?
   - Через некоторое время, когда толпа снова осмелела, я вышел  к  людям  и
спросил, чего  они  хотят.  Я  им  объяснил,  что  здесь  советская  военная
организация. А из толпы спрашивают: "Что же у вас тогда машины  с  немецкими
номерами во дворе стоят? Чем вы здесь вообще занимаетесь?" Мол, мы-то знаем.
Я сказал, что нам по договору разрешено  использовать  немецкие  номера.  "А
вы-то кто такой? Слишком хорошо говорите по-немецки",  -  закричали  они.  Я
ответил, что переводчик.
   Люди были настроены агрессивно. Я позвонил в нашу группу войск и объяснил
ситуацию. А мне говорят:  "Ничего  не  можем  сделать  без  распоряжения  из
Москвы. А Москва молчит". Потом, через несколько часов, наши военные все  же
приехали. И толпа разошлась. Но вот это  "Москва  молчит"...  У  меня  тогда
возникло ощущение, что страны больше нет. Стало ясно, что Союз болен. И  это
смертельная, неизлечимая болезнь под названием паралич. Паралич власти.
 
   ЛЮДМИЛА ПУТИНА:
   Я видела, что творилось с соседями по дому, когда в ГДР начались все  эти
революционные события. Моя соседка, с которой я дружила, неделю плакала. Она
плакала именно по утраченной идее, по крушению того, во что  они  всю  жизнь
верили. Для них это стало крушением всего  -  жизни,  карьеры.  Они  же  все
остались без  работы,  был  запрет  на  профессию.  У  Кати  в  садике  была
воспитательница, по призванию воспитательница. После падения стены  она  уже
не имела права работать в садике  и  воспитывать  детей.  Они  же  все  были
сотрудниками МГБ. Она пережила психологический кризис, потом все-таки как-то
справилась, пошла работать в дом для престарелых.
   Еще одна знакомая немка из ГДР устроилась в западную фирму. Она  работала
там уже довольно долго и вполне успешно, когда вдруг ее шеф в пылу  какой-то
дискуссии  сказал,  что  все  бывшие  гэдээровцы  тупые,  необразованные   и
неспособные - в общем, люди второго сорта. Она все это выслушала и  говорит:
"А вот я из ГДР. Вы  считаете  меня  тоже  ни  на  что  не  способной?"  Шеф
замолчал, не нашелся, что ответить, а претензий  к  ней  по  работе  у  него
никаких не было.
 
   - Вы переживали, когда рухнула Берлинская стена?
   - На самом деле я понимал, что это неизбежно. Если честно,  то  мне  было
только жаль утраченных позиций  Советского  Союза  в  Европе,  хотя  умом  я
понимал, что позиция, которая основана на стенах и  водоразделах,  не  может
существовать вечно. Но хотелось бы, чтобы на  смену  пришло  нечто  иное.  А
ничего другого не было предложено. И вот это обидно. Просто  бросили  все  и
ушли.
 
   У меня потом, уже в Питере, была одна любопытная встреча с  Киссинджером,
и он неожиданно подтвердил то, о чем я тогда думал. Была  такая  комиссия  -
"Киссинджер - Собчак" -  по  развитию  Петербурга,  привлечению  иностранных
инвестиций. Киссинджер приезжал, по-моему, пару раз. Как-то я его встречал в
аэропорту. Мы сели в машину и  поехали  в  резиденцию.  По  дороге  он  меня
расспрашивал, откуда я взялся, чем занимался. Такой любопытный дед. Кажется,
что спит на ходу, а на самом деле все видит  и  слышит.  Мы  говорили  через
переводчика. Он спрашивает: "Вы давно здесь работаете?" Я ответил, что около
года. А дальше у нас был такой диалог.
   - А до этого где работали?
   - До этого в Ленсовете.
   - А до Ленсовета?
   - В университете.
   - А до университета?
   - А до этого я был военным.
   - В каких войсках?
   Ну думаю, сейчас я тебя огорчу: "Вы знаете, я работал по линии разведки".
Он спокойно: "За границей  работали?"  Я:  "Работал.  В  Германии".  Он:  "В
Восточной или Западной?" - "В Восточной". Он: "Все приличные люди начинали в
разведке. Я тоже". Я не знал, что Киссинджер работал в разведке. А  то,  что
он сказал потом, было для меня неожиданно и очень интересно. Он сказал:  "Вы
знаете, меня сейчас очень критикуют за мою позицию в то  время  в  отношении
СССР. Я считал, что Советский Союз не должен так быстро уходить из Восточной
Европы. Мы очень быстро меняем  баланс  в  мире,  и  это  может  привести  к
нежелательным последствиям. И мне сейчас это ставят  в  вину.  Говорят:  вот
ушел же Советский Союз, и все нормально, а вы считали, что это невозможно. А
я действительно считал, что это невозможно". Потом  он  подумал  и  добавил:
"Честно говоря, я до сих пор не понимаю, зачем Горбачев это сделал".
   Я совершенно не ожидал услышать  от  него  такое.  Ему  сказал  и  сейчас
говорю: Киссинджер был прав. Мы избежали бы очень многих проблем, если бы не
было такого скоропалительного бегства.
   ДЕМОКРАТ
   "РАЗВЕДЧИКИ БЫВШИМИ НЕ БЫВАЮТ"
   - Вы не думали о том, что и КГБ исчерпал себя?
   - Почему я позднее отказался от работы в центральном аппарате, в  Москве?
Мне же предлагали. Я уже понимал, что будущего у этой системы нет. У  страны
нет будущего. А сидеть внутри  системы  и  ждать  ее  распада...  Это  очень
тяжело.
 
