Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
опейскому правительству, повинному в подобных деяниях? А
массовые могильники в Гуэ, где трупы пленных южновьетнамских офицеров нашли
с отрубленными головами - разве они не предупредили всех, кто не хотел
намеренно ослепнуть, о будущем геноциде в Кампучии, о лодках и плотах в
Южно-Вьетнамском море? Зачем же теперь стонать, как Урия Гипп в тюрьме,
когда сделано все возможное самими, чтоб это случилось?
Можно ведь сказать правду - мы устали воевать за чужой народ, который
сам не хочет себя защищать... Это как раз было бы понятно. Но тогда надо
предоставить его своей судьбе и не мешать ему защищать себя так, как он
только умеет и может. Я - не против американского ухода из Вьетнама, я -
против лицемерной (и высокомерной) лжи, которую нам "вешают на уши",
полагаясь на отсутствие у нас всякой памяти и соображения...
Солженицын, как мне видится, потому так болезненно относится к
"фельетонности" евро-американской прессы, что знает: она предшествовала и
Октябрю 1917 г. в России и - по Г. Гессе - январю 1933 г. в Германии.
...Я не люблю царскую Россию с ее культом империальности, шовинизмом,
чертой оседлости и цензом для моего народа и прочим набором отвратительных
для меня государственных прелестей. Но вынужден признать: противостоящая
царскому режиму либеральная пресса, насколько удалось с ней познакомиться,
систематически обманывала российских людей. (Например, в 1916-17 гг.
доказывала передовицами и карикатурами, что нехватка хлеба в столицах есть
следствие нерасторопности, едва ли не злонамеренной, царских бюрократов -
это на третьем-то году войны, расшатавшей хозяйство всех стран Европы. В
Германии, например, от болезней, вызванных голодом, умер тогда миллион
подданных кайзера).
Конечно, это была "ложь с целью спасения страны", "для воспитания в
народе духа святого недовольства" против действительно омерзительной и
порочной общественной и политической жизни страны. А еще чаще - просто
плавание за модой, тогда антивоенной и направленной против одного из самых
преступных человекоубийств в истории человечества: сегодня -
провьетконговской, в глубинных инстинктах которой скрывается расовое
презрение к "этим азиатам" и еще желание показать себя более умными, чем
действительно недалекие политики эпохи Линдона Джонсона...
Как мне видится отсюда., Солженицын видит опасность "фельетонной лжи" в
том, что она неизбежно порождает в нормальных людях подсознательную тягу к
иной форме восприятия жизни - к идеологии.
Как это смотрится мной?
В 1905 году В, Ленин издевался над европейской прессой с ее фактическим
принципом: "Писатель пописывает, читатель почитывает". Взамен был предложен
иной вариант: от профессиональной литераторской "воли к истине" отсекалась
"истина", но Воля - в противоположность "пописыванью" все ж оставалась.
"Литература должна стать колесиком, винтиком общепролетарского дела,
литература должна стать партийной" - это я помню наизусть со школы.
Воля - дарованная литератору именем партии! Партия освобождает его от
ответственности за истинность сочиненного и произносимого, она принимает ее
на себя. И тогда сочиненное литератором произведение обретает стройность,
логичность, убедительность... Ведь исчезают сомнения в себе, терзающие
подлинного сочинителя! И соблазняют нас, авторов, великим соблазном - нам
предлагают роль Учителя жизни для "малых сих", для слабой и сомневающейся,
как ты прежде, массы, ты, неуверенный в себе до общения с партией,
становишься пророком...
На Западе, по-моему, недооценивают силу такой литературы, несвободной
из принципа, из желания существовать несвободной! Наверно, из естественного
для свободных людей презрения к невеждам и наглым плутам...Я сужу по отзывам
тамошних государственных людей в адрес СССР: Союзу они так легко и бесстыдно
льстят потому, что абсолютно естественно его презирают. Так капитана Кука
или Миклухо-Маклая не унижала необходимость называть какого-нибудь
деревенского старосту с кольцом в носу и татуировкой на голом пузе "Сыном
Неба" или "Великим Орлом"... А в СССР всерьез полагают, что их держат за
великую державу, как тому старосте в голову не приходило, как на него на
самом деле смотрели европейские гости...
