идей.
Эмансипация "единично-физиономической"  истории  от  естественно-научной
закономерности задолго до появления "Заката Европы" осуществлена  школой
Риккерта-Виндельбанда. Школой марбургских философов (Коген и его  учени-
ки) детально разработан "функционализм бесконечно  малых".  Исторический
релятивизм ведет свое начало уже от Гегеля, который сказал: "всякая  фи-
лософия есть данная эпоха, схваченная в мыслях", и провозгласил  поэтому
историю философии венцом познания. Но истинным вдохновителем Шпенглера в
этой области является Dilthey, у которого мы  находим,  например,  такие
строки: "не признание какого-либо застывшего apriori,  но  исключительно
история развития может нам ответить на те вопросы, которые мы все  обра-
щаем к философии" и далее: "перед взором, охватывающим всю землю  и  все
эпохи, исчезает абсолютная значимость каких бы  то  ни  было  абсолютных
форм жизни, общественных учреждений, религий  или  философий".  Наконец,
сам Joel, не разделяя "односторонности" и "крайности" Шпенглера, в  осо-
бенности его убеждения в "закате Европы", давно уже  писал  о  несостоя-
тельности прямолинейно-эволюционистской концепции истории, отдавал долж-
ное физиономическому своеобразию каждого данного культурно-исторического
типа и, в частности, характеризовал особенности античной  и  современной
культур как раз в том духе, как  это  сделал  впоследствии  Шпенглер,  а
именно, противопоставил эллинскую "пластику духа" современному "функцио-
нализму".
   Гейдельбергский профессор L. Curtius еще резче подчеркивает  несамос-
тоятельность Шпенглера. В истории искусства, пишет он, шаблонное деление
на древнюю, среднюю и новую эпохи давным-давно  уже  оставлено.  Трудами
Dehio, Voege, Pinder'a и самого Curtius'a давным-давно установлено,  что
античное искусство, а также готика -  самостоятельные  индивидуальности;
то же самое касается и Египта. Курциус ставит себе в особую заслугу  то,
что ему удалось показать самобытность египетского искусства в противопо-
ложность старой точке зрения, рассматривавшей египетское искусство,  как
некое преддверие или предчувствие греческого. Таким образом,  индивидуа-
лизация культур для знатока дела не заключает в себе ничего  нового.  Во
всей книге Шпенглера нельзя найти ни одной мысли, которую в той или иной
форме не высказал бы ранее него один из новейших историков или  теорети-
ков искусства: Rigl, Wolfflin, Strzygowski,  Pinder,  Woringer,  Simmel.
Всю свою эрудицию Шпенглер черпает из вторых рук, из той  "специфической
посреднической литературы", которая стоит между источниками и  журналис-
тикой, и там, где, как, например, в истории искусства Передней Азии, эта
литература отсутствует, Шпенглер совершенно беспомощен.
   Египтолог Шпигельберг, подвергнув детальному  анализу  все  сказанное
Шпенглером о Египте, также приходит к выводу, что "поскольку дело  каса-
ется египетской культуры, Шпенглер недорос до серьезного решения постав-
ленной им себе задачи, так как эта культура ему недостаточно известна".
   Вообще эрудиция "Заката Европы", импонирующая его русским интерпрета-
торам и критикам, внушает к себе очень мало  уважения  соотечественникам
Шпенглера. Если Ф. А. Степун в первых же строках своей статьи рекоменду-
ет разбираемого автора,  как  глубокого  ученого  ("Шпенглер  бесконечно
учен"), то немецкая критика, за немногими исключениями, третирует Шпенг-
лера, как поверхностнейшего из дилетантов.  Уничтожающему  анализу  под-
вергнуты не только идеи Шпенглера, но в первую голову те конкретные  ис-
торические факты, которые являются опорой для этих идей. Весь "Закат Ев-
ропы" разобран, что называется, по косточкам. И первое впечатление тако-
во, что живой организм этой во всяком  случае  захватывающей  книги  под
убийственными рентгеновскими лучами научной мысли действительно  превра-
щается в беспорядочную груду сухих мертвых костей. В одном случае Шпенг-
лер произвольно выхватил подходящие для его схемы второстепенные  факты,
опустив существенное и главное, в другом -  явно  извратил  историческую
перспективу, дал насильственное толкование; здесь он связал воедино  су-
щественно разнородное, там, наоборот, разделил целой пропастью то, что в
основе своей едино. Словом, от мастерски нарисованной портретной  галле-
реи остаются обрывки и лоскутки, измятые и жалкие, с  поблекшими,  поли-
нявшими красками.
