и они,  успев только с главного телеграфа оповестить  Россию о том,
что   подняли  восстание   против  диктатуры  коммунистической  партии,  уже
чувствовали, что восстание погибает.
     Июльские дни не состоялись.
     Под   давлением   превосходных   сил   коммунистов  восставшие   начали
отступление.  Вскоре брошенные  охранявшими их матросами Дзержинский и Лацис
оказались свободными.
     Тогда-то и началась расправа не по эс-эровски, а по настоящему, со всей
кровожадностью, как всегда расправлялся Дзержинский.
     Отряд Попова  уходил в Москву,  в погоню  за ним  бросились  чекистские
отряды Эйдука.  Схваченный  на вокзале, переодетый  и бритый  Александрович,
который  только  вчера  еще  спас  Лациса  от смерти,  был этим  же  Лацисом
немедленно расстрелян.
     В подвалах ЧК кипело мщение, бессудные расстрелы пачками всех не только
виновных, но даже заподозренных. "Всякое сопротивление выжечь с корнем", вот
директива Дзержинского. Дзержинский  в борьбе не знает сантиментов. Началась
новая вспышка коммунистического террора.
     И  все  же  страна еще не была покорена татарским игом коммунистов. Еще
находились  силы  для  ответа  террором  на   террор.  И  когда  Дзержинский
расстреливал в  тюрьмах  людей,  не  имевших к восстанию никакого отношения,
исключительно с  целью показать, что  такое красный террор, в этот момент на
одинокой петербургской  улице  выстрелом  из револьвера рабочий Сергеев убил
ехавшего в автомобиле сатрапа Петербурга - Володарского.
     А вслед затем раздались новые выстрелы: - в председателя  петербургской
ЧК Урицкого и в председателя совнаркома Ленина.
     В  начале 11-го часа  утра  30-го августа  в Петербурге  из квартиры на
Саперном  переулке  вышел, одетый в кожаную  куртку двадцатилетний  красивый
юноша "буржуазного  происхождения",  еврей по национальности.  Молодой  поэт
Леонид Канегиссер сел на велосипед и поехал к  площади Зимнего Дворца. Перед
министерством  иностранных  дел, куда  обычно  приезжал  Урицкий, Канегиссер
остановился, слез с велосипеда и вошел в тот  подъезд полукруглого дворца, к
которому всегда подъезжал Урицкий.
     - Товарищ Урицкий  принимает?  - спросил  юноша у  старика швейцара еще
царских времен.
     - Еще не прибыли-с, - ответил швейцар.
     Поэт отошел к окну,  выходящему на площадь. Сел на подоконник. Он долго
глядел в окно.  По площади шли люди. В двадцать минут прошла целая вечность.
Наконец,  вдали  послышался мягкий приближающийся грохот. Царский автомобиль
замедлил ход и остановился у подъезда.
     Прибыв  с  своей частной квартиры  на  Васильевском  острове  маленький
визгливый уродец  на  коротеньких  кривых ножках, по  утиному  раскачиваясь,
Урицкий  вбежал в подъезд дворца. Рассказывают,  что  Урицкий любил хвастать
количеством  подписываемых им смертных  приговоров.  Сколько должен  был  он
подписать сегодня? Но молодой человек в кожаной куртке встал. И в  то время,
как шеф чрезвычайной  комиссии семенил коротенькими ножками к лифту, с шести
шагов в Урицкого грянул выстрел. Леонид Канегиссер убил Урицкого наповал.
     За  быстро  поехавшим   на  велосипеде   убийцей  погналась  погоня.  У
набережной  возле английского клуба  Канегиссера схватили. И вскоре мстивший
за террор Канегиссер был расстрелян в Петербургской ЧК.
     Из  Москвы в день убийства экстренным поездом в Петербург расправляться
за Урицкого выехал сам Дзержинский.  Но Урицкий в дворцовом вестибюле упал в
11  часов  утра,  а вечером  того же  дня  в Москве раздался  другой выстрел
"центрального    акта",    направленный   в   вдохновителя    авантюры    во
всемирно-историческом масштабе - в Ленина.
     Пройди эта пуля на полсантиметра  правее  и выстрел мог бы в тот момент
уничтожить диктатуру коммунистической партии над страной и история революции
повернулась бы иначе.
     Выстрел  прозвучал  во дворе завода  бывшего Михельсон  на Серпуховской
улице в  Москве. На заводе  - многолюдный митинг. Ленин приехал к  вечеру на
сильной  кремлевской  машине.  Прошел  в  мастерские.  И  вскоре  к  шоферу,
развернувшему  машину на дворе, подошла невзрачного вида женщина  с  острыми
чертами лица.