Но люди на Западе не правы.
Можно презирать страну, у которой самые большие в мире леса, а бумаги
не хватает даже на главную партийную газету. Это как раз бросится в глаза
любому поверхностному болтуну. Меньше бросается в глаза, что население
бедной и варварской страны жаждет читать газеты, даже партийные, - жаждет
информации. У народа "голодное сердце" как выразился когда-то З.
Жаботинский, и, по его же мнению, "нация с голодным сердцем" и есть нация, у
которой есть будущее.
Легко презирать страну, у которой самые большие в мире поля и самый
большой дефицит сельхозпродуктов. Первую нефте- и газодобывающую державу
планету, которая остается безнадежным должником западных банкиров... Это
просматривается любым дешевым фельетонистом. Но в этой стране живет
население, которое привыкло поголовно работать, для которой труд стал таким
же естественным элементом быта, как ислам для мусульманина. Страна,
воспитавшая сто наций в духе постоянного труда и жадного поглощения знаний
(необходимых власти, конечно) - может нанести мощный удар тому, кто ее
потенциальную силу недооценит - от излишнего к себе, любимому, уважения....
Когда американские сионисты беседовали в Вене с евреями, покинувшими
СССР, они с изумлением осознали, что эти люди, несомненно, стихийные
диссиденты, раз уж решили покинуть Союз, - безусловно доверяли фальшивкам
советской пропаганды. Ибо фальшивки логично и правдоподобно были построены,
и "фельетоном" (анекдотом) почерпнутым в приемной посла западной державы, с
ними не справиться.
Снова повторяю - так это смотрится отсюда, из Казахстана. У меня тут
нет возможности проверить, правильно ли я понимаю ситуацию и все ли
обстоятельства учитываю
Последний виток галопирующей мысли - и я обещаю вам больше не
отвлекаться, вернуться к плавному, по датам, ходу основного повествования.
Уязвимым местом этой логичной и в своей логике неопровержимой партийной
литературе (волевым образом составленной схемы) является необходимость
иногда менять концепцию. Ведь сила партийности в логичности, в
неопровержимости, а новая концепция неизбежно в чем-то противоречит старой
партийной схеме. Чтобы человеческая память чрезмерно не страдала от
противоречий, комплекты старых советских газет (в мое время - с 1917 г. до
1953г.) выдавались только в центральных библиотеках страны и - по
специальному разрешению.
Моя жена считала, что тайна моего ареста крылась в том, что как историк
я имел такое разрешение и, более того, запоминал то, что прочитывал в
пожухлых от времени номерах "Правды". "Тебя арестовали, - написала она мне в
зону, - потому что ты слишком многое успел узнать и не мог этого скрыть".
"Начальник со знаком минус"
12 мая лежу, читаю англо-русский словарь. Все спокойно - с утра меня
предупредили, что сегодня этапа не будет.
- Хейфец - на выход.
Как хватило ума спросить у надзирателя: "В другую камеру или на этап?"
- На этап.
Везучий я человек: в моей камере есть туалет, хотя, как описывалось
выше, довольно диковинный. Это главное, что требуется зэку перед внезапным
этапом.
- До свиданья, - кричу в коридоре, ухожу на этап!
- До свиданья! - дружески бухает изо всех камер.
Пришедший за мной надзиратель, парень лет двадцати, в какой-то
полуштатской одежде, совершенно непонятно ощеривается:
- Я тебе покажу - "до свиданья", Снюхался с бандитами, сволочь
антисоветская. Вот дам два раза по морде.
