- А если другие будут считать, что ты не имеешь права  нарушать  Закон,
не имеешь права судить, что зараза, а что нет, и будут бросаться на тебя с
кулаками? И будут тебя бросать на землю и топтать?
   - Мы будем сражаться.
   - За что?
   - За Семью, за свою правоту.
   - Ты хочешь имя?
   - Нет.
   - Значит, ты бесстрашен, и это достойно уважения. Ты будешь сражаться с
каждым, кто думает не так, как ты, поскольку только ты думаешь  правильно.
Так?
   - Да.
   - Прекрасно. Вот я стою здесь и думаю по-другому. А ты, Первенец?
   - И я.
   - Верткий?
   - Мог бы и не спрашивать.
   - Тихий?
   - Он мне противен.
   - Узкоглазый?
   - Он туп.
   - Свободный?
   - У меня есть имя. Я принял его.
   - Видишь, элл? И мы уверены, что именно мы думаем правильно. И выходит,
мы должны накинуться на тебя с кулаками. Так? Чего же ты молчишь?
   - Не знаю я, что вы думаете. Мы правы, это мы знаем.
   - Что же ты тогда стоишь, элл? Что же ты не кидаешься  на  нас?  Мы  же
думаем не так, как ты. Где же твоя храбрость? Ну, смелее, кидайся на  нас.
А, ты стоишь? Конечно, бить вдвоем одного удобнее. Гвардия, что  делать  с
этим узколобым?
   - Запереть.
   - Никто не возражает?
   - Нет.
   - Узколобый, ты согласен, чтобы тебя заперли?
   - Воля ваша. Нам все равно. Мы - одна Семья.
   - Свободный,  Верткий,  отведите  его  и  заприте.  Мы  пойдем  дальше.
Догоните нас.
   Ну что, Юуран, похоже, что первый экзамен  ты  сдал.  Захватил  власть,
вершишь  суд,  изрекаешь  истины,  упиваешься  собственной   мудростью   и
терпимостью.  И  перестань  притворно  стонать  от  тяжести  бремени,   не
симулируй.  Ведь  сладко  же,  оказывается,  издавать  приказы  и  слушать
аплодисменты.
   Ну, положим, возразил я себе, особых аплодисментов  я  не  слышу  пока.
Ладно, не будем  спорить,  а  то  вон  и  притаившиеся  сомнения  начинают
поднимать свои головы. А они действительно поднимали головы, мои сомнения,
и покачивали ими, глядя на меня. Не слишком ли я действую по-кавалерийски,
не слишком ли лихо навязываю бедным эллам наши земные понятия?
   Не сделали мы и сотни шагов, как кто-то схватил меня сзади за плечи,  и
я стремительно обернулся. На меня виновато смотрел принципиальный элл, что
отказался от имени.
   - Что ты хочешь? - спросил я, сердясь на него за собственный испуг.
   - Я догнал тебя...
   - Я вижу.
   - Я передумал. Ты был прав. Я хочу имя.
   - Молодец. Гвардия, как, дать ему имя?
   - Ты сказал, что он честный, - сказал Тихий. -  По-моему,  это  хорошее
имя. Честный.
   - В нем было много жестокости, - пробормотал Верткий.
   - В тебе тоже, - заметил Тихий.
   - Сейчас во мне нет больше жестокости, потому я и  догнал  вас,  только
печаль и пустота.
   - Поэтому ты хочешь имя? - спросил Первенец.
   - Да.
   - Ты прав.
   - Итак, элл, отныне ты Честный. И ты должен оправдать свое  имя.  Служи
ему, и ты заполнишь пустоту в себе и изгонишь печаль.



3

   Ночь была на исходе, небо медленно серело, и  можно  было  уже  угадать
очертания облаков. Вот они начали  наливаться  цветом  и  вдруг  вспыхнули
победоносным оранжевым сиянием. Ветер стих, унеся с собой колючий холод.