     - Кажется, товарищ Ленин уже приехал? - спросила у шофера Фанни Каплан.
     - Не знаю, кто приехал, - Отвечал кремлевский шофер.
     -  Как же  это?.  Вы шофер и не знаете, кого возите?  - тихо засмеялась
женщина и спокойно пошла от него в мастерские.
     Прошел  час.  Митинг кончился.  Из мастерских  начала  выходить  толпа,
заполняя   широкий  заводский  двор.  Наконец,  вышел  и   Ленин,  окруженый
коммунистами. Но к машине  он  продвигался медленно, густая толпа  обступила
его, многие  задавали  вопросы. Не доходя  до автомобиля, Ленин остановился,
две женщины жаловались  диктатору  на  насильственную политику  компартии  в
деревнях,   на   отобрание  хлеба  заградительными  отрядами,  на  бессудные
расстрелы крестьян.
     - Совершенно верно,  есть много неправильных  действий у заградительных
отрядов, но это все  безусловно устроится, -  отвечал  женщинам великолепный
демагог.
     И при последних его словах один  за  другим  раздались выстрелы. Ленин,
как  сноп,  повалился  на  землю.  "Убили, убили!"  закричала  толпа  и  все
шарахнулись в стороны, убегая со двора.
     По  опустевшему двору шофер и члены заводского комитета несли  к машине
смертельно раненого  Ленина.  Через  полчаса  Ленин  лежал  в палате Кремля,
окруженный светилами московской медицины. А схваченная Фанни Каплан стояла в
ВЧК на допросе перед Курским, Свердловым, Аванесовым.
     Эта тройка заменила выехавшего в  Петербург Дзержинского. Но на допросе
у Курского Каплан "дала чрезвычайно мало". И  только потом, уже поздно ночью
в узкой  темной комнате, освещенной только лампочкой на письменном столе, "я
- пишет Петерc, - начал допрашивать Каплан. И тут она стала давать кое-какие
сведения.  Было  установлено,  что   фамилия,  которую  она  дала,  является
неправильной,  но она отказалась назвать  свою настоящую фамилию. На  второй
день ночью, когда  я ее снова допрашивал, она стала говорить больше. В конце
концов,  она заплакала,  и  я до  сих пор не  могу понять",  - прикидывается
наивным Петерc, - "что  означали  эти  слезы, или  она поняла, что совершила
самое тяжелое  преступление  против революции или это были просто утомленные
нервы? О своих соучастниках в покушении Каплан ничего не сказала".
     Вернувшийся  из Петербурга Дзержинский, где он заменил убитого Урицкого
отвратительным садистом Глебом Бокием, подписал смертный приговор Каплан.  И
теперь вся Россия ждала мести Дзержинского.
     Дзержинский ответил морем крови. В Москве, в Питере, по всей России  по
приказам    Дзержинского    началась    кровавая    баня.     Насколько    в
бессмыленно-животном  ужасе   от  выстрела   в  Ленина  заметалась   сначала
компартия,  чувствуя,   что  с  его  гибелью  конец  диктатуры  близится   с
невероятной стремительностью,  настолько ж с  такой  же озверелой злобностью
вместе с  Дзержинским партия  начала  требовать  безудержной мести.  "Гимном
рабочего класса отныне будет гимн ненависти и мести", писала "Правда".
     Страна  замерла в ужасе.  И  они начались эти  расправы "истерического"
террора.
     В  ответ  на  выстрел  Канегиссера  Зиновьев  в   Петербурге   приказал
расстрелять  в  одну  ночь 500 человек заключенных, взятых по алфавиту. Глеб
Бокий не  заставил  себя упрашивать,  он  в  несколько дней  расстрелял 1300
человек, заключенных в Петербурге.
     В  Кронштадте  за  одну  ночь  были расстреляны 400  человек. В Финском
заливе в одном  имении на берег  были выброшены  десятки трупов  потопленных
офицеров. Эти казни на языке Бокия назывались "искупительными жертвами".
     Такому же террору в Москве дал  волю Дзержинский. Сидевшие в  те дни  в
московских тюрьмах называют это время "дикой вакханалией красного террора".
