зарегистрированным в делах
Комитета. Правда, Эббеев запомнил фамилию офицера, которому он передал это
письмо, но он, по справке из органов, уволился со службы и отыскать его не
имелось никакой возможности. Тогда Эббеев попросил разыскать того
следователя, которому он помогал в 45-м году, но и того наши доблестные
органы ну никак не могли разыскать...
Запомнились пикантные эпизоды. Например, на суде Эббеев в качестве
аргумента защиты указал, что спас жизнь одному партизану, и просил вызвать
того свидетелем. Судья дал свидетелю отвод: "Вы его спасли не потому, что он
был партизаном, а потому, что он родственник вашей жены".- "А что, партизана
не надо спасать, если он родственник жены?" - спросил Эббеев, явно не
добавляя этой репликой симпатий в глазах судьи.
Наконец, подсудимый напомнил про свои ордена "за труд под землей", на
воспитанных детей и внуков ("у всех образование") и даже на... активную
работу в родительском комитете школы.
- Хитрый и опасный враг Эббеев,- подвел черту судья. - Сколько лет и
как хитро маскировался!
Вскоре после подачи жалобы его куда-то увезли от нас... А через два
года я услышал о калмыке от Петра Саранчука, прибывшего к нам со "спеца" -
лагеря особого режима. Там обычно держат помилованных смертников.
- Эббеев на спецу". Гебисты его вербовали в стукачи: мол, мы тебя от
спеца спасли, так поработай на нас... Он скинул черный бушлат, попросил -
дайте мне полосатую робу, положенную по закону. Да его потому и взяли по
второму заходу: думали, прошлое подходящее, снова на них поработает. А он
ничего, держится честно, - закончил рассказ о "свидетеле ГБ" Саранчук.
"Я - украинская художница Стефания Шабатура"
За окном вагона вывеска на остановке: "Станция Макушино".
Вводят зэчку удивительного обаяния. Одета в гражданское платье -
значит, только что из-под следствия.
- За что? - спрашивает солдат. Она называет номер статьи.
- Хату держала?
"Хатой" или "блатхатой" называют блатной притон. Кивнула.
- Замужем?
- Да.
- Муж будет ждать?
- Будет. Он у меня замечательный парень.
Потому ее и запомнил: неожиданно прозвучала высокая лирика в
проституированной блатной команде, странным - сам набор слов. Весь этап
солдаты относились к ней с подчеркнутым уважением - на них тоже произвело
впечатление.
А я смотрю на макушинский перрон, где стоит наш вагон довольно долго, и
мечтаю: а вдруг произойдет чудо! Вдруг случайно на перрон почему -либо
выйдет сосланная на эту станцию Стефа Шабатура.
Я видел ее один раз в жизни - 24 марта 1976 года. Возвращался в зону из
Саранской тюрьмы, со своего первого "внутрилагерного" следствия. Выгрузили
меня из "столыпина", а автозак-"раковая шейка" из-за оттепели и
сопровождавшей ее жуткой грязи остановился вдалеке от подножки вагона. И я
пошел туда один -конвой поленился сопровождать меня до машины. Никуда не
денусь, сам дойду.
Посреди пути, на изгибе дороги, стоит толпа зэков, ожидающих погрузки в
поезд. Впереди и отдельно от всех - двое: женщина, с исхудалым лицом,
светлыми глазами, на вид молодая, но с седой прядью, пересекающей голову;
рядом - молодой парень, пламенно восточного типа, черноглазый и
черноволосый, будто его нарочно наваксили до блеска маршальских сапог!
Худой, череп будто обтянут кожей, и выделяется орлиный нос. Через год с
лишним он станет моим близким другом - Размик Маркосян из Национальной
объединенной партии Армении. А тогда он знал уже обо мне - из посланий по
зонам Паруйра Айрикяна -, а я его - нет. Он наклоняется к женщине, она
окликает меня:
- Вы - Хейфец?
Я встал, будто отдыхаю по дороге, меняю руку, державшую фанерный мой
чемодан...
- Да.
- Стус на семнадцатой?
- Да.
- Как он после больницы?
- Неплохо. Мы приняли его, как брата.
- Передайте Василю: у меня отобрали все рисунки, все сделанное. Я -
украинская художница Стефания Шабатура. Сегодня девятый день моей голодовки
протеста. Меня наказали - на шесть месяцев везут в ПКТ...
В этот момент солдаты закричали, краем глаза я заметил, что они бегут
ко мне... Кивнул Стефе на прощанье, поднял чемодан, якобы с трудом, - и
потащился к автозаку.
Когда появился на зоне, надзиратель Чекмарев, похожий на голодную
уличную кошку, начал обыскивать меня с неслыханным сладострастием. Например,
разломал пополам календарик-стереоткрытку (на них мы выменивали продукты у
"сучни") - не спрятал ли я что-то внутри?
- Чекмарев, что вы делаете? - обычно я никогда не спорю с "ментовней",
не унижаю себя до этого, но тут он явно вышел за пределы принятых норм. -
Что вы ищете? Я приехал в зону из следственной тюрьмы КГБ, что я мог оттуда
привезти запрещенного в зону?
- Мало ли какие контакты были в дороге, - промурлыкала кошка в ответ. -
Сами знаете, какой вы человек.
Эта лесть так меня купила, что я заткнулся и позволил ему доводить шмон
до лакового покрытия.
А информация о Стефе Шабатуре уже через десять дней ушла из зоны в
Москву.
* * *
Вот и Россия, наконец, позади. Начинается край моей ссылки - Казахстан.
Первая тюрьма по дороге в Петропавловске-Казахстанском. Что ж, посмотрим,
каковы республиканские тюрьмы.
...Ночью меня вводят в какую-то трубообразную камеру без окна - высотой
она метра три с половиной- четыре, в ширину два с половиной на два. Все
нормально - грязно и вонюче, стены под "шубу". Но клопов не вижу.
Голоса соседей:
- Кто?
- Политический, статья семидесятая.
Чей-то хохот из-за стены: "Разве вы не знаете, что в СССР нет
политических заключенных".
- Как слышите, есть.
- Да я и сам такой, - поясняет хохочущий. - Три года в Душанбе по сто
девяностой прим.
(Это сама мягкая из наших статей - "за клеветнические измышления" до
трех лет общего режима).
- Что сделали?
- Листовки по городу распространили. Пять человек.
- Куда этапируют?
- В Коми.
... Начинает расспрашивать про моей дело.
- Мужики, я с этапа, здорово устал. Обговорим утром, ладно?
- Ништяк! - так впервые услышал я это слово, означающее на блатном
жаргоне "ничего, сойдет". - Этапа не будет до двадцатого мая. За неделю-то
про все потолкуем.
Я тут же быстро соображаю в уме: если продержат здесь до двадцатого
мая, я уеду со ссылки уже не в марте, а в феврале 1980 года. Хорошо!
Утро. Подъем.
- Политический? - окликаю вчерашнего собеседника.
- Убыл в шесть утра на этап, - это отозвалась соседняя камера
мелодичным баритоном.
Потом из той же камеры доносится песенка о неверной возлюбленной:
"Ты назвала меня своим ласковы мальчиком,
Ну, а себя непоседливым солнечным зайчиком"...
- Новенький, а как тебя зовут?
- Михаилом.
- Михаил, ты знаешь, кто рядом с тобой сидит?
- Ну?
- Смертник. Михаил. Сме-е-ертник!
Г. Ермак, Павлодарской области, Казахстан, лето 1978 года.
Конец первой части.