Зиновий Юрьев.
   Белое снадобье

   -----------------------------------------------------------------------
   Журнал "Искатель", NN 4-5.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 2000
   -----------------------------------------------------------------------


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. КЛИФФОРД МАРКВУД


1

   Я отлично помню тот день. Помню хотя бы  потому,  что,  за  исключением
письма от Карутти, он ровно ничем не отличался от сотен таких  же  обычных
пустых,  скучных  дней.  Антидней.  Думаете,  я  пытаюсь   подсунуть   вам
сомнительный маленький парадоксик? Упаси меня господь бог  от  изобретения
парадоксов и парадоксиков, их хоть пруд пруди и без меня. Логики  в  жизни
маловато, но на  парадоксы  хоть  распродажу  объявляй.  Четко  помню  все
обычное, а все то, что хоть мало-мальски, хоть на шаг выходит  из  шеренги
будней, представляется мне вскорости в каком-то утрированном, может  быть,
даже искаженном виде. Наверное, потому, что памяти то и дело  возвращается
к  этому  необычному  событию,  крутит  его  так  и  эдак,  подгоняет  под
собственные желания и стандарты. А так как мы редко ведем себя в серьезные
моменты безупречно, мы наверстываем упущенное впоследствии, щедро добавляя
себе в воспоминаниях и смелость, и остроумие, и  находчивость  -  все  то,
короче говоря, в чем мы обычно испытываем недостаток.
   Будничное же укладывается в память спокойно, как  бумажка  в  архив,  и
больше его никто не трогает. Впрочем, я не  претендую  на  универсальность
этого феномена. Скорее всего, вы  со  мною  не  согласитесь  и  поступите,
кстати, совершенно правильно, потому что я и сам редко соглашаюсь с собой.
   Ладно, как бы там ни было, а тот день был действительно  обычный,  и  я
действительно отлично его помню. Помню, например, что дверь гаража,  когда
я вернулся домой, открылась только со второго сигнала, и я подумал - не  в
первый раз, - что надо бы заменить реле. Помню, что, поставив  машину,  я,
как обычно, первым делом подошел к кусту,  который  растет  у  меня  перед
крыльцом. Его, как обычно, не было видно. Я имею в  виду,  разумеется,  не
куст, а симпатичного жирненького паучка-крестовика, который живет под этим
кустом. Точнее,  под  одним  из  листочков,  куда  он  прячется  от  своих
потенциальных жертв, врагов и друзей. Да, да, у него  есть  друг.  Это,  с
вашего разрешения, я. Причем заметьте, моя симпатия к Джимми - так я  зову
паука, хотя он  об  этом  и  не  знает,  -  вовсе  не  носит  абстрактного
характера. Не переодевшись, не умывшись, не  поев,  не  подумав  о  смысле
жизни, я отправляюсь на охоту. Я долго хожу вдоль  стены  и  выбираю  муху
поаппетитнее. Выбираю так, как выбирал  бы  себе,  может  быть,  даже  еще
тщательнее. Выбрав,  я  медленно  отвожу  руку  назад,  затаиваю  дыхание,
останавливаю  сердце,  мгновенно  выбрасываю  руку  вперед,   одновременно
захлопывая раскрытую ладонь  в  кулак.  В  одном  случае  из  десяти  муха
оказывается у меня в кулаке. В остальных - мелкие занозы и воздух. Я иду к
паутине  моего  друга  и  осторожно  сажаю  свое  подношение  в  сплетение
тончайших  радужных  нитей.  Муха,  естественно,  негодует  и   дергается,
поскольку в отличие от людей я еще не  встречал  ни  одной  мухи,  которой
хотелось  бы  быть  подношением,  а  я,  сорокалетний  ученый,  прекрасный
специалист по электронно-вычислительным машинам (я не  хвастаюсь,  это  не
только мое мнение), стою на четвереньках и с замиранием сердца  жду  -  не
спустится ли поужинать Джимми.
   И тут я должен сделать вам небольшое признание. Мне не так важно, поест
ли сегодня паук или нет. Строго говоря, мне на это вообще наплевать.  Надо
думать, он поест и без меня.  Ведь  не  всякого  же  крестовика  кормят  с
ложечки.  И  ничего,  обходятся.  Мне   просто   интересно,   как   Джимми
расправляется со своей пищей, как закатывает ее в паутину,  а  затем  уже,
помолясь (а может быть, он и не молится, а  только  делает  вид),  смакует
изысканный деликатес. Поэтому, строго говоря, я не имею  морального  права
называть  себя  другом  Джимми,  поскольку  кормлю  я  его  не   для   его
удовольствия, а моего собственного.  Впрочем,  с  точки  зрения  тех,  кто
гадает, любит, не любит, по очереди отрывая паучьи ножки, мои отношения  с
Джимми - верх любви и самопожертвования.