   Но если это так, то в чем же притягательная сила Шпенглера? Каким об-
разом он мог оказать такое гипнотизирующее влияние на молодые умы?  Неу-
жели одним только мастерством изложения? И с другой стороны, те две  ли-
нии, по которым ведется одинаково уничтожающая  критика  Шпенглера,  как
будто бы не совместимы между собой. В самом деле, если  Шпенглер  совер-
шенно не оригинален, если он только плагиатор ценных открытий, сделанных
другими учеными, то, казалось бы, в книге его именно поэтому  не  должно
быть места для особенно грубых извращений и ошибок,  и  в  конце  концов
ему, как талантливому популяризатору, надо быть лишь благодарным за  то,
что он сделал достоянием широкой публики идеи, до сих пор доступные лишь
специалистам. Если же Шпенглер извратил историю,  насильственно  втиснув
ее в свои предвзятые схемы, то, повидимому, ему нельзя  отказать  в  из-
вестной оригинальности, в авторском праве хотя бы на эти предвзятые схе-
мы.
   Германские критики Шпенглера выходят из этого противоречия таким  об-
разом: по их мнению, грех дилетанта Шпенглера состоит в слишком  смелом,
слишком последовательном, слишком одностороннем и крайнем  осуществлении
тех плодотворных концепций и методов, которые он заимствовал у  солидных
ученых. "Впрочем, одно здесь, ново - пишет, например, Людвиг  Курциус  о
шпенглеровской морфологии античной, магической и фаустовской культуры, -
с такой смелостью (somutig), с такой последовательностью, с таким всеох-
ватывающим размахом никто еще не делал до сих  пор  попытки  дать  образ
этих трех мировых культур".
   Боязнь последовательности и смелости всегда подозрительна. Когда  не-
научной "крайностью" или "односторонностью" объявляется не упрощение той
или другой концепции, не суздальски убогое ее понимание, а те  последние
выводы, которые вытекают из ее внутреннего развития, то можно с  большой
уверенностью предположить наличность некоторого могущественного  практи-
ческого интереса, мешающего продумать или прочувствовать до конца данное
теоретическое построение. В данном случае так  именно  и  обстоит  дело.
Шпенглер констатирует закат западно-европейской культуры, ее омертвение,
распад ее некогда великого и мощного стиля. Высшим пунктом ее  развития,
а вместе с тем и началом нисходящего движения  является,  по  Шпенглеру,
век Гете: Кант - завершитель западной философии, ее Аристотель;  послед-
ний великий музыкант - Бетховен; западная живопись исчерпала свои  твор-
ческие силы еще гораздо раньше, достигнув своей вершины в Рембранде.
   Можно, конечно, внести целый ряд отдельных хронологических поправок в
этот диагноз, относящий весь XIX век к периоду упадка. Можно,  например,
с полным правом утверждать, что послекантовский  идеализм  (Фихте,  Шел-
линг, Гегель) представляет эпоху самого подлинного  цветения  германской
философской мысли. Но едва ли можно серьезно  оспаривать  тот  бьющий  в
глаза факт, что германская философия последнего  полустолетия,  несмотря
на значительное количество острых и талантливых мыслителей, носит на се-
бе явные признаки эпигонства и схоластического окоченения.  Пусть  эпоха
упадка началась не в первом, а в седьмом десятилетии прошлого  столетия.