   СЕРГЕЙ РОЛДУГИН:
   Помню, с какой болью и негодованием Володя говорил о том, как наши  сдали
всю разведку в Германии. Он говорил:  "Так  вообще  нельзя  делать!  Как  же
можно? Понимаю, что я могу ошибаться, но как могут ошибаться те,  о  ком  мы
думаем как о высочайших профессионалах?" Он был  очень  разочарован.  Я  ему
сказал: "Знаешь, Володя, ты мне не вкручивай!". Он: "Я уйду  из  КГБ!"  А  я
ему: "Разведчики бывшими не бывают!"
   Володя искренне говорил, и я, в  принципе,  ему  верил.  Хотя  как  можно
отказаться  от  тех  знаний,  от  той  информации,  которая  в  тебе  сидит?
Естественно, ты можешь не работать в этой организации,  но  взгляд  и  образ
мыслей остаются.
   То, что мы делали, оказалось никому не нужным.  Что  толку  было  писать,
вербовать, добывать информацию? В центре никто ничего не читал. Разве мы  не
предупреждали о том, что может произойти, не рекомендовали, как действовать?
Никакой реакции. Кому же нравится работать на  корзину,  вхолостую?  Тратить
годы своей жизни. На что? Просто получать зарплату?
   Вот, например, мои друзья, которые работали по  линии  научно-технической
разведки, добыли за несколько миллионов долларов информацию о важном научном
открытии. Самостоятельная разработка подобного  проекта  обошлась  бы  нашей
стране в миллиарды долларов. Мои друзья его добыли, направили в  Центр.  Там
посмотрели и  сказали:  "Великолепно.  Суперинформация.  Спасибо.  Всех  вас
целуем. Представим к наградам". А реализовать не смогли, даже не попытались.
Технологический уровень промышленности не позволил.
   Короче, когда в  январе  1990  года  мы  вернулись  из  Германии,  я  еще
оставался в органах, но потихоньку начал думать о запасном аэродроме. У меня
было двое детей, и я не  мог  все  бросить  и  пойти  неизвестно  куда.  Чем
заниматься?
 
   СЕРГЕЙ РОЛДУГИН:
   Когда Володя вернулся из Германии,  он  мне  сказал:  "Мне  предлагают  в
Москву ехать или идти в Питере  на  повышение".  Мы  стали  рассуждать,  что
лучше, и я говорю: "В Москве-то начальники все, там нормальных людей нет - у
одного в министерстве дядя, у другого - брат, у третьего - сват.  А  у  тебя
там никого нет, как же ты там  будешь?"  Он  подумал  и  ответил:  "Все-таки
Москва... Там перспективы".
   Но я видел: он явно склонялся остаться в Петербурге.
   "НУ И ... С НИМ!"
   Я с  удовольствием  пошел  "под  крышу"  Ленинградского  государственного
университета в расчете написать кандидатскую, посмотреть, как там и что,  и,
может быть, остаться работать в ЛГУ. Так в 90-м я  стал  помощником  ректора
университета  по  международным  связям.  Как  у  нас  говорили,  работал  в
действующем резерве.
 