   В тот вечер, о котором я собирался вам  рассказать,  Джимми  так  и  не
вышел. Я принес ему вторую муху.  Муха  была  сказочной.  Она  была  столь
аппетитна, что, будь я чуточку менее цивилизован, я бы сам с удовольствием
полакомился ею. Но он так и не спустился вниз. Я вытянул  шею  и  заглянул
под листок, где квартировал мой друг  -  кто  знает,  может  быть,  с  ним
что-нибудь стряслось.  Слава  богу,  Джимми  был  на  месте,  и  мне  даже
показалось, что он с укоризною посмотрел на меня.
   - Ах, Джимми, Джимми, - сказал я и покачал головой,  -  почему  ты  так
дурно воспитан? Спасибо ты бы хоть мог сказать?
   Он снова  промолчал.  Довольно  странные  отношения,  подумал  я.  Один
приносит мух и без конца говорит, другой не принимает и молчит.
   Если бы соседи  в  этот  момент  увидели  или  услышали  меня,  они  бы
наверняка решили, что перед ними тихопомешанный. Впрочем,  они,  наверное,
уже давно пришли к такому выводу.
   - Ну раз так - пожалуйста, - с обидой в голосе сказал я пауку. - Ты еще
пожалеешь о своей гордыне, неблагодарный.
   Я вошел в ванную, стянул с себя рубашку и  стал  мылить  руки.  В  этот
момент из зеркала над раковиной на меня посмотрел какой-то малосимпатичный
шатен с асимметричными  глазами.  Один  больше  другого,  зато  меньший  -
заметно противнее. Этот меньший глаз вдруг зачем-то подмигнул мне,  причем
сделал это с какой-то неприятной  фамильярностью,  с  наглым,  я  бы  даже
сказал, вызывающим видом.
   Я  почувствовал,  что  вот-вот   вспылю.   Сначала   какой-то   дрянной
крестовичок позволяет себе отвернуться от меня, а теперь еще  этот  тип  в
зеркале со своими гнусными гримасами. Я только хотел было сказать  шатену,
что я о нем  думаю,  как  он  вдруг  улыбнулся  и  необыкновенно  ласково,
пожалуй, даже с нежностью пробормотал:
   - Ну, ну, лапка моя, не сердись...
   Я пожал плечами. Я и не собирался сердиться. Если я буду  сердиться  на
каждого неблагодарного паука или разноглазого шатена в зеркале, у меня  не
останется времени для того, чтобы сердиться на человечество в целом, а это
мое любимое хобби.
   Однако прошу  вас  не  торопиться  с  выводами.  Конечно,  легче  всего
пришлепнуть на человека этикетку: расщепление личности на  шизофреническом
фоне или шизофрения на фоне расщепления личности.  Или  еще  что-нибудь  в
этом роде. Это, повторяю, легче всего. Тем  более  что  на  первый  взгляд
кое-какие основания для этого есть. Человек стоит на карачках и устраивает
сцену пауку-крестовику. Потом смотрит на свое отображение в зеркале словно
на незнакомца и так далее.
   И тем не менее я уверен, что значительно нормальнее средне  нормального
человека, по крайней мере, в нашей благословенной  стране,  где  нормы  на
нормальность устанавливают безумцы.
   Просто я панически боюсь превратиться  в  социальный  электрон.  Термин
этот мой, и им я называю всех тех, кто вращаются  по  предопределенным  им
орбитам, иногда перескакивают с одного социально-имущественного уровня  на
другой, но перескакивают опять же упорядочение - короче говоря, ведут себя
так, как им положено себя вести заведенным порядком  вещей.  Почти  каждый
раз, когда я еду на работу или возвращаюсь вечером домой и вижу  тысячи  и
тысячи одинаковых домиков с одинаковыми крошечными лужайками перед ними, с
одинаковыми мужчинами, женщинами и детьми,  занятыми  одинаковыми  вещами,
носящими в одинаковых головах две-три одинаковые мыслишки, - когда  я  все
это вижу и когда я об этом думаю, мне хочется выть от ужаса.  Мне  хочется
закрыть глаза, обхватить голову руками и бежать, бежать - но куда? И вот я
подмигиваю себе  в  зеркале  и  кормлю  паука  собственноручно  пойманными
мухами, чтобы сохранить хоть призрачную, но иллюзию, что я -  это  я.  Что
Клиффорд  Марквуд,  сорокалетний  ученый,  разведенный,   живущий   в   ОП
Риверглейд, Фридом-авеню, 411, работающий в фирме "Прайм дейта", - это  я,
а не какой-нибудь другой социальный электрон, наматывающий виток за витком
на социальной орбите. Конечно, я отдаю  себе  отчет,  что  мои  призрачные
попытки сохранить свое "я" при помощи  паука  и  бесед  с  самим  собой  в
зеркале довольно смехотворны, но что прикажете делать?