   И в это мгновение мы увидели лежавшего на  земле  элла.  Я  никогда  не
видел валяющегося трупа, я вырос и жил на планете, обитатели которой давно
изгнали с нее жестокость и насилие. И все-таки что-то подсказало мне,  что
он мертв. Была в этом распростертом трупе какая-то конченность. Мы подошли
к нему. Я не ошибся. Он смотрел в небо невидящими глазами, и на  лбу  его,
почти над самым средним глазом, зияла  рана.  Ниточки  черной  в  утреннем
неверном свете крови тянулись от нее вниз линиями дорог на  географической
карте.
   Я нагнулся над ним и коснулся пальцами его щеки. Она уже была  холодна.
Малышом я никак не мог понять смысла алгебры. Я уже знал  цифры,  и  пусть
неохотно и с трудом, но мог их складывать, вычитать и даже перемножать. Но
буковки, буковки-то что значат? Числа числами,  а  буковки  буковками.  До
этого момента было в жестокости гибнувшей Семьи что-то абстрактное, что-то
алгебраическое, что-то ненастоящее. Но труп,  что  смотрел  в  небо  всеми
тремя невидящими глазами, был настоящим. Это  была  жестокость  конкретной
арифметики, ее не нужно было подставлять в абстрактные формулы.
   Кто бы мог подумать,  что  кроткие,  безымянные  существа,  что  совсем
недавно несли меня в бесшумном полете,  словно  ангелы-хранители,  таят  в
себе  столько  жестокости.  Семья,  это  орудие  анонимной  безмятежности,
разлагаясь, неожиданно выделяла из себя жестокость и нетерпимость. А может
быть, не так уж и неожиданно. Может быть, Семья  со  своим  всеподавляющим
взаимоконтролем муравейника лишь  загнала  вглубь  семена  насилия.  Может
быть, выпалывать  эти  страшные  сорняки  надо  только  на  индивидуальном
уровне. Может быть, настоящее добро - это всегда арифметика, а не алгебра.
   - Что будем делать, гвардейцы? - спросил я эллов.
   - Предадим земле.
   - Это само собой. Но где гарантия, что вон там,  за  тем  домом  мы  не
наткнемся еще на труп? Где гарантия, что завтра уже половина бывшей  Семьи
не накинется друг на друга с тяжелыми камнями в  руках?  А  послезавтра  и
вторая половина? Что же делать?
   Эллы молчали. Первенец скорбно опустил  голову  и  смотрел  на  лежащее
тело. Тихий задумчиво уставился в одну точку прямо  перед  собой.  Верткий
сказал:
   - Пусть грызутся.
   - И убивают друг друга? - спросил печально Первенец.
   - А почему бы  и  нет,  если  им  это  так  хочется?  -  пожал  плечами
Узкоглазый.
   - А что можно вообще сделать? - спросил Тихий. - Я стою и думаю, что мы
вообще можем сделать. Вот была Семья, мы себя не осознавали, не было у нас
ни имени, ни своих мыслей, ничего своего не было, даже злобы.  Может,  это
всегда так? Может, когда осознаешь себя, всегда появляется желание  мучить
другого?  Может,  непохожесть,  неповторимость  всегда   несут   с   собой
нетерпимость?
   - Нет, Тихий, не всегда, - сказал я твердо. - Мы на моей  родной  Земле
не похожи друг на друга, мы все дорожим своими мыслями и чувствами, но  мы
воспитали в себе терпимость, дух братства и  доброту.  Хотя  так  было  не
всегда... Но потом, потом, Тихий, сейчас нам  нужно  думать  о  конкретных
вещах.
   Эллы тупо молчали. Их можно было  понять,  моих  трехглазых  товарищей.