     "Тревожно и  страшно было слышать по  ночам, а иногда  и присутствовать
при  том, как  брали людей  десятками  на  расстрел. Приезжали  автомобили и
увозили  свои  жертвы, а  тюрьма  не спала, трепеща при каждом автомобильном
гудке.  Вот  войдут в  камеру и  вызовут "с вещами по городу" или "в комнату
душ", значит  - на расстрел. И там будут попарно  связывать проволокой. Если
бы вы знали,  какой  это был  ужас!" - пишет  сидевший  в  тюрьме  известный
историк С. П. Мельгунов.
     "В памяти не сохранились имена многих уведенных на расстрел из камеры в
эти  "ленинские  дни",  но  душераздирающие  картины  врезались  и  вряд  ли
забудутся  до конца жизни", -  пишет другой  заключенный, -  "Вот  -  группа
офицеров. Через  несколько  дней  после  выстрела  Каплан они  вызываются  в
"комнату душ". Некоторые из них случайно взяты при облаве на улице. Сознание
возможности смерти не приходило  им даже в голову, они спокойно  подчинились
своей  судьбе - сидеть в  заключении. И  вдруг -  "в комнату  душ".  Бледные
собирают  они  вещи.  Но одного  надзиратель никак не  может  найти.  Он  не
отвечает, не откликается. Поименная проверка. Наконец, он обнаруживается, он
залез  под койку,  его выволакивают  за  ноги.  Неистовые звуки  его  голоса
заполняют весь корридор. Он отбивается  с криком - "За что?  Я невиновен! Не
хочу умирать!" - Но его осиливают, вытаскивают из  камеры и они исчезают все
и снова появляются во дворе... звуков не слышно: рот заткнут тряпками..."
     По директиве Дзержинского террор  прокатился из центра по всей  России.
Не было ни одной губернской  или уездной чеки,  которая  не расстреляла бы в
отместку за эти выстрелы десятков  и сотен невинных людей. Вся кровавая сеть
чрезвычаек  Дзержинским была приведена в действие. Расстреливали где попало,
у  тюремной  стенки,  в  подвалах, в  оврагах, в лесах,  расстреливали  кого
попало:   монархистов,  республиканцев,  социалистов,  зажиточных  крестьян,
интеллигентов, буржуа, офицеров, священников.
     На  чекистском  языке это называлось  "противо-заразной  прививкой".  И
Дзержинский  привил  ее  в такой  дозе,  что  страна замерла в кладбищенской
тишине. Всякое террористическое сопротивление казалось конченным.
     Но  через  год,  25-го  сентября  1919  года,  когда в особняке графини
Уваровой  в  Леонтьевском  переулке  во  главе  со  своими  вождями  заседал
московский  комитет  коммунистической  партии  -  от полуторапудовой  бомбы,
начиненной  динамитом  и пироксилином,  особняк задрожал  и  потолок рухнул,
погребая  под   собой  коммунистов.   Это  акт   -  смертельной   ненавистью
ненавидевшего   полицейскую   диктатуру    коммунизма   Доната   Черепанова,
связавшегося с главой анархистов подполья рабочим Казимиром Ковалевичем.
     Властный Торквемада  коммунизма Дзержинский необычайно  остро воспринял
этот   террористический  акт.   Дзержинский   считал  всякое   сопротивление
сломленным. Взрыв же  в Леонтьевском переулке показывал, что в  стране  есть
еще силы.  Новое  вскрытие вен народу  Дзержинским было решено.  По рассказу
коменданта  МЧК Захарова бледный,  как полотно, взволнованный свыше меры,  с
трясущимися руками н прерывающимся голосом Дзержинский прямо с  места взрыва
приехал  в МЧК, отдав приказание,  расстреливать по  спискам "всех  кадетов,
жандармов,  представителей  старого  режима  и разных  там  князей и графов,
находящихся  во  всех местах заключения Москвы, во всех  тюрьмах и лагерях".
Одним словом Дзержинского на немедленную  смерть были обречены многие тысячи
человек.
     Вслед за Москвой заработала  вся сеть  чрезвычаек, топя в крови попытку
сопротивления власти. Вместе с террором Дзержинский пустил  в ход  весь свой
провокаторско-шпионский   аппарат,  дабы   схватить  виновников   взрыва   в
Леонтьевском.
     Сведения,  получаемыя Дзержинским, говорили, что к взрыву причастен его
старый знакомый  Донат Черепанов, в июльские дни доставивший Дзержинскому не
мало  неприятных  минут.  Начались поиски,  провокация,  подкупы,  аресты  и
"ночные  допросы" каждого, кто только мог быть "нитью" для поимки Черепанова
и Ковалевича.