   ЛЮДМИЛА ПУТИНА:
   Перестройку и все то, что происходило в
   1986-1988 годах, мы в Германии наблюдали только по телевизору. Поэтому  о
том воодушевлении, о том подъеме, который был у людей  в  те  годы,  я  знаю
только по рассказам. Для нас это все осталось за кадром.
   Когда мы вернулись домой, я даже как-то не заметила перемен: те же  дикие
очереди,  карточки,  талоны,  пустые  прилавки.  Мне  первое   время   после
возвращения  было  даже  страшно  по  магазинам  ходить.  Я  не  могла,  как
некоторые, искать, где подешевле, выстаивать очереди. Просто  заскакивала  в
ближайший магазин, покупала самое необходимое - и  домой.  Впечатления  были
ужасные.
   К тому же никаких особых денежных накоплений за годы работы в Германии  у
нас  не  было.  Все  деньги  "съела"  покупка   автомобиля.   Правда,   наши
соседи-немцы отдали нам свою старую стиральную машину,  20-летней  давности.
Мы привезли ее с собой, и она еще лет пять нам служила.
   Да и на работе у мужа ситуация изменилась. Несмотря на то  что,  по  моим
ощущениям, его работа в Германии была успешной,  он  явно  задумывался,  что
будет дальше. Мне кажется, в какой-то момент он понял, что  дело  его  жизни
исчерпало себя. И конечно, было непросто,  расставшись  с  прошлым,  принять
решение уйти в политику.
 
   Ректором ЛГУ  тогда  был  Станислав  Петрович  Меркурьев.  Очень  хороший
человек и блестящий ученый.
   В ЛГУ я начал писать диссертацию. Выбрал  себе  научного  руководителя  -
Валерия  Абрамовича  Мусина,  одного  из  лучших  специалистов   в   области
международного права. Выбрал тему по международному  частному  праву,  начал
составлять план работы.
   В университете я  восстановил  связь  с  друзьями  по  юрфаку.  Некоторые
остались здесь же работать, защитились, стали преподавателями, профессорами.
Один из них и попросил меня помочь Анатолию Собчаку, который к этому времени
стал председателем Ленсовета.
   Он просто сказал мне, что у Собчака никого нет в  команде,  его  окружают
какие-то жулики, и спросил, не могу ли я Собчаку помочь. "Каким образом?"  -
поинтересовался я. "Перейти к нему на работу из  университета".  -  "Знаешь,
надо подумать. Ведь я сотрудник КГБ. А он об  этом  не  знает.  Я  его  могу
скомпрометировать". "Ты с ним поговори", - посоветовал приятель.
   Надо сказать, что Собчак был в этот  момент  уже  человеком  известным  и
популярным. Я действительно с большим интересом смотрел за тем, что и как он
делает, как он говорит. Не все, правда, мне нравилось, но уважение он у меня
вызывал. Тем более было приятно, что это преподаватель нашего  университета,
у которого я учился.
   Правда, когда я был студентом, у  меня  не  было  с  ним  никаких  личных
связей. Хотя позже очень много писали, что я был  чуть  ли  не  его  любимым
учеником. Это не так: он был просто одним  из  тех  преподавателей,  которые
один-два семестра читали у нас лекции.
   Я встретился с Анатолием Александровичем в  Ленсовете,  в  его  кабинете.
Хорошо помню эту сцену. Зашел, представился, все ему рассказал.  Он  человек
импульсивный,  и  сразу  мне:  "Я  переговорю  со   Станиславом   Петровичем
Меркурьевым.  С  понедельника  переходите  на  работу.  Все.  Сейчас  быстро
договоримся, вас переведут". Я не мог не сказать: "Анатолий Александрович, я
с удовольствием это сделаю. Мне это интересно. Я даже этого  хочу.  Но  есть
одно  обстоятельство,  которое,  видимо,  будет   препятствием   для   этого
перехода". Он спрашивает: "Какое?" Я отвечаю: "Я вам должен сказать,  что  я
не просто помощник ректора, я - кадровый офицер КГБ".  Он  задумался  -  для
него это действительно было неожиданностью. Подумал-подумал и выдал:  "Ну  и
.... с ним!"
   Такой реакции, я конечно, не ожидал, хотя за эти годы ко многому  привык.
Мы ведь с ним видимся первый раз, он - профессор, доктор  юридических  наук,
председатель Ленсовета - и он вот так, что называется, открытым текстом  мне
ответил.
   После этого говорит: "Мне нужен помощник.  Если  честно,  то  я  боюсь  в
приемную выйти. Я не знаю, что там за люди". В то время там как раз работали
скандально  известные  теперь  деятели,  которые  сослужили  Собчаку  плохую
службу.
   Ребята, сидевшие у Собчака в приемной и на тот момент как бы составлявшие
его ближайшее  окружение,  вели  себя  жестко,  грубо,  в  лучших  традициях
комсомольской, советской школы. Это вызывало, конечно, сильное раздражение в
депутатском корпусе и очень быстро привело  к  конфликту  между  Собчаком  и
Ленсоветом.  Поскольку   я   это   понимал,   то   прямо   сказал   Анатолию
Александровичу, что с удовольствием приду к нему работать, но тогда я должен
буду сказать своему руководству в КГБ, что ухожу из университета.
   Это был довольно  деликатный  для  меня  момент  -  сообщить  вышестоящим
начальникам, что я намереваюсь поменять работу.
   Я пришел к своему  руководству  и  сказал:  "Мне  Анатолий  Александрович
предлагает перейти из университета к нему на работу. Если это невозможно,  я
готов уволиться". Мне ответили: "Нет, зачем? Иди, спокойно работай,  никаких
вопросов".
   "ВОПРОСОВ БОЛЬШЕ НЕТ!"
   Мои начальники - люди довольно тонкие и понимающие обстановку вокруг - не
стали мне ставить никаких условий. Поэтому,  хотя  формально  я  числился  в
органах безопасности, в здании управления практически не появлялся.
   Что характерно и интересно - начальство ни разу не пыталось  использовать
меня в оперативных целях. Я думаю, понимали,  что  это  бессмысленно.  Кроме
того, в тот момент все,  включая  правоохранительные  органы,  находилось  в
состоянии разложения.
 