Это первый случай со дня ареста, когда ко мне открыто декларируется
идеологическая советская неприязнь. Даже гебисты все затронуты скепсисом по
отношению к родной Советской власти, а уж сотрудники МВД все подряд мучаются
от тех же бед, от которых сатанеют простые советские люди - от нехваток
продуктов, от дурно поставленного быта, от произвола начальства и скрытой,
но вполне весомой инфляции, обесценивающей их зарплату... В МВД нас считают
не врагами, а дураками, которые с голыми ладонями полезли разваливать
Вавилонскую башню. И вдруг какой-то молодой мент нападает - на кого?! - за
что?! На меня и во имя идеологии?
Взорвался я совершенно искренно.
- Это что тут за патриот объявился? Это не вы, молодой человек, ехали
на БАМ и вдруг задержались в Свердловске подработать на дорогу - тюремщиком?
- Вот врежу...
- Да ничего ты мне не посмеешь сделать! Полковники КГБ со мной беседы
вели и ничего не добились..
Это выгляит как фантастический сюжет, но из парня действительно будто в
один миг выпустили воздух. Упоминание моих бесед с полковниками Комитета
сразу вознесло меня на некий недосягаемый уровень, куда дураку рядовому на
приступочку входа нет. Я стал тоже большим начальником, хотя и со знаком
минус... По инерции он проворчал: "Вот сейчас посажу в плохую камеру" - но
посадил в самую лучшую, уж я их проглядел все по прибытии.
Минут через 20 ее дверь отворилась. Конвой прибыл...
- Это ты! - восторженно приветствовал Иванушка.
- Смотри, опять еврей! - восхитился армянин.
Прощай, Европа - привет, Сибирь
На вокзале в Свердловске нас принял новый этапный конвой. Начальник -
молодой прапор-украинец, кареглазый и светловолосый. Помощник - сержант,
молодой, резко выраженного монголоидного типа.
С молодыми конвоирами идти по этапам плохо: они службы не знают, всего
боятся и на всякий случай все запрещают. Сначала долго держали на земле на
корточках, хотя нужды в этом не было - ночью вокзал был пуст (на корточки
сажают, чтоб уменьшить риск побегов в вокзальной толпе). Потом до утра
держали в вагонзаке на путях и соответственно не водили в туалет. Мне-то
что, у меня приспособление находилось в карцере, а бедные бытовички
грозились разнести вдребезги вагон. Кто-то в соседнем купе жалобно
постанывал: "Гражданин начальник... Поглядите мою спину... Видите, в самом
низу шрам...У меня удалена почка - мне нельзя без туалета...". Видимо, зэк
спустил штаны до пяток и повернулся к начальнику задом - и это явно
разжигало страсти остальных... Когда прапор понял, что вагон в самом деле
могут разнести и придется отвечать - сдался: "По-легкому - в туалет, а
по-тяжелому терпите до утра!" Солдаты всматривались в прорезь в дверях
туалета: в какой именно позе находится там зэк?
12 мая- 14 мая 1978 г. Этап Свердловск - Петропавловск-в Казахстане
Новелла о свидетеле обвинения
Ночь на Свердловском вокзале стал как бы камертоном для всего этапного
перегона: конвой постоянно угрожал зэкам избиениями. Сосед, старый шофер,
стыдил солдата: "Ну, выведешь пацана, изобьешь, знаю, что можешь, а зачем?
Самому потом скверно на душе будет". Скоро "химики" - соседи навалились
целым купе на прапора:
- Мы едем освобождаться, сам знаешь - "химики". Ты молодой парень,
выйдешь в город, шкуру эту зеленую, поганую стащишь, пойдешь выпить - а у
кабака мы как раз стоим. Как нам на воле в глаза посмотришь?
- Да ведь служба такая! - вдруг надломился молодой украинец.
- А мы что, не служили? Кому лапшу вешаешь?
- Видишь моего помощника? Ну, этого, желтого?
- Ну?
- Больше тебе ничего не скажу, но если, правда, служил, сам все
поймешь...
Однако после этого разговора прапор засел в купе начальства и более к
зэкам оттуда не выходил.
