и
клоуна-зеваки!  Вот так давным-давно,  когда я был, возможно, лишь немного
старше,  чем  сейчас,  под Астраханью случались похожие спектакли.  Только
тогда-то я  участвовал зрителем,  а не рыжим.  Уроженцев Хараболей,  не то
Сероглазки,  но,  может  быть,  и  другого какого-нибудь  села  астраханцы
считали неисправимыми путаниками:  пошлешь за картузом - жди с арбузом, и,
конечно,  старались, как только могли, эту славу приумножить. Пользовались
нечистыми уловками,  чтобы подстроить,  а  потом так же,  как сейчас эти в
автобусе,  ликовали,  захлебываясь хохотом.  У нас в изыскательской партии
работали два  таких парня из  знаменитого села.  Парни осторожные,  а  все
равно их вкручивали в путаницу.  Поменяют специально ночью местами ящики с
инструментами, а утром уже с поля посылают одного из них, чтоб немедленно,
чтоб  скорей,  и  начинается потеха,  когда парень,  схватив на  привычном
месте,  приносит совсем не тот ящик.  Все смеялись,  и я смеялся, хотя все
знали и я знал,  что подстроено,  и еще как смеялись!  Насколько же больше
было  веселье  пассажиров  и   <рафика>,   и  рейсового  автобуса,   когда
встретились с  неподдельным зевакой!  И насколько же возросла сомнительная
слава злополучной деревеньки!
     Хорошо, что  я  определился  и  выскочил  из этой карусели на твердую
почву. Сяду на следующий автобус, возьму билет до Химзавода, и можно будет
вздохнуть,   переключиться   на   обдумывание   дальнейшей  своей  судьбы.
Отпихиваешь,   откладываешь    первостепенное,    непоправимое,    нарочно
притворяешься  сам  перед  собой,  что  забыл,  тут же в этой суматохе,  с
глупыми недоразумениями  забыл  на  какие-то  минуты  по-настоящему.  Зато
теперь обдало холодом.
     И вдруг,  как в липком кошмаре,  наступала опять клоунада:  следующий
автобус оказался к р а с н ы м - с красным номером, и на красном трафарете
одно знакомое название - Конечная - посередине.  А в автобусе точно  такие
же   пассажиры  точно  так  же  смотрят,  разглядывают  меня  с  затаенным
ожиданием.  Почти прожигали меня этим нарастающим ожиданием,  а я невольно
сжимался,  втягивал  голову  в плечи,  пока автобус,  поиграв подфарником,
свернул к остановке и,  остановившись, призывно распахнул заднюю дверцу. Я
помахал   шоферу:  мол,  без  меня.  Все  пассажиры  немедленно  просияли,
осклабившись,  а кондукторша,  похоже, сестра той, с предыдущего автобуса,
или даже двойняшка, так же вкрадчиво спросила, высовываясь из своего окна:
     - Отчего же это вы, молодой человек, не желаете ехать с нами?
     - Мне на черный! - сказал я затравленно.
     На красном автобусе и смеялись красно,  куда там тем,  с черного,  те
больше запрокидывались и взвизгивали,  эти же ржали, будто табун на скаку,
и  не  успел  моргнуть -  не  стало их,  только ржание слышалось,  как  от
умчавшейся грозы.
     Не могу сказать,  не помню,  что я тогда - разрыдался, или взвыл, или
сдержался.  Потому что навалились на меня тоска и беспамятство. Собирается
же все в последовательность с того момента,  когда я уже сидел в следующем
автобусе и допрашивал себя:  почему же ты ее не узнал, она могла не узнать
и должна была не узнать,  а ты почему?  Повернуться и уйти навсегда, разве
это не  подлость?  Не  узнал,  предатель!  А  теперь назад поздно,  другая
запущена судьба.  В  то  же  время  и  тоска  и  раскаяние лишь  ненадолго
оттеснили ощущение  нахального,  на  все  взирающего с  ухмылкой  молодого
непочатого здоровья.  Опасение, ожидание погони тоже виделось через эту же
ухмылку:  и страшно и озорно,  словно играю с кем в разведчики. Что лучше?
Сначала проникнуть в  Город  кружным путем,  а  потом  сменить одежду  или
сначала сменить,  потом в  Город?  По  озорной же линии припоминаю,  что в
электричке,  высматривая Ирку,  гадал:  будет с ней или нет ИО,  то есть я
неомоложенный, в Жорином джинсо-пинсовом костюме, и когда ИО не оказалось,
я  принял это  как просвет везения,  что не  так все сложно,  как могло бы
закрутиться при неблагоприятном стечении обстоятельств. Непринужденно, как
будто  только  так  всегда  и  бывает,  передо  мной  и  во  мне  двоилась
действительность: я - не я, прятаться - не прятаться, мой костюм, а на мне
он как с чужого плеча.