Эта незначительная отсрочка не вносит существенного  изменения  в  общую
историческую перспективу. Несомненно, во всяком случае, что в  наши  дни
"закат Европы" обрисовался с полной отчетливостью. Катастрофа военного и
послевоенного времени с ее ужасающим духовным одичанием  и  материальным
распадом настолько очевидно подготовлена всей историей последних пятиде-
сяти лет, что ее приходится принять как неотвратимую, предрешенную внут-
ренним развитием Европы "судьбу", и было бы величайшим легкомыслием  ви-
деть в ней какое-то несчастное стечение обстоятельств, своего рода  сти-
хийное бедствие, последствия  которого  современное  человечество  может
стряхнуть с себя без глубокого внутреннего переворота, равносильного ги-
бели одной культуры и зарождению на ее место другой.
   Примириться с такой перспективой в силах  лишь  тот,  кто  чувствует,
или, по крайней мере, предчувствует, прозябание зародышей этой  грядущей
культуры с новой ориентацией человека в мире, с новым строем души, с но-
вым укладом материальной жизни. А раз этого нет, то  перед  лицом  столь
явственных признаков омертвения современного общества приходится  искать
спасения в теории, принципиально отрицающей самую возможность культурной
смерти. Такой теорией-утешительницей и является оспариваемая  Шпенглером
старая концепция всемирной истории,  как  прямолинейного  развития,  где
каждая предшествующая эпоха служит ступенью  для  последующей,  где  нет
места трагическим провалам, катастрофам, гибели культурных организмов, а
случаются лишь порой временные недомогания,  приостановка  роста,  после
которых благодетельная "эволюция" снова вступает в свои права, снова на-
чинает вести исцеленное человечество со ступеньки на ступеньку, все впе-
ред и выше.
   Правда, во всей своей чистоте и наивности эта теория  была  приемлема
лишь в героические периоды буржуазной истории, например, в эпоху  "прос-
ветительства",  когда  духовные  вожди  современного  общества  искренно
чувствовали себя венцом и украшением всемирной истории. Обостренный  ин-
теллект "цивилизации" не мирится с элементарностью классических примити-
вов, он не может не "индивидуализировать", не различать качественно сво-
еобразных типов там, где в прежнее время видели лишь количественную раз-
ницу в степенях или ступенях развития. Но для спасения души от разъедаю-
щего пессимизма необходимо ввести эту индивидуализацию в пределы,  огра-
ничить ее разумными рамками, необходимо устроить так, чтобы  в  глубинах
исторического процесса, тщательно укрытых от скептической критики,  сох-
ранилась старая лесенка прямолинейно восходящих ступеней в виде  метафи-
зического стержня истории, гарантирующего вечность нашей  культуре,  не-
разрушимость ее абсолютных истин и ценностей. Этой задачей и  одушевлены
немецкие ученые, критикующие Шпенглера.
   "Шпенглер не видит, - пишет Карл Иоель, - что  не  только  проявления
каждой отдельной культуры являются символом  ее  души,  но  и  сами  эти
культуры в целом - только символы, меняющиеся жесты, направления  единой
и всеобщей души (Gesammtseele), которая несет  на  себе  свои  культуры,
развертывает их из себя, как земля отдельные  ландшафты...  Кроме  мате-
ри-земли мы нуждаемся еще и в небе, которое Шпенглер  отрицает  или,  по
крайней мере, вкладывает в преходящие культуры, вместо того, чтобы  под-
нять его над ними... Но все преходящее есть символ вечного, символ солн-
ца истины, которое никогда не закатывается".
   Та же точка зрения противопоставляется шпенглеровскому  историческому
релятивизму и всеми прочими его критиками. Заниматься отвлеченным разбо-
ром этой концепции не стоит; гораздо  интереснее  посмотреть,  насколько
плодотворной оказывается она на практике, в конкретных попытках  восста-
новить подлинную физиономию культур и культурных типов, якобы искаженных
"односторонностью" и "крайностью" Шпенглера. Для образчика я  возьму  ту
область, в которой субъективный произвол интерпретации  имеет  наименьше
простора, в которой поэтому легче дать в немногих строках реферат иссле-
дования без существенных упрощений и извращений, - а именно, область ма-
тематики.