Зато без него расхозяйничался сержант. Постоянно суетится: то кому-то
запрещает лежать, то напротив орет, чтоб кто-то лег, то "встань", то
"подвинься"... Обыскал - по своей охоте - еще раз мои вещи, изъял книжные
закладки, сделанные Борисом Пэнсоном: на каждой схема какой-то местности в
Израиле, которой был посвящен тот или иной раздел его коллекции открыток:
"Заключенным запрещается иметь карты местности. Вдруг убежишь?"
Не выдержал кто-то из соседей. "Слушай, я жил среди вашего брата, среди
узбеков. Почему так: в жизни вы люди хорошие, а как нацепите эти гнусные
погоны, в свиней сразу превращаетесь.
И вдруг сержант, как гиена, оскалился.:
- А вы, русские, в каких скотов превращаетесь, надевая свои погоны?
Эге, стукнуло мне в голову, а с ним имеет смысл поговорить. Если бы
узнать национальность, это будет верный ключ. Нет, он не узбек. Слишком
желтая кожа, не тот разрез глаз. Но кто же?
И тут в соседнем купе, вовсе не в связи с сержантом, почему-то
произнесли слово "калмык". Я вспомнил лицо бывшего солагерника и понял:
"десятка"!
А он как раз подваливает к моей камере, ухмыляется, стервец.
- Расскажи, политик, что тебе не нравится в политике нашей партии?
- А есть время? Быстро не рассказать.
- Есть. Все равно дежурить. Со скуки какой х...и не послушаешь.
- Хорошо, расскажу, только не теорию, а случай, а вы сами решите, что
мне не нравится в политике вашей партии.
- Валяй, трепись.
Пацан, мальчишка, а как разговаривает со взрослым...
- Привезли к нам на семнадцатую "а" зону в Мордовии в семьдесят пятом
году, числа не помню, было это осенью...
Умышленно, конечно, наворачиваю документальные подробности.
-...калмыка Дорджи Эббеева, осужденного за измену Родине во время
войны.
Лицо у моего слушателя неподвижное - как терракотовая маска.
-... Он шахтер в Воркуте, тридцать последних лет рубал уголь в
Заполярье. Имел два ордена "Шахтерская слава". История его преступления
такая: Дорджи был племянником какого-то знаменитого революционера из
калмыков, наркома просвещения в калмыцком коммунистическом правительстве, по
словам Дорджи - национального героя своего народа. Дядя, конечно, был
расстрелян в 37-м, а через несколько лет в Калмыкию вошла Шестая армия
вермахта...
Ни складочки не шевельнется на сержантском лице.
-...немцы провели среди местного населения мобилизацию во
вспомогательные части. Молодежи не хватало ( Советы тоже ведь до этого
проводили мобилизацию призывников), и немцы забрали Дорджи, хотя ему
исполнилось всего 17 лет. Узнав про его род, назначили офицером - командиром
эскадрона. Три года он воевал с ними вместе и попал в плен. Получил срок -
десять лет, отсидел от звонка до звонка, кончил в 55 году и работа л там же
на Воркуте - шахтером. Прошло 20 лет - и его снова арестовывают. Два года
длится следствие. Открывают новые эпизоды, и его по ним приговаривают к
смертной казни. Полгода держат в камере смертников. Ты знаешь, что такое -
сидеть в камере смертников?
-- Да.
Первые его слова. Сглотнул. И неожиданно - целая фраза:
- Я и сам калмык, между прочим.
- Дорджи не слишком переживал - знал, что нет за ним дел, что тянут на
смертный приговор, не делал он такого, за что у нас казнят. И - неосторожно
похвастался перед следователями: все равно ваш "вышак" мне заменят на 15
лет, десять из них я уже отсидел по первому заходу, два с половиной года
отсидел под следствием по второму, остается сидеть все равно лишь два с
половиной года. Как-нибудь пересижу.
И вот вызывают его к начальнику тюрьмы и объявили, что, действительно,
заменили высшую меру пятнадцатью годами.