   ВЛАДИМИР ЧУРОВ,
   заместитель   председателя   Комитета    по    внешним    связям    мэрии
Санкт-Петербурга:
   До 91-го года кабинеты  в  Смольном  были  четко  поделены:  в  кабинетах
больших начальников висели два портрета - Ленина  и  Кирова,  а  в  кабинете
чиновников рангом пониже - один Ленин. После того  как  их  портреты  сняли,
остались только пустые крюки. И каждый  выбирал,  кого  повесить  у  себя  в
кабинете вместо вождей революции. Все в основном выбирали  портрет  Ельцина.
Путин заказал себе Петра Первого.
   Ему принесли два портрета на выбор: один романтический портрет -  молодой
Петр, кудрявый, задорный, в  латах  времен  "великого  посольства";  второй,
который Путин и выбрал, - гравированный, один из самых  последних  портретов
Петра Первого. Портрет тех лет, когда, собственно, его реформы шли  наиболее
активно. Именно  тогда,  после  завершения  неудачного  прусского  похода  и
Северной войны, Петр заложил основы Российской империи.
   Я думаю, Владимир Владимирович не  случайно  для  своего  кабинета  этого
Петра выбрал, редкого, мало кому известного. Петр на этой гравюре достаточно
мрачный, озабоченный, я бы сказал.
 