     Химзавод.  Сбылись мои предчувствия: с автобусной остановки виднелась
железнодорожная станция,  значит,  я  отсюда смогу вернуться в Город через
Другой вокзал.  Красный автобус,  на котором я  так гордо отказался ехать,
довозил  пассажиров  до   самой  станции.   Его  маршрут  был  укорочен  с
противоположного конца,  здесь  же,  наоборот,  продлен  от  Химзавода  до
станции.   Пусть  страдают  за  меня  жители  дер.  Зеваки,  а  я  займусь
переодеванием -  магазин еще ближе,  чем станция.  К  погоне я  уже остыл,
рассчитал, что Апельсинычу вряд ли предоставили линейный телефон, а пока в
Город да там туда-сюда - долго еще до начала акции. Никакая акция еще и не
начиналась,  если без паники-то.  Сейчас увидим,  почему это мой костюм на
мне - сразу видно, что с чужого плеча?
     В  магазине,  толкая и  подначивая друг друга,  слонялась от отдела к
отделу компания акселератов, и я сразу затерялся среди них, роста я всегда
был  небольшого,  и  со  спины часто принимали меня  за  мальчишку,  потом
смущались, а я великодушно успокаивал, что маленькая собака - век щенок. А
тут, когда поглядел в зеркало, впору было заскулить и поджать хвостик - до
того у меня оказался щенячий,  даже жалко-щенячий вид, без всяких пословиц
и  шуток.   Костюм  же,  складнее  сказать,  свисал,  готовясь  перейти  к
сползанию.  Хорошо еще подвернулись акселераты:  если на  них одежда и  не
болталась, зато они сами так вихлялись внутри своей одежды, что я мало чем
выделялся среди них - одежда ли стремится сползти с тебя, ты ли выползаешь
из  нее -  какая разница для постороннего наблюдателя.  Что же мне,  так и
ходить без конца за акселератами?
     Но они тут же подсказали мне выход.  Бросились вдруг мерить уцененное
пластиковое  пальто-недомерок.  Перемерили  и пошли дальше,  а я померил и
заплатил,  так и не снимая пластика.  Они пошли в обувной  отдел,  я  -  в
другую  сторону,  к  головным уборам.  Там нашлась фуражка-восьмигранка из
такого же пластика - давно мечтал.  Нет,  заворачивать не  нужно,  надену.
Акселераты запрыгали по лестнице на второй этаж, я подался на станцию.
     Там до поезда,  потом в поезде я обдумал все спокойно и по-глубокому,
вплоть  до свалки около трансформаторной будки.  Во всех новых районах,  в
любых  Черемушках,  хоть,  предполагаю,   и   в   московских   Черемушках,
обязательно  образуются  стихийные  свалки.  Сначала в укромном месте - за
кустами около забора или глухой стенки - возникает за ночь старый матрац с
вывороченными  пружинами,  а  то  диван,  и  уж вокруг них со временем что
угодно.  Если б вас ловили,  как меня,  и вы уходили от погони, конечно, у
вас были бы другие мысли и планы,  без свалки. У меня же они замыкались на
свалке,  которая образовалась в нашем микрорайоне  около  трансформаторной
будки вокруг шкафа с разбитыми дверцами. Я даже рассчитал, что там выброшу
свою кепку - она все еще торчала в кармане.  Но корзина была важнее всего,
плетеная корзина с надломленной ручкой и немного дырявым дном. Эта корзина
уже несколько дней валялась под самым шкафом,  сначала пустая, потом в нее
закинули  красный  фетровый  ботик и разбитую детскую гармошку,  а я ходил
мимо и прикидывал: приспособить ее или не приспособить, и тогда каждый раз
выходило, что не к чему. Если б вас ловили, вы, конечно, ни о чем таком бы
не думали, но как бы вы придумали сделать так, что без документов с одного
на вас взгляда любой понимал: вот у этого человека или парня, если вы тоже
омолодились,  есть дом и понятное каждому в настоящий момент  занятие.  Не
отрицаю,  что-нибудь  придумали  бы  и вы,  но для меня ничего не выходило
лучше,  чем плетеная дырявая корзина с надломленной ручкой. Закрыл дырявое
донышко,  закрутил  надломленную  ручку  проводом  или  изоляционной синей
лентой,  прижал корзину локтем к боку,  и готово дело -  грибник.  Есть  у
грибника дом?  С пустой корзиной - значит,  из дома на вокзал, на автобус,
на сборный пункт, за грибами.