Привозят к нам в зону. И тут он узнает, что ему не собираются брать в
зачет те десять лет, что он отсидел уже один раз за то же преступление. То
есть хотя закон предусматривает, что предельный срок отсидки - 15 лет, ему
фактически определили - двадцать пять! А вот теперь уже я спрошу вас: вы
поняли, чем мы, правозащитники, недовольны в политике партии? Не будем
спорить о законах, которые уже есть в СССР, не поставим под вопрос ни вину
Дорджи, ни то, как велось его следствие - все примем как данность. Так оно
есть, и ничего не изменишь. Но почему даже советские законы, которые вы вот
сейчас охраняете, нарушаются самой властью самым циничным и наглым образом?!
Сержант замотал головой, будто вокруг нее жужжит надоедливая муха.
- Я и сам думаю, как вы...
Кажется, испугался сказанного и на полусогнутых ногах умчался в
служебное купе. До самого конца этапа, до Петропавловска, он не появлялся
более в коридоре. И теперь, без него и прапорщика, зэки отдохнули спокойно.
...А ведь всей правды о деле Дорджи Эббева я этому парню не рассказал.
Всю правду на свете знают только судьи, гебисты, сам Дорджи и я, потому что
мне он доверил написать свою надзорную жалобу в Верховный суд.
Началось все в сорок пятом году, когда Эббев сидел в фильтрационном
лагере для военнопленных: двадцатилетнему узнику следователь с самого начала
обещал смертную казнь - и сломил его. Дорджи согласился сыграть роль в
советской пьесе: его переодели в форму красного командира, он ходил по зоне
в сопровождении следователя и указывал ему на своих бывших командиров в
калмыцком полку вермахта.
Вот так создавались легенды о всесилии и всезнании МГБ, "у них во всех
немецких штабах сидели свои люди", вот и Эббеев оказался на поверку
абакумовским соколом, засланным бериевскими орлами в тыл врага. Так ломалось
сопротивление обвиняемых на допросах, а Эббеев в "гонорар" получил
минимальное наказание по статье закона - десять лет лагерей.
Окончив срок, он время от времени вызвался свидетелем на процессы
земляков-калмыков, что не мешало вести добропорядочный образ жизни
ударника-шахтера, обладателя льгот и автомобиля (в СССР тогда - признак
особой зажиточности) и слыть щедрым покровителем многих земляков,
прибывавших в Воркуту.
Однажды он зашел в гости к землячке, которой помогал материально (ее
муж все еще отбывал срок). Хозяйки не было дома, и Дорджи увидел на столе
распечатанный "зонный" конверт. Он, естественно, сунул в него свой нос и к
ужасу прочитал: "Скоро кончится срок , встречусь с ...- далее следовал
перечень фамилий бывших сослуживцев Эббеева, - и рассчитаемся с Дорджи за
его штучки".
Он помчался в местное УКГБ и передал этот листок под расписку дежурному
офицеру.
А потом расплата за содеянное: против него самого дали показания
калмыки, на которых он свидетельствовал, и он был арестован, осужден на
смерть и доставлен к нам в зону...
Я вовсе не считаю, что они дали против него ложные показания - этого я
просто не знаю. Причем то, что они показали, вполне могло быть в жизни:
основным пунктом обвинения стало описание разгрома польского партизанского
отряда, и после боя пленные поляки были, по словам свидетелей, расстреляны
по приказу командира эскадрона, т. е. Дорджи.
Излишне объяснять, что все мои политические, общественные, человеческие
и прочие симпатии и сочувствие - на стороне польских партизан. И я вдобавок
вполне допускаю, что он сделал то, в чем его обвиняют. И все-таки он - не
зверь в моих глазах, которого необходимо на долгие годы удалить от общества.
Шла жестокая, кровавая схватка народов. Все понятия морали были
извращены у людей. Я точно знаю, что польские партизаны, попади к ним в плен
калмык, расстреляли бы его с той же естественностью, с какой он сам мог
приказать "вывести их в расход".
Но это лирика. А что касается юриспруденции, о которой я писал в его