   Возможно, вы скажете, что мое навязчивое стремление к  индивидуальности
- это уже отклонение от нормы. Возможно, и даже вероятно, это именно  так.
В таком случае плевать я хотел на норму.
   Так или иначе я должен извиниться перед вами за то, что подсовываю  вам
свои фобии и мании. Это, наверное, от одиночества. Нет, нет, не подумайте,
что у меня нет знакомых и я, словно некий пустынник, внемлю  лишь  небу  и
звездам. Но, увы, сама мысль о том, что я мог бы говорить о своих чувствах
и переживаниях с сослуживцами и соседями,  заставляет  меня  улыбаться.  Я
вижу их искренне  недоумевающие  взгляды,  их  искренне  наморщенные  лбы,
искренне брезгливый изгиб губ - о чем это распространяется мистер Марквуд?
Почему он не найдет себе психоаналитика? Видите ли, в нашей благословенной
стране внимание и участие -  товар,  причем  довольно  редкий.  Вам  нужно
участие? Пожалуйста! Откройте  желтые  страницы  телефонного  справочника.
Психоаналитики в любом количестве продадут вам и участие,  и  внимание,  и
совет. И слава богу, между прочим. Хорошо, что можно хоть купить  все  эти
вещи.
   Ну да ладно. Пора готовить  ужин,  но  перед  этим  я  обычно  совершаю
вечернюю прогулку. Семнадцать шагов до моего почтового ящика и  семнадцать
обратно. Как я уже вам сказал в самом начале, этот день был  бы  абсолютно
совершенен в своей серости и будничности, если бы не письмо Карутти. Итак,
я иду к ящику, вовсе не предполагая, что найду  там  что-либо  интересное.
Просто вечерний ритуал.  Щелкаю  замком.  Газета  "Риверглейд  икзэминер",
лежащая в ящике с утра. Впрочем, если бы она лежала с прошлого года, я  бы
вряд ли заметил разницу. Разве что по длине юбок на  фотографиях.  Вообще,
если  судить  по  газетам,  длина  юбок  -   это   единственный   маятник,
отсчитывающий оставшиеся нашей цивилизации годы.
   Что  еще,  кроме  газеты?  Рекламный  мусор,  как  обычно.  Письмо   от
"Восточной энергетической". Я уже улыбаюсь, догадываясь, что  в  конверте.
Так и есть. Счет на двадцать четыре НД, который я оплатил три месяца  тому
назад. Я им ничего не отвечаю, поскольку все равно это бессмысленно.  Если
уж бухгалтерский компьютер  делает  ошибку  -  на  двадцать  четыре  новых
доллара - это надолго. Еще одно письмо.  Без  обратного  адреса.  Немножко
странное  письмо.  Почему?  Во-первых,  мой  адрес  написан  как-то  очень
небрежно или торопливо; во-вторых, он написан не на самом конверте,  а  на
бумажном прямоугольничке, налепленном на конверт. Причем налепленном опять
же как-то небрежно, чуть криво, впопыхах, может быть.
   Вы  спросите  меня:  почему  столько  внимания   какому-то   анонимному
конверту, откуда у меня такая маниакальная наблюдательность? Видите ли,  я
уже, по-моему, говорил, что я человек довольно одинокий, пишут мне мало. А
те письма, которые я все  же  получаю,  похожи  на  письмо  от  "Восточной
энергетической  компании"  -  фирменный   конверт,   машинописный   адрес,
антисмысл. Антиписьма.
   Я уселся в кресло и  осторожно  вскрыл  конверт.  На  небольшом  листке
бумаги было написано: "Дорогой Клиф! Очень прошу тебя - будь дома  вечером
в пятницу. Я приеду к тебе. Мне нужна твоя помощь и твой совет. Это важно.
Очень и очень важно. Твой Фрэнк Карутти". И все.
   Эта коротенькая записка еще более усилила  возникшее  у  меня  ощущение
какой-то нелепости. Во-первых, я не видел Карутти  гола  два,  не  меньше;
во-вторых, когда мы вместе учились, а потом работали в лаборатории Майера,
мы никогда не были особенно близки. Если бы вы увидели Фрэнка Карутти,  вы
бы сразу поняли, что у него может быть очень мало общего  с  другом  паука
Джимми. Он был всегда таким совершенным электроном, вращающимся  по  такой
совершенной орбите, что мне легче представить  его  летающим  по  ночам  в
пижаме, чем подмигивающим самому себе в зеркало.