     Когда тебе что нужно,  так и кажется, а ну-ка перехватят из-под носа.
Это и беспокоило меня больше всего, больше даже погони, видимо, я к погоне
почти привык. Уж очень складно получалось с корзиной - и паспорт, и орудие
производства,  я ведь решил, что буду мотаться по лесам до победного, пока
не  найду еще  где-нибудь сорочьих глаз для человечества.  Попутно займусь
грибами,  чтобы  добывать деньги  на  пропитание.  Никогда не  торговал на
рынке,  а  тут чего не  сделаешь,  раз для пользы человечества.  Только не
увели бы корзину.  А еще меня беспокоило,  когда электричка проезжала мимо
ребят, которые играли в футбол. Мне тоже хотелось играть в футбол, до того
хотелось,  что я растерялся и потянулся потрогать усы, которые сбрил еще в
тот день в  бане.  И  больше не брился.  Но на месте усов не кололось,  не
отросла за эти дни щетина.  В  магазине я так и не посмотрел на себя -  на
костюм, на пальто глядел, а на себя нет.
     Тут по вагону прошли два милиционера, они тоже не посмотрели на меня.
Они-то  делали вид,  что  ни  на  кого  не  смотрят,  но  я  заметил,  что
разглядывают не  глядя всех  мужчин,  особенно помоложе,  один  милиционер
косился вправо,  другой -  влево.  На меня же мой,  правый,  милиционер не
посмотрел на  самом деле,  пропустил,  как явно неподходящий и  не стоящий
внимания объект.  Может быть,  не  начиналась еще погоня?  Но  перед самым
Городом милиционеры, возвращаясь, провели к головному вагону парня в ярком
свитере,  наподобие тех, что продавались давеча на Конечной, и похожего на
Жору, как бы его описал Лимоныч. Парень оборачивался на милиционеров, а те
говорили:  <Разберемся,  разберемся>. Может быть, по моему делу? Почему не
меня? Из-за пальто и восьмигранника?
     Не только.  Не только. В вокзальном туалете я долго рассматривал свою
физиономию в  узком зеркале над  умывальником и  убедился,  что не  только
из-за восьмигранника и пальто, не только. Я смотрел в незнакомое свое лицо
и талдычил про себя: <Не только>.
     - Ну  что,  пацан,  очень доволен собой?  -  спросил железнодорожник,
проходя к кабинам.
     - Не только, - вырвалось у меня вслух.
     Вот оно:  п а ц а н!  Еще утром я  был  в  студенческом  возрасте,  а
сейчас,  к вечеру,  сам вижу,  что мальчишка. Не пальто и восьмигранник, а
возраст сделал меня неуловимым.
     Теперь,  значит,  можно отбросить погоню,  хоть я  к  ней  и  привык,
отбросить навсегда и  окончательно.  А  себя всецело направить на служение
человечеству, и вперед - за корзиной!
     Кому-никому,  а предъявление ягод - только тогда и выйдет разговор. С
кем -  ни с кем.  Но,  оказывается,  не все я учитывал в своем плане, хотя
мне-то казалось, что все.
     К последней электричке у меня было полное грибниковое вооружение -  в
починенной корзине,  никто ее,  конечно,  не увел -  находился пластиковый
пакет с колбасой-батоном-сыром и фляжка с водой. С таким паспортом - через
любую таможню без досмотра!  Не хватало только резиновых сапог, чтобы уж в
любую  погоду,  обязательно надо  купить  с  первой  же  грибной выручки и
поменьше размером.  В  моих  ботинках ноге  стало чересчур свободно,  и  я
напихал в них бумаги и положил стельки.