     На  следы  анархистов  при   помощи   провокаторов  Дзержинский   напал
довольно-таки быстро. Их главный штаб - дачу в Краскове - в одну октябрьскую
ночь оцепили чекистские отряды
     Сдаваться живьем анархисты  во главе  с  Ковалевичем не пожелали.  Дали
бой, отстреливаясь из револьверов и  под конец,  видя,  что силы на  стороне
чекистов, бросив бомбу, взорвали дачу. При взрыве погиб Казимир Ковалевич  и
все семь человек штаба "воинов черного знамени".
     В  другой   засаде   чекистами  были  схвачены  анархисты  во  главе  с
Барановским. Для  характеристики  этих  людей  и  методов  "ночных допросов"
Дзержинского  колоритны показания некоторых из арестованных анархистов. Так,
обращаясь   к   Дзержинскому   через  председателя  МЧК  Манцева,   которому
Дзержинский  поручил следствие по этому делу,  уже  сломившийся  заключенный
анархист Тямин писал:
     "МОЯ ПРОСЬБА
     Вы просите песен - их нет  у меня, но что знаю  о жизни  и деятельности
организации,  сообщу... Все  что  вам необходимо знать о  Заваляеве,  я  вам
скажу.  Но  только прошу  оставить его  в  покое, ибо  я его слишком  люблю.
Относительно  его фамилии пусть он сочтется для всех Заваляевым, а для вас и
для меня -  моим  братом. Не  копайтесь  в его  душе,  вы чуткий человек, вы
должны понять как тяжело для него такое  положение, в котором он является ни
более ни  менее, как козлом отпущения чужих преступлений. Он задержан только
потому, что  был знаком с  Ковалевичем и только. Товарищ, я прошу  вас, если
вам нужны жизнь или кровь невинного человека возьмите мою, но отпустите его,
а еще лучше дайте возможность  уехать ему к матери в Харьков. Отпустите его,
неужели вам непонятны чувства сына к матери? Ничего собщить он вам не может,
все,  что он знает, знаю и я, зачем он вам?  Я остаюсь тут, я не верю в свое
спасение.  Вам,  как личности, я верю, но вам, как определенному учреждению,
плохо верю. Говоря все, я исходил отнюдь не  из желания спасти себя, я знаю,
что если меня не расстреляют, то дадут несколько лет тюрьмы, что равносильно
смерти, ибо я страшно  слаб. Я даю  честное слово,  что сам лично  с помощью
ваших  сотрудников возьмусь за  розыск. Возможно,  нам удастся найти связь с
левыми эс-эрами. Но одно прошу,  отправьте Заваляева  к матери.  А мне дайте
какую-нибудь работу. Или кончайте скорее, меньше агонии.
     Уважающий Вас Михаил Тямин".
     Эти   просьбы   сломившегося  анархиста  спасти   жизнь  его  брата   у
Дзержинского  и Манцева в лучшем случае могли вызвать саркастическую улыбку.
В революции  дело  ведь  не  в  чувствах  братьев  Тяминых.  Михаила  Тямина
Дзержинскому нужно было пытнуть для того, чтобы он указал хоть  какую-нибудь
нить  связи  анархистов  с  левыми  эс-эрами  и чтоб, идя  по  этому  следу,
Дзержинский схватил бы опасного ему Доната Черепанова.
     Ведь дискутировалась же открыто  в  журнале  Дзержинского "Еженедельник
ВЧК"   допустимость  самых   настоящих  физических   пыток  с  точки  зрения
революционного марксизма? А потом, после пыток, когда Тямин станет ненужным,
то,  разумеется,  не  резон  же отпустить  его  в Харьков к  матери? Резон -
спустить его в подвал  к Эйдуку.  А насчет там чувств  сына к матери, это  -
"отрыжка мелкой буржуазии".
     По  записной  книжке  убитого анархиста  Соболева и через  провокаторов
Дзержинский  напал-таки  на  след  Доната  Черепанова, главы "Всероссийского
Штаба  Революционных  Партизан".  И  17-го  февраля  1920  года  Дзержинский
праздновал победу.
     Организатора  взрыва  в  Леонтьевском  переулке  Доната  Черепанова  на
московской  улице,  напавши сзади,  схватили  чекисты. Это было  сделано так
ловко, что  Черепанов  не успел  даже оказать  сопротивления.  Вместе с  ним
схватили и любимую им женщину, террористку Тамару Гаспарьян.