Неважно, прямо скажем, подготовила их Семья  для  рождения  новых  идей  и
принятия новых решений. Может быть, в каком-то смысле Узкоглазый  и  прав:
пусть  убивают  друг  друга,  пусть  развиваются,  как  им   предназначила
развиваться их история. Но ведь вполне может случиться, что  скоро  у  них
развиваться   будет   некому.   Конечно,   история   заслуживает    самого
почтительного к себе отношения. Поступь ее величественна и так  далее.  Но
насколько легче почитать ту, что уже попала в учебники, а не  ту,  которая
крутит тебя и пытается сбить с ног.
   Ах, сложно, сложно все это было. С  одной  стороны,  Космический  Совет
требует, чтобы посещение чужих цивилизаций не превращалось  в  навязывание
наших взглядов, чтобы мы ни в коем случае не вмешивались в  их  внутренние
дела и не пытались влиять на них, выставлять свою цивилизацию как образец.
Как раз то, что я и делаю. Но ведь эллы сами позвали на помощь землян. Да,
возразил я себе, позвали, но ведь не поклонились в ножки,  научи,  мол,  о
мудрый пришелец, как жить и  развиваться,  укажи,  куда  эволюционировать.
Позвали для конкретной цели: узнать, почему на них нападают корры.
   Значит, Узкоглазый прав. Пусть воюют, пусть убивают - это дело не  мое.
Еды у меня хватит, найду себе местечко поудобнее и  устроюсь  зрителем  на
захватывающем матче: эллы на эллов или кто кого. Спешите посмотреть.
   Разумно,  но  неприемлемо.  Тем  более  что   другое   правило   Совета
предписывает оказывать  любую  посильную  помощь  инопланетянам,  разумным
существам, если эти  существа  просят  о  помощи  и  если  эта  помощь  не
причиняет вреда другим  разумным  существам  данной  планеты.  Пусть  наши
многомудрые профессора космической философии и юриспруденции уточняют  все
эти правила и рекомендации  и  их  взаимосвязь.  Эта  премудрость  не  для
циркача-недоучки.
   Просят меня о  помощи  мои  товарищи?  Да,  просят.  Стоят  молча,  как
школьники, не выучившие урока, и смотрят на  меня  с  надеждой:  подскажи.
Повредит кому-нибудь,  если  эллы  перестанут  пробивать  друг  другу  лбы
камнями? Коррам? Неживым? Нет? А стало быть, вперед.
   - Вот что, гвардия, на нас с вами лежит  ответственность.  Вы  получили
имена и осознали себя, а стало быть, взвалили на плечи  и  ответственность
разума: думать, искать пути к мудрости, а не брести неведомо куда в  тупой
покорности скотины.  Давайте  срочно  соберем  всех  эллов,  пока  они  не
истребили друг друга, и выберем, ну, допустим, главу  новой  Семьи  и  его
помощников.
   - Как это, выберем? - спросил Тихий.
   - На собрании выступят разные эллы, и каждый изложит свои взгляды.  Вот
тот, например, что сам отправился под запор, будет,  наверное,  требовать,
чтобы Семья жила по старым законам. Первенец, допустим,  предложит,  чтобы
те, кто хочет жить по-старому, без имени, и  жили  по-старому,  а  эллы  с
именем жили бы по-новому, но не нападая друг на друга. А Верткий...
   - Я скажу, - взвился  Верткий,  -  что  всем  нужно  дать  имя.  Хватит
прикидываться Семьей и бегать с камнями в руках.  Дать  всем  по  имени  и
навести порядок.
   - И прекрасно. Вот пусть все эллы и решат, что им больше подходит.
   - А как это узнать? - спросил Тихий, прищурив все три глаза и  наморщив
высокий, выпуклый лоб.
   - Пусть  после  каждого  выступления  те  эллы,  кому  это  выступление
понравилось, поднимут руку. Мы пересчитаем все руки и потом посмотрим, кто
получил больше рук. Тот и станет главой новой Семьи.
   - А остальные?
   - Остальные должны будут подчиняться выбранному главе и его  помощникам
и выполнять их требования.