     Начать свои поиски я решил с тех мест,  где не бывал  ни  разу  после
того,  как  нам  дали  квартиру  в  новом  районе.  Почему-то  у грибников
сложилось  обыкновение,  если  собираются  ехать  с  вечера,  то   уезжать
обязательно  с  последней  электричкой.  И хотя сплошь и рядом попадают на
вокзал загодя и спокойно могли бы сесть в предпоследнюю  или  еще  раньше,
по-чумовому ждут последней.  В ней всегда людно,  а уж в третий вагон и не
суйся - место свиданий.  Чаще договариваются:  третий от головы или третий
от  хвоста  -  считается,  третий  легче запомнить.  На городских попутных
платформах грибники сразу бросаются к третьим вагонам,  как бы не опоздать
на  свидание  с  такими  же  пенсионерами,  как  сами.  Да и одиночки тоже
стремятся присоединиться в третьем,  авось  кто  проговорится  о  заветном
месте.  Я сам всегда хоть и не подслушивал,  но предпочитал третий. Теперь
же забрался в четвертый: вроде и дочинить корзину, и вытянуться на диване,
когда захочется спать, на самом же деле уединился из-за своей необычности,
не исключено,  что опасался разоблачения  или  еще  чего.  Корзина  же  не
требовала  никакой  допочинки,  спать  мне  тоже  не хотелось - ни в одном
глазу.  Ну и пошли размышления.  Больше суток на ногах,  в бегах  -  и  не
устал.   От  нервотрепки,  что  ли?  С  другой  стороны,  какая  у  пацана
нервотрепка?  Настроение у  меня  сбивалось  преимущественно  на  смешное,
легкомысленное,  без конца хотелось мороженого.  Покупал,  ел,  а хотелось
еще.  Забывал даже временами  о  своем  долге  насчет  человечества.  Стал
мечтать,  что  теперь  смогу  поступить  в  летное  училище,  а  там  и на
космонавта.  Вспоминал котенка,  как он махнул через забор или как еще  до
ягод чесал задней ногой за ухом - уж так выходило для меня смешно,  оттого
что задней ногой,  а за ухом!  Потянуло попрыгать на одной ножке. Побежать
бы  сейчас к маме и рассказать про котенка.  Вот насколько затянуло меня в
детство.  Какая уж мама.  Обдало  сознанием  полного  одиночества,  но  не
всерьез.  Скользнула мысль, не податься ли в детдом и начать все сначала -
и  не  в  космонавты,  а  в  артисты,  даже  в   цирковые   дрессировщики.
Спохватывался,   будил   взрослое   сознание,  чтобы  призвать  к  порядку
несознательного сопляка.
     Так потом и шло:  старик возводил плотину из   н а д о,  с т ы д н о,
о б я з а н,  ч е л о в е ч е с т в о;  ее все чаще просасывало: а  я  н е
б у д у,   а  я  х о ч у,   м н е  т а к  х о р о ш о.   И  вдруг  сносило
плотину начисто.  Старику даже нравилось любоваться безрассудством,  и  он
все  ленивее  с  каждым  разом  брался  за  новую плотину.  С такой слегка
обузданной стихией в голове я носился с корзиной по лесам, набирал грибов,
вырезал  свистушки,  затаиваясь,  подстерегал белок - посмотреть,  как они
скачут по сучьям или,  заметив меня, прячутся за ствол, обняв его цапучими
лапками,  а  потом,  словно  приглашая  поиграть,  высовывают из-за ствола
мордочки.  Сдается мне,  не разыскивал я в те времена  толком  ягоды.  Вот
именно,  времена.  Сколько,  что  происходило,  представляется отрывочно и
туманно-расплывчатым.
     Вся рыночная  деятельность  совсем как бы стерлась,  только помнится,
как отрывок из кинофильма: я в грибном ряду, и все смеются, я тоже смеюсь,
и,  может  быть,  смеются надо мной.  И еще хмурый бородач в панамке,  про
которого говорили:  торгует от жадности.  Во времена я не спал, ни разу не
захотелось.  Прятал корзину, нашлось такое место около пустыря, на котором
всегда какие-нибудь ребята играли в футбол. Я тоже играл. Сначала смотрел,
а потом как-то позвали:  <Эй ты,  Старый,  вставай в защиту!> Так и звали:
Старый.  Чем неожиданнее или  страннее  прозвище,  тем  глубже,  вероятно,
спрятана его причина. Ведь почувствовали каким-то образом ребята с пустыря
мою сущность.  А то я ходил  в  кино,  часто  с  сеанса  на  сеанс.  Любил
по-прежнему париться в бане.  В баню пускали и вечером,  не то что в кино.
Последняя электричка,  и на рассвете в  леса.  Мелькание  времен.  Веселые
времена, хоть и стертые, словно глядишь с карусели.
     Как-то  в  последней электричке,  в  четвертом вагоне (не от  желания
уединиться, а уже от привычки садился только в четвертый вагон), ненадолго
приостановилась  карусель,   и  спокойно  представилось  и  разграничилось
прошлое,  то,  что есть и что,  возможно,  будет. Я потянулся за спичечным
коробком,  в  котором у  меня  все  еще  хранились те,  обратные,  ягоды -
возможность возвращения,  и  открыл ее:  что,  если съесть две-три ягоды и
перестать молодеть?  <Что-то  ты,  мальчик,  не  вверх,  а  будто в  землю
растешь?> -  сказал мне пространщик в бане, и я стал ходить в другую баню.