     Заключенного в  одиночку  на  Большой  Лубянке  11  Черепанова  чекисты
охраняли  с  особой   бдительностью.  К  его  камере  были  приставлены  два
бессменных  часовых, которым  приказывалось  не спускать  с Черепанова глаз.
Многие сламывались в ЧК. Но Донат Черепанов не из ломких. В нем было слишком
много самоотверженности борца  и  ненависти  к полицейскому  коммунизму.  Он
отказался  разговаривать  с  кем  бы  то   ни  было,  кроме   главы  террора
Дзержинского.
     В кабинете Дзержинского шли долгие и странные ночные уговоры Черепанова
Дзержинским, окруженным всей головкой ВЧК. Дзержинский уговаривал Черепанова
сдаться, перейти к коммунистам,  как  благополучно перешло  уже много  левых
эс-эров.  Но  назвав  своих  бывших  товарищей  "предателями  и  подлецами",
Черепанов  в застенке ЧК  проявил необычайное  мужество, на все  предложения
Дзержинского отвечая неизменным отказом.
     Да,  вероятно, и со  стороны Дзержинского  это была только уловка, дабы
публично   скомпрометировать   врага,   как   позднее  был  скомпрометирован
заманенный из заграницы через провокаторов и схваченный Борис Савинков.
     Все  уговоры Черепанова  Дзержинскому  пришлось  бросить  и  перейти  к
преддверию казни - "допросу".
     На официальный вопрос Дзержинского, признает ли Черепанов себя виновным
во  взрыве  в  Леонттьевском  переулке  этот  самый  отчаянный  лидер  левых
социалистов-революционеров, боровшийся за  демократические советы  Черепанов
показал:
     "-  Да, я совместно  с  Казимиром Ковалевичем организовал Всероссийский
Штаб   Революционных    Партизан,   который   своей   целью   поставил   ряд
террористических  актов.  Эта  организация  провела  взрыв  в  Леонтьевском.
Подготовка  взрыва,  выработка  плана  и руководство  до  самого  последнего
момента были возложены на меня. В самом  же метании  бомбы  по постановлению
штаба я участия не принимал.  Не будь этого постановления я бы охотно принял
на себя и метание бомбы. До того как  остановиться на  террористическом акте
этот  вопрос  дебатировался  у нас в  штабе.  Предлагалось бросить  бомбу  в
Чрезвычайную  Комиссию,  во  это  предложение  было  отклонено,  потому  что
Чрезвычайка,  и  вы,  гражданин  Дзержинский, являетесь  орудием  партии  и,
следовательно,  во  всей  политике ответственна  партия. Мы и метали бомбу в
собрание ответственных работников коммунистической партии, тем более, что на
этом собрании  предполагалось присутствие  гражданина Ленина. Этот  акт,  по
нашему  мнению,  должен  был революционизировать массы  и  указать путь,  по
которому должны  итти настоящие  революционеры: - путь террора и  ударов  по
головке насильников".
     "- Известно ли  вам,  что при  взрыве  пострадало  много незначительных
работников партии?" - спросил Дзержинский.
     "- Так что ж из этого? Ваша Чека в этом отношении не лучше", -  отвечал
Черепанов.
     И  на последний  вопрос  Дзержинского, не сожалеет ли  о своем поступке
Черепанов,  он, революционер, выступивший против "власти рабочих и крестьян"
с бомбой в руках, Черепанов ответил:
     "- Сожалею  только об одном,  что при аресте меня схватили сзади и я не
успел  пристрелить  ваших  агентов. То,  что сейчас  вами  творится,  -  это
сплошная робеспьериада!"
     На  этом  Дзержинский  окончил допрос Черепанова. Для Дзержинского  все
было ясно. И он "сделал знак". Но Черепанова вовсе не расстреляли в  подвале
китайцы  и  латыши. Дзержинский пощадил  его,  Черепанова удушили в  камере,
набросившиеся  на  него  чекисты. А "заодно"  уж  удушили в  другой камере и
любимую Черепановым женщину Тамару Гаспарьян.
     На  стене в одиночке Черепанова осталась  только сделанная  им надпись:
"Схвачен на улице 18 февраля 1920 года сзади за руки ленинскими агентами".
     Больше  до  конца  жизни  Дзержинского громкого террористического  акта
против  диктатуры  коммунистической  партии не  было. Страна  захлебнулась в
крови и лежала  без пульса. В  ответ на его террор раздавалось теперь только
"яблочко", выкатившееся с ночной улицы московского дна:

     "Эх, яблочко, куда котишься,