   - А если я не захочу подчиняться? - фыркнул Верткий.
   - Ты обязан будешь.
   - Почему?
   - Потому что главу выбрало  большинство  эллов  и  меньшинство  обязано
подчиняться большинству.
   - А если большинство ошибается? - спросил Тихий.
   Ах, не готов, не готов  был  я  к  этим  философским  дискуссиям.  Даже
организацию новгородского вече не помнил, недоучка. Знал бы...
   - Такое устройство общества называется демократией, то есть  правлением
народа. Меньшинство подчиняется большинству.
   - А если я не хочу? - упрямо спросил Верткий. - Не  захочу  подчиняться
какому-нибудь узколобому дураку, который будет восхвалять Семью.
   - Или ты должен добровольно  выполнять  законы  большинства,  или  оно,
большинство, заставит тебя выполнять их силой.
   - Э, нет, Юуран. Что-то ты говоришь глупое. Не  для  того  родились  мы
заново, не для того корчились, когда давила на  нас  тяжесть  непривычного
имени, чтобы нами помыкали эти мычащие...
   - Мычащие?
   - Ну, эти... Мы, мы, мы...
   - Ты сможешь высказать свои взгляды, брат Верткий. Это твое  право,  но
ты не должен нарушать законы большинства.
   - Это плохое устройство. Не обижайся, чужестранец. Может быть, вам  оно
подходит, а нам - нет.
   - Ты говоришь "нам".
   - Ну?
   - Кому это "нам"?
   - Ну... вообще...
   - Нет, брат Верткий, ты должен был сказать "мне не подходит". А другим,
может быть, и подходит. А то ты и сам начинаешь  мычать:  мы,  мы,  нам...
Смотри, что получается. Когда ты высказываешь свои  взгляды,  ты  невольно
говоришь "мы". Потому что ты и  мысли  не  допускаешь,  что  кто-то  может
думать по-иному. А когда говорит другой, тебе хочется, чтобы он говорил: я
думаю. Так?
   - Нет, Юуран, все равно ты не так говоришь. Ты вот  сам  называешь  нас
красивым именем "гвардия". У нас есть имена. Мы осознали себя, мы идем  по
тропе мудрости. Вот мы и должны научить остальных эллов, как нам жить  без
Семьи. Не так, как раньше. Разве не так?
   - Смотри, Верткий.  Вот  сейчас  ты  посмотрел  на  своих  товарищей  и
спросил: "Разве не так?" Это значит, что ты предлагаешь им  или  одобрить,
или не одобрить твое предложение. Это и есть демократия.
   - Демократия - это когда одобрят? - спросил Тихий. - Или не одобрят?
   - И то, и другое. Сейчас мы увидим, брат Верткий, как гвардия относится
к твоему предложению захватить власть и установить правление хунты.
   - Хунты? Что такое хунта? Мы хунта? - подозрительно посмотрел  на  меня
Верткий.
   - Если так произойдет, будете хунтой. Но вначале пусть каждый  выскажет
свое отношение к словам Верткого. Начнем с тебя, Первенец.
   - Я не могу так сразу ответить, Юуран...
   - Но нужно.
   - В том, что говоришь ты, есть, мне кажется, мудрость. Но и Верткого  я
понимаю.
   - И все-таки?
   - Не могу я решить, Юуран, не сердись. Мне нужно подумать.
   - Допустим. Это значит, ты воздержался,  то  есть  не  высказал  своего
мнения. Ты, Тихий?
   - Мне интересно, как эллы будут выбирать.
   - Значит, ты  против  предложения  Верткого  о  насильственном  захвате
власти?
   - Значит, да.
   - Отлично, друзья мои. Видите, мнения сталкиваются. Узкоглазый?
   - А у меня свой план: может, уйти к неживым, подальше от  этих  гладких
стен, которые нужно все время чистить, подальше от этой Семьи и этих  драк
и споров.