Или даже немного постареть?  Но тут карусель снова тронулась,  и  стерлись
границы,  замелькали, убыстряясь, времена со всеми веселыми соблазнами. На
ходу  как  отпечаталось:  память мешает счастью...  мудрость -  преддверие
смерти...  Последнее, как себя помню, - сижу с открытым спичечным коробком
в руках, и меня заливает блаженство карусели, и мысли все проще, а радость
все больше.  Пусть всегда будет мама!  И по складам:  ма-ма,  м-а,  а.  А.
Мелькнули   нарисованные  человечки-огуречки,   накрученные  разноцветными
карандашами клубки линий,  и не осталось никакой памяти -  только сознание
бытия,  радости,  что бытие начинается с ничего,  с чистоты.  Я думаю, что
взаправду могла бы начаться новая жизнь сознания,  памяти от нуля.  Пройдя
какое-то   время,  чтобы  возврат  стертых  воспоминаний  не  мог  бы  уже
состояться...  Но получилось по-другому. В руках у меня оставался открытый
коробок с ягодами, и руки немедленно, по закону первичного освоения среды,
начиная от нуля,  потащили ягоды в рот и перетаскали весь коробок. Так мне
мнится то,  что произошло вне сознания. И старая память, не успев сгинуть,
попятилась на свое место.
     Я  очнулся с  пустым  коробком в  руке,  скованностью в  мышцах  и  с
непреодолимой  сонливостью  и  сейчас  же  уснул,  прикорнув  к  корзинке.
Окончательно пришел в себя в больнице, говорят, не очень скоро, а назвался
еще позже. Не скрывал, а не знал сам. Глядел в зеркало на заросшее щетиной
морщинистое свое лицо и вдруг вспомнил,  что было и кто я.  Что было, я не
рассказывал никому.  Жена.  Похоронили за это время жену.  Последний раз я
слышал тогда ее удаляющиеся шаги. В памяти же они звучат до сих пор.
     Сам я  дряхлею быстрее,  чем положено для моего возраста.  Считается,
что у меня был провал памяти, вернее всего, от возрастного склероза. Сосед
и  садовод  Ананасыч-Бергамотыч  навещает меня.  Про склероз он,  конечно,
догадался первым,  раньше  врачей.  Он  даже  считает,  что  склероза  мне
маловато,  небось микроинсульт.  Многое ему все-таки неясно, и он хотел бы
выяснить,  в какой одежде я  вернулся  из  больницы.  Много  раз  пускался
рассказывать  про мнимого Жору и запутывался,  только твердо верил,  что в
последний день Жора торопился на уколы и он, Хлорофосыч, догадался, что на
уколы, сам в молодости лечился и помнил, как важно не пропустить очередной
укол.
     На  улице у  меня кружится голова,  и  трудно оторвать ногу от земли,
чтобы шагнуть.  Невозможно представить,  как  я  будущим летом выберусь за
ягодами,  за сорочьим глазом. Неужто так и не принесу пользу человечеству?
Томатыч еще рассказывал, что котище, который сожрал, по его предположению,
соседского котенка и жил в лесу около садовых участков,  сдох недавно,  и,
что  интересно,  пришел сдыхать на  крышу сарайчика,  где любил греться на
солнце сожранный им котенок.
     Я  вспоминаю,  как  котенок чесал за  ухом задней лапкой,  но  мне не
становится от этого легче, и я не могу выжать хотя бы слабой, хотя бы тени
улыбки.

     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

     Сам уже думал,  что не будет продолжения.  И  накось.  Служу в армии.
Отличник боевой подготовки, второй разряд по гимнастике.
     Выжил! Заставил себя выжить.  Чем слабее  я  становился,  тем  крепче
тревожило  меня  сознание,  что  должен  я  оставить  людям  свою находку.
Выходило: если помру - совершу дополнительное предательство по отношению к
человечеству.  Значит, нет мне святее долга, как доживать до нового урожая
ягод,  чтобы собрать, а уж потом отдавать с объяснением и доказательством.
Еще,   кроме  сознательности,  помогла  мне  подаренная  соседом-садоводом
Шампиньонычем трехлитровая банка живого витамина  -  протертая  с  сахаром
черная смородина.
     - Бегать будешь,  как молодой о