   Один  раз,  правда,  мои   коллеги   из   органов   все-таки   попытались
воспользоваться  моей  близостью  к  Собчаку.  Он  тогда  много   ездил   по
командировкам, часто отсутствовал в городе. На хозяйстве он  оставлял  меня.
Как-то он в спешке куда-то в очередной раз уезжал, а срочно нужна  была  его
подпись под документом. Документ не успели подготовить, а Собчак уже не  мог
ждать. Тогда он взял три чистых листа бумаги, поставил  на  них  внизу  свою
подпись и отдал мне: "Доделайте". И уехал.
   В тот же вечер ко мне зашли коллеги из КГБ. Поговорили о  том  о  сем,  и
издалека начали заходить, мол, хорошо бы подпись Собчака получить под  одним
документом, давай обсудим. Но я-то уже опытный был деятель - столько лет без
провала, - так что сразу все понял. Достал папку, открыл ее, показал  пустой
лист с подписью Собчака. И я, и они понимали, что это - свидетельство  очень
высокой степени доверия  Собчака  ко  мне.  "Вы  видите,  этот  человек  мне
доверяет? Ну и что? - говорю, - Что вы хотите от меня?" Они моментально дали
задний ход: "Никаких вопросов больше. Извини". И все закончилось, так  и  не
начавшись.
   Тем не менее это была ненормальная ситуация, ведь я продолжал получать  у
них зарплату. Которая, кстати, была больше, чем  в  Ленсовете.  Но  довольно
скоро возникли  обстоятельства,  заставившие  меня  подумать  о  том,  чтобы
написать рапорт об увольнении.
   Отношения с депутатами Ленсовета складывались  не  всегда  легко.  Прежде
всего из-за того, что  они  часто  лоббировали  чьи-то  интересы.  И  как-то
подошел ко мне один депутат: "Знаешь, тут надо кое-кому помочь. Не мог бы ты
сделать то-то и то-то". Я его раз послал, второй.  А  на  третий  он  мне  и
заявляет: "Тут нехорошие люди, враги всякие, пронюхали, что ты на самом деле
сотрудник органов безопасности. Это срочно надо заблокировать. Я готов  тебе
в этом помочь, но и ты мне окажи услугу".
   Я  понял,  что  меня  в  покое  не  оставят   и   будут   просто-напросто
шантажировать. И тогда я принял непростое для себя решение - написал  рапорт
об увольнении. Надоел этот наглый шантаж.
   Для меня это было очень тяжелое решение.
   Хотя я уже почти год фактически в органах не работал, но  все  равно  вся
моя жизнь была связана с ними. К тому же это был 90-й год: еще не развалился
СССР, еще не было августовского путча, то есть окончательной ясности в  том,
куда пойдет страна, еще не было. Собчак, безусловно, был ярким  человеком  и
видным  политическим  деятелем,  но  связывать  с  ним  свое  будущее   было
достаточно рискованно. Все могло просто в один момент развернуться. При этом
я с трудом представлял себе, что буду делать, если потеряю работу  в  мэрии.
Подумал, что в крайнем случае вернусь в университет писать диссертацию, буду
где-то подрабатывать.
   В органах у меня было стабильное положение, ко мне хорошо  относились.  В
этой системе у меня все было успешно, а  я  решил  уйти.  Почему?  Зачем?  Я
буквально страдал. Мне нужно было принять, наверное, самое сложное решение в
своей жизни. Я долго думал, собирался, потом взял  себя  в  руки,  сел  и  с
первого раза написал рапорт.
   Второе, что я сделал после того,  как  подал  рапорт,  -  решил  публично
рассказать о том, что работал в органах безопасности.
   За помощью я обратился к  своему  товарищу,  режиссеру  Игорю  Абрамовичу
Шадхану. Талантливый человек, его самый известный фильм -  "Контрольная  для
взрослых". Тогда Шадхан работал у нас на телестудии.  Я  приехал  к  нему  и
сказал: "Игорь, хочу открыто рассказать о своей прошлой работе.  Так,  чтобы
это перестало быть секретом и меня уже никто не мог бы этим шантажировать".
   Он записал передачу - интервью, в  котором  очень  подробно  расспрашивал
меня о моей работе в КГБ, о том, что я делал, когда служил в разведке, и так
далее. Все это показали по Ленинградскому телевидению, и когда  в  следующий
раз ко мне подошли с какими-то намеками на  мое  прошлое,  я  сразу  сказал:
"Все. Неинтересно. Об этом уже всем известно".
   Но написанный мною рапорт об  увольнении  где-то  так  и  завис.  Кто-то,
видимо, никак не мог  принять  решение.  Так  что,  когда  начался  путч,  я
оставался действующим офицером КГБ.
   "ФЛАГШТОК БЫЛ СРЕЗАН АВТОГЕНОМ"
   - Помните популярный вопрос того времени: где вы были в ночь с 18  на  19
августа 1991 года?
   - Я был в отпуске. И когда все началось, я очень переживал, что  в  такой
момент оказался черт-те где. В Ленинград я на перекладных добрался 20-го. Мы
с Собчаком практически переселились в Ленсовет. Ну не мы  вдвоем,  там  куча
народу была все эти дни, и мы вместе со всеми.
   Выезжать из здания Ленсовета в эти дни было  опасно.  Но  мы  предприняли
довольно много активных действий: ездили на Кировский завод, выступали перед
рабочими, ездили на другие предприятия, причем  чувствовали  себя  при  этом
довольно неуютно. Мы даже раздали оружие кое-кому. Правда, я свое  табельное
оружие держал в сейфе.
   Народ  нас  везде  поддерживал.  Было  ясно,  что  если  кто-то   захочет
переломить ситуацию, будет огромное количество жертв. Собственно  говоря,  и
все. Путч закончился. Разогнали путчистов.
   - А что вы сами думали о них?
   - Было ясно, что они своими действиями разваливают  страну.  В  принципе,
задача у них была благородная,  как  они,  наверное,  считали,  -  удержание
Советского Союза от развала. Но средства и  методы,  которые  были  избраны,
только подталкивали к этому развалу. Я, когда увидел  путчистов  на  экране,
сразу понял - все, приехали.
   - А если бы, пр