   - Вот еще одно предложение - уйти всем к неживым.
   - Не всем, а мне.
   - Ах, эллы, эллы мои бедненькие, тяжело вам дается  демократия.  Она  и
нам, между прочим, давалась нелегко. Ты, Честный, какие у тебя идеи?
   - Я как все, - вздохнул Честный.
   - Все, все, - передразнил его Верткий. - А если все по-разному?
   - Тогда и я по-разному.
   - Думай, элл, думай, - прикрикнул Верткий. - Ты не  можешь  идти  сразу
вперед и назад. Ты не можешь думать по-разному.
   Я фыркнул.
   - Чего ты смеешься? - спросил подозрительный Верткий.
   - Прости, брат Верткий. Я не мог удержаться. Демократия - это выражение
своей воли. Добровольное. А ты кричишь на  него,  чтобы  он  выражал  свою
волю. Как же, братья, живуче, оказывается, насилие. Так  и  лезет  во  все
щели.
   - Прости, - сказал Верткий, - я  не  подумал.  Я  не  хотел  заставлять
Честного...
   - Я еще не привык... - смущенно прошептал Честный. - Но я постараюсь.
   Так и шло наше собрание над телом убитого элла, и все его три  незрячих
глаза выражали, казалось, тягостное недоумение: что здесь происходит,  что
за нелепые чужеземные слова звучат здесь, надо мной?
   Мы все-таки собрали всех эллов, я насчитал их двести  семьдесят  шесть,
но описать в подробностях это вече я не берусь. Я  не  смогу  описать  все
выкрики,  все  недоумение,   упрямство,   страсть,   непонимание,   злобу,
ненависть, страдание. Но постепенно игра начала увлекать эллов. В подсчете
голосов было для них что-то неотразимое, и  каждый  раз,  когда  я  громко
пересчитывал поднятые руки, воцарялась напряженная,  зачарованная  тишина.
Больше всех голосов получил Первенец. Должно быть, эллам пришлись по  душе
его мягкость  и  склонность  к  компромиссу.  И  даже  Верткий  как  будто
примирился о ролью помощника.
   Воцарилось  относительное  спокойствие.  То   есть   Семья   продолжала
распадаться, она, очевидно, принадлежала к тем конструкциям без  малейшего
запаса прочности, что рассыпаются, как карточный домик, когда падает  одна
лишь карта, но насилия больше не было.
   Верткий  и  Честный  гордо  ходили  среди  зеркальных  стен,  следя  за
порядком, Первенец, по-прежнему  грустно  вздыхал,  а  я  чувствовал  себя
бесконечно мудрым и усталым основателем нации.
   Но  на  третий  день,  вернее,  ночь,  бесконечно  мудрого  и  усталого
основателя нации разбудил Верткий, который ворвался в мой кубик и крикнул:
   - Убили!
   Мне  снилось  что-то  приятное  -  здесь   сны   стали   моим   главным
развлечением, невесомость ложа  была  уютна  и  тепла,  и  просыпаться  не
хотелось. Но и не просыпаться было нельзя, и я с отвращением сбросил  ноги
на пол.
   - Что такое?  -  пробормотал  я,  немножко  надеясь,  что  это  начался
какой-то новый, на этот раз неприятный сон. Сейчас я открою глаза,  и  сон
тихо испарится. Но открыть глаза я не мог,  потому  что  они  и  так  были
открыты и обращены на Верткого. - Как убили, кого?
   - Как убивают? Убили. Там, около крайних стен, у Больших развалин.
   - Кого-нибудь из наших?
   - Честного.
   - Что ты говоришь!
   - Да. Мы пошли с ним на ночной обход. Я к Малым развалинам, а  он  -  в
другую сторону. Все было тихо, на улицах никого. Я шел и думал...
   - Неважно, что ты думал, рассказывай, что было дальше.