   Имея дело с Фрэнком, всегда можно  точно  знать,  что  он  сделает  или
скажет  в  следующую  минуту.  Он  всегда  предсказуем.  Кроме  того,   он
необыкновенно аккуратен, даже педантичен.  Из  тех,  кто  пишет  адрес  на
конвертах разборчиво и четко, и уж подавно не на  клочках  бумаги,  наспех
наклеенных на конверт.  Но  это  все  качества,  которые  мне  не  слишком
приятны,  и  у  вас  может  создаться  впечатление,   что   Фрэнк   только
предсказуемый электрон, и ничего больше. А это не так. Он,  между  прочим,
еще и блестящий ученый с нюхом хорошей  гончей  и  интуицией  прорицателя.
Что-что, а этого у него не отнять.
   Нет, что ни говорите,  а  письмо  было  странным.  Не  то  чтобы  очень
странное само по себе,  но  оно  никак  не  вписывалось  в  орбиту  Фрэнка
Карутти. И конверт, и просьба о совете и помощи,  и  отсутствие  обратного
адреса - все было как-то... непредсказуемо.
   Конечно, если бы я был обычным электроном, я бы тут же отложил письмо в
сторону,  поскольку  мне,  наверное,  нужно  было  бы  воспитывать  детей,
ругаться с женой, подстригать траву на  лужайке,  смотреть  телевизор.  Но
детей у меня нет. Жена, да и та бывшая, находится на расстоянии двух тысяч
миль от меня, на траву мне наплевать в высочайшей степени, телевизор я  не
переношу, а на паука Джимми я обиделся. Поэтому я  принялся  рассуждать  о
письме.
   "Почему адрес написан от руки? Карутти ведь из  тех,  кто  предпочитает
машинку. Наверное, потому, что он писал его не дома  и  не  на  работе,  а
где-нибудь еще, например в почтовом отделении. Прелестно, - сказал я вслух
сам себе. - Фантастические дедуктивные способности.
   Почему адрес написан не на конверте,  а  на  наклеенном  листке?  Может
быть, потому, что адрес на конверте  был  написан  неправильно?  Здесь,  -
сказал я себе, - нужен эксперимент".
   Я взял конверт, подержал его  на  пару  и  осторожно  отклеил  бумажный
прямоугольничек. Под ним выведенный четкими буквами был совершенно  другой
адрес: "Мистеру Генри Р.Камински, 141, Конноли-стрит, Ньюпорт".
   Ньюпорт  -  это  не  очень  симпатичный  городок  милях  в  сорока   от
Риверглейда. Не ОП  и  не  джунгли.  Нечто  среднее.  Так.  Хорошо.  Будем
рассуждать  логично.  Сначала  Карутти  решает  написать   некоему   Генри
Р.Камински. Прекрасно. Затем почему-то решает не писать Генри  Р.Камински,
а послать письмо мистеру Клиффорду Марквуду, то есть мне. Другого конверта
либо нет, либо Фрэнк решает  сэкономить.  Очень  логично,  за  исключением
того, что все это в высшей степени не  похоже  на  Фрэнка  Карутти.  Кроме
того, я ведь уже решил, что он писал из почтового отделения... Бог с  ним,
с письмом. Сегодня среда. Через два дня Карутти сам объяснит мне, зачем  я
ему понадобился, что это за важное Дело и почему  он  решил  экономить  на
конвертах.



2

   В пятницу Фрэнк Карутти не приехал, не появился он и  в  субботу.  "Это
важно. Очень и очень важно". Странные слова...
   Конечно, проще всего было бы забыть и письмо, и Карутти, тем более  что
за два года, что мы не виделись, я вряд ли вспомнил хоть раз о нем.
   Я так и сделал. "Забудь об этом письме, - сказал я себе. - У тебя  есть
более важные дела, например, нужно наладить отношения с  Пауком  Джимми  и
заменить реле ворот в гараже". Но к пауку я не пошел. Не к лицу мне, гомо,
более  или  менее  сапиенс,  унижаться  перед  каким-то  паршивым   жирным
крестовиком. Ну а реле... Согласитесь, когда собираешься сменить реле  уже
полгода, причем говоришь себе ежедневно, что сделаешь это завтра, -  взять
прямо так и действительно сменить его - было бы поступком легкомысленным и
даже непристойным. Неисправное реле и твердое намерение починить  его  уже
превратились в традицию, в нечто постоянное, а такие вещи  в  наш  зыбкий,
неустойчивый век нужно  ценить.  Да  и  по  возрасту  мне  пора  уже  быть
консерватором,   хранителем    традиций    и    противником    радикальных
поползновений, как, например, починка реле.