   Шпенглеровскому пониманию античной и западной математики  отводит  не
мало страниц своей книги Леонгард Нельсон; этой же проблеме  посвятил  в
"Logos'e" специальную статью гейдельбергский проф. Эрих Франк. Э. Франк,
не отрицая своеобразия  античной  математики,  старается  показать,  что
Шпенглер произвольно упрощает ее стиль, называя ее "эвклидовской", и тем
самым вырывает несуществующую пропасть  между  математическим  мышлением
древнего грека и современного европейца. Подробно останавливаясь на  не-
давно открытом письме Архимеда к Эратосфену, Франк указывает, что  изла-
гаемый здесь Архимедом метод вычисления площади параболы, вопреки Шпенг-
леру, совершенно чужд эвклидовского строя ума и почти в точности  совпа-
дает с методом определенных интегралов, изобретенным Лейбницем. Но Архи-
мед не только описывает свой метод, но и называет  своих  предшественни-
ков. При этом оказывается, что уже Демокрит определяя объем  пирамиды  и
конуса, рассекал исследуемые геометрические тела параллельными  плоскос-
тями на бесконечное число бесконечно тонких  слоев,  предвосхитив  таким
образом принцип Кавальери. Следовательно, западно-европейское исчисление
бесконечно-малых отнюдь не чуждо эллинскому духу; напротив, оно  зароди-
лось в Элладе в эпоху расцвета ее культуры и, развиваясь в  течение  ве-
ков, достигло такого совершенства у Архимеда, что этого последнего можно
с полным правом назвать отцом современного "высшего анализа". Далее, уже
Теэтет развивает учение об иррациональных величинах, а Эвдокс  дает  ему
законченную форму, - чем явно опровергается утверждение  Шпенглера,  что
понятие иррационального неведомо античной математике. Вообще все  основ-
ные элементы и приемы западно-европейской математики мы находим в  более
или менее развитом виде у древних греков; математическое  мышление  пос-
ледних отлично от нашего не по существу, а лишь по форме выражения; так,
например, ту самую идею, которую мы выражаем в  алгебраических  символах
(a+b)Ѕ=aЅ+2ab+bЅ греки выражали геометрическим построением "гномон" и т.
п. Книги Эвклида вовсе не энциклопедия греческой математи ишь элементар-
ный школьный учебник, который должны были усвоить вступающие в академию,
прежде чем приступить к самостоятельным научным занятиям.
   Присмотримся однако несколько ближе к этим фактам, на  первый  взгляд
столь уничтожающим для концепции Шпенглера. Уже  Демокрит,  предвосхищая
принцип Кавальери, нашел,  что  объем  пирамиды  составляет  одну  треть
объема призмы с равновеликим основанием. Но греческая мысль не усмотрела
в этом приеме исследования никаких опорных пунктов для того, чтобы прев-
ратить его в строго обоснованный, научно-доказательный метод. Доказанной
для эллинского ума теорема Демокрита стала лишь с  того  момента,  когда
Эвдоксу удалось обосновать ее без всякой помощи бесконечно большого чис-
ла бесконечно малых величин, но путем рассечения конечных фигур  на  ко-
нечные части, т.-е. строго придерживаясь наглядно-геометрического  "эвк-
лидовского" стиля. Любопытно, что и сам Архимед, которого Э. Франк готов
провозгласить отцом интегрального исчисления, как нельзя более далек  от
мысли, что его способ расчленения площадей на бесконечно тонкие  прямоу-
гольники может явиться началом новой системы в области  научного  позна-
ния. Напротив, в том же письме к Эратосфену, он спешит оговориться,  что
добытые им результаты "должны быть еще геометрически доказаны,  так  как
применяемый им метод сам по себе еще не способен дать  строгого  доказа-
тельства".
   Совершенно очевидно, что греческие ученые, применявшие в течение ряда
веков метод суммирования бесконечно малых, все время рассматривали  этот
метод как чисто технический прием, как предварительную прикидку, по  са-
мому существу своему лишенную научного значения. За все это время никому
из них и в голову не пришло, что в основе такого приема лежит  не  менее
строгая научная достоверность, чем в основе  любой  чисто  "геометричес-
кой".