   - Мы с ним ходили уже не первый раз. Мы доходили до крайних стен, потом
возвращались в центр, а после этого шли уже в другие стороны. Я вернулся в
центр. Честного не было. Я ждал, ждал его, его все не было. Тогда я  пошел
к Большим развалинам. Было совсем темно. Я вдруг споткнулся обо  что-то  и
еле удержался на ногах. Нагнулся и увидел, что это Честный.
   - Пойдем.
   Мы вышли на улицу. Ночной ветер казался после сна ледяным. Я поежился и
втянул голову. Что мне все-таки снилось? Что-то очень  приятное.  Какие-то
веселые, пестрые и мягкие сны тешили мой спавший мозг. Может, это  Чапа  и
Путти, презрев запреты, забрались на кровать, прыгали по  мне  и  радостно
лизали в лицо? Увы, ушедший сон не вернешь,  им  не  прикроешься  от  яви,
особенно когда эта явь тонко и гнусно подвывала, прокатывалась  по  пустым
проходам между кубиками поселка. Почему каждую ночь здесь  неизменно  дуют
холодные ветры? Почему вокруг  тьма  египетская,  а  стены  кубиков  слабо
светятся, хотя отражать им  абсолютно  нечего?  Послали  бы  сюда  умного,
образованного ученого, он бы мигом разложил все по полочкам, не то что  я,
который только и может, что разевать рот.
   Но и этими жалкими мысельками  не  мог  я  отгородиться  от  тягостного
смятения. Опять смерть. Честный. Упрямый тугодум, но действительно честное
существо. Я вспомнил, как он догнал меня,  когда  мы  брели  по  таким  же
темным улицам, схватил за плечо и пробормотал: "Ты был прав, я хочу имя".
   - Сюда, - сказал Верткий, - вот за этим поворотом.
   Он лежал на животе, повернув голову, вернее то, что от нее осталось.
   - Сейчас я прибавлю света, - сказал Верткий.
   - Ты принес фонарь?
   - Фонарь? Что это?
   - Неважно. Как же ты прибавишь свет?
   - Смотри.
   Ближайшая к нам стена кубика начала  медленно  светлеть,  будто  кто-то
плавно поворачивал ручку реостата. Она отодвигала плотную  темь,  пока  не
оттолкнула ее за труп.
   - Как ты это делаешь?
   - Не знаю. Мы все так делаем.
   - Ладно, потом.
   Мы присели на корточки. Да, это был Честный. Даже в  смерти  он  упрямо
сжимал губы. Удар буквально размозжил полголовы. Увесистый камень  валялся
рядом. Я осторожно поднял его. Он был  в  крови.  Был  труп,  было  орудие
убийства, было тягостное недоумение.  Откуда  снова  извержение  подземной
злобы? Кому мешал этот элл,  который  вместо  ночного  отдыха  добровольно
пошел следить за порядком?
   Мало мне было лавров мудрого законодателя, надо закладывать на Элинии и
фундамент сыска. Становиться Шерлоком Холмсом и... как звали этого второго
литературного сыщика, которого  придумала  Агата  Кристи?  А,  да!  Эркюль
Пуаро. Но я не был Шерлоком Холмсом, я не жил на Бейкер-стрит  в  Лондоне,
не играл в свободные минуты на скрипке, не  увлекался  химией  и  не  имел
своего доктора Ватсона. И самое главное, я не обладал  его  проницательным
умом и даром дедукции. Равно как и  способностями  маленького  хвастливого
бельгийца с тонкими усиками, который говорил на плохом английском, но зато
играючи разгадывал самые головоломные ситуации,  которые  придумывала  его
плодовитая родительница. Впрочем, я бы  тоже  выстроил  строго  логическую
цепочку умозаключений, если сам придумал убийство.
   Но тело моего трехглазого друга, что лежало, поджав  ноги  в  последней
мышечной агонии, не  имело  отношения  к  литературе.  Он