   Итак, я настолько старательно пытался забыть о письме Карутти, что  оно
не шло у меня из головы. Короче говоря, около пополудни  в  воскресенье  я
уже ехал не только по Ньюпорту, но даже по Конноли-стрит.  Дом  номер  141
оказался маленьким и печальным кафе с таким же хозяином.
   - Порцию сосисок и стакан апельсинового сока, - сказал я, усаживаясь за
столик, покрытый пластиком.
   Кафе было пустым, и сосиски появились довольно  быстро.  Они  выглядели
такими же маленькими и печальными, как и их хозяин. Очевидно, они,  как  и
он, ничего в жизни не добились и примирились с поражением.
   - Спасибо, мистер Камински, - сказал я. - Вы ведь мистер Камински?
   Я никогда не видел, чтобы человек бледнел так быстро. Хозяин вздрогнул,
словно вспомнил вдруг с перепоя вкус и запах спиртного.
   - Боже, - простонал он каким-то жалким  театральным  голосом,  -  боже,
когда кончатся эти муки? - При этом он смотрел на меня с ненавистью, а его
маленькие кулачки судорожно сжимались и разжимались. -  Что  вам  от  меня
нужно?
   - Простите, - сказал я. - Я и подумать не мог, что имя Камински вызовет
у вас...
   - Что вам от меня нужно? Ведь я уже позавчера... - Он вдруг замолчал  и
еще  раз  с  ненавистью  посмотрел  на  меня.  Чувство  это   было   таким
концентрированным, что на мне начала тлеть одежда.
   - Что позавчера? - спросил я.
   - Спросите ваших дружков, - буркнул хозяин и с  проворством  испуганной
ящерицы юркнул за стойку.
   - Я вас не понимаю, - пожал я плечами, - во-первых, у меня нет  дружков
("Так-то ты предаешь своего друга паука Джимми", - не преминул я подколоть
себя), а во-вторых, я даже не знал бы, о чем спрашивать...
   - А вы не... вместе?
   - Нет.
   - А почему же вы опять мучаете меня этой идиотской фамилией, которую  я
слышу первый раз в жизни?
   Маленький человечек уже  не  испепелял  меня  ненавистью.  Он  вздохнул
тяжело и безнадежно, как вздыхают коровы и семейные люди за пятьдесят.
   - Вы думаете, я знаю? - спросил его я, в свою очередь.
   - Сумасшедший мир, безумный мир, дурацкий  мир.  Сначала  приходят  два
типа и пытаются меня уговорить, что я Генри Р.Камински  и  что  я  получил
якобы письмо от некоего Карутти. Я отвечаю, что за пятьдесят четыре года я
ни одного дня не был Генри Р.Камински. Тогда мне показывают большой  кусок
мяса, который при ближайшем рассмотрении оказывается кулаком,  и  говорят,
чтобы я не острил. Хорошо, я говорю, я не буду острить, но все-таки  я  не
Генри Р.Камински, никогда не знал Генри Р.Камински и, даст бог, умру так с
ним и не познакомившись. Никакого письма я не получал. Ну хорошо, мне  тут
же дают по шее,  но  довольно  деликатно,  так  что  я  даже  не  упал,  и
спрашивают, не знаю ли я в таком случае некоего Фрэнка Карутти. Я отвечаю,
что нет. Мне говорят, что если я пытаюсь хитрить с ними, то играю даже  не
с огнем, а со своей жизнью. Мне вежливо дают еще раз по шее  и  уходят.  А
сегодня вы все начинаете снова.
   - Но я же по шее вам не давал, - обиженно сказал я и даже  почувствовал
нечто вроде гордости. Я оказался на высоте - не дал человеку по  шее.  Это
уже много, и мне хотелось видеть благодарность за заслуги.  Несостоявшийся
Генри Р.Камински, похоже, в принципе разделял мою точку зрения.
   - Это верно. Большое спасибо! - согласился он. Он  подумал  немножко  и
сказал: - Послушайте, а кто хоть это такие  -  Генри  Р.Камински  и  Фрэнк
Карутти?
   - Я ведь как раз об этом и хотел вас спросить...
   - Сумасшедший мир, безумный мир, дурацкий мир. С вас два сорок.
   Я расплатился и вышел из кафе.  В  голове  у  меня  прыгали  и  скака