   Чем же объяснить такую поразительную недогадливость? Приписать ее не-
достаточной изощренности интеллекта или бедности математической фантазии
нельзя, ибо обоими этими качествами античные мыслители обладали в избыт-
ке. Остается лишь одно объяснение, то самое, какое дает Шпенглер: исчис-
ление бесконечно-малых не развилось в  античном  мире  потому,  что  его
принципы противоречат самым  основам  античного  мировосприятия,  самому
стилю античного ума.
   То же самое приходится сказать и об иррациональных величинах.  Эвдокс
отнюдь не вводит иррациональных величин в  систему  чисел,  не  пытается
расширить и обобщить понятие числа, как это сделали Дедекинд,  Кантор  и
др. западно-европейские математики; он определяет иррациональные величи-
ны, как такие, которые сами по себе не относятся между собой как  числа,
но степени которых сравнимы. Таким путем, замечает Э. Франк,  "рассудку,
мыслящему лишь прерывные и соизмеримые величины,  делается  теоретически
доступным понятие непрерывности и несоизмеримости".  Комментарий  совер-
шенно правильный и благополучно сводящий на-нет  всю  силу  аргументации
автора. Античный рассудок, "мыслящий лишь прерывные и соизмеримые  вели-
чины", не мог воспринять иррациональную величину, как элемент  математи-
ческого мышления; как раз это и утверждает Шпенглер.
   Наконец, в высшей степени наивно звучит утверждение  Э.  Франка,  что
античная математика отличается от западно-европейской не по существу,  а
лишь по форме, лишь системой символизации, или, как сказал бы  современ-
ный математик, своим "алгоритмом". Алгоритм вовсе не есть  нечто  посто-
роннее существу математического мышления. Между так называемой  "формой"
и так называемым "содержанием", здесь, как и везде, имеется самая интим-
ная, самая неразрывная связь. В истории  современной  математики  многие
интереснейшие проблемы были непосредственно порождены  структурой  алго-
ритма. Своеобразие математической символизации  свидетельствует  лишь  о
своеобразии математической мысли.
   Критический метод Э. Франка типичен  и  для  других  ученых  критиков
Шпенглера. Признавая на словах индивидуальное своеобразие культурных ти-
пов, они на деле стараются использовать всякий хотя бы по внешности под-
ходящий факт для доказательства отсутствия своеобразия,  наличности  не-
посредственной преемственной связи между культурами, для спасения прямо-
линейно-лестничной концепции истории. Я не могу более останавливаться на
конкретном материале этой критики. Замечу  только,  что  результаты  ее,
поскольку Шпенглер ниспровергается, как  слишком  крайний  и  последова-
тельный индивидуализатор, редко бывают более удачны, чем только что  ра-
зобранные экскурсии Э. Франка в область математики.
   Гораздо больше ошибок, извращений, произвола и явных насилий над фак-
тами истории допускает Шпенглер там, где  он  выступает  не  в  качестве
портретиста и физиономиста, а в качестве "систематика", где  он  вгоняет
историю в хронологические схемы, построенные по горячо рекомендуемому им
методу "аналогии" и "гомологии".
   Дело в том, что, по Шпенглеру, качественное  своеобразие  культур  не
исключает возможности их сопоставления. Различные по существу,  культуры
обнаруживают поразительное морфологическое сходство, пробегают те же са-
мые фазы детства, юности, зрелости, увядания, в том же самом порядке,  и
в те же самые сроки.
   Отсюда - "сравнительная  морфология",  как  единственно  правомерный,
подлинно исторический метод сравнения культур. Метод этот не только дает
возможность устанавливать аналогию или гомологию между явлениями и собы-
тиями прошлого*1, но и предсказывать будущее. В самом деле,  срок  жизни
каждой культуры - приблизительно тысячелетие; каждая "фаза" имеет  также
определенную продолжительность. Следовательно,  зная,  например,  момент
вступления нашей культуры в фазу цивилизации и среднюю продолжительность
цивилизации, мы с точностью до немногих десятилетий можем исчислить  мо-
мент окончательной "смерти" Европы. Равным  образом,  легко  предсказать
время появления новой мировой монархии цезарей, исходя из аналогии между
эпохой Наполеона и Александра  Македонского,  с  одной  стороны,  Цезаря
Римского и грядущего цез