Олег ЧАРУШНИКОВ

                              ПУНКТ ПРОКАТА

                          Фантастическая повесть


     ________________________________________________________________

                               ОГЛАВЛЕНИЕ:

                 Глава 1.  Дуракам закон не писан
                 Глава 2.  Хранитель лавки древностей
                 Глава 3.  "Драндул„т-14"
                 Глава 4.  Тихочко, спокойночко
                 Глава 5.  "Будь здоров, не кашляй!"
                 Глава 6.  Большие Глухари
                 Глава 7.  В лапах
                 Глава 8.  "Все на свете семечки, друзья"
                 Глава 9.  Крестный папа и сыновья
                 Глава 10. Сэкономленный
                 Глава 11. Мышиная возня
                 Глава 12. Дублер начинает действовать
                 Глава 13. Святая святых
                 Глава 14. Разговор по душам
                 Глава 15. Домой, на Землю!

     ________________________________________________________________


                                 Глава 1

                          Дуракам закон не писан

     И тогда я положил на стол заявление.
     Разумеется, ураган прекратился тут же. Тихо стало в кабинете. Любовно
переговаривались под  окном  озабоченные голуби,  далеко за  стеной чей-то
голос произнес вразумляюще:  "А чего соваться-то?  Слышишь,  замолчали. Не
иначе, он Веньке голову отгрыз..." По коридору торопливо зацокали каблучки
- прелестная старинная мода конца XX века недавно вернулась к нам снова.
     "Подслушивают,   гады",  -  подумал  я  и  поднял  глаза  на  Виктора
Васильевича.
     Увидев заявление,  наш завлаб мгновенно успокоился.  Будто и  не было
воздевания рук,  хлопанья по столу, зычного зоологического рыка; словно не
багровел  до  синевы  начальственный  затылок,  не  сыпались  громогласные
обещания выявить,  а затем истолочь в ступе всех, кто "вместо утвержденной
тематики тратит время на аллилуйщину буржуазным псевдосветилам",  - ничего
не было.  А были мир, покой и сердечное согласие между отцом-руководителем
и зарвавшимся, но осознавшим сотрудником.
     - Ага-а,  -  значительно произнес Виктор Васильевич и положил на стол
мою папку, которой только что размахивал в воздухе.
     "Сейчас он скажет: "так-так-так", поправит очки, дернет себя за ухо и
побарабанит пальцами по столу", - подумал я.
     Виктор    Васильевич    плавным    академическим   жестом    поправил
монументальные роговые очки,  слегка  дернул себя  за  мочку  уха,  плотно
уселся в кресло и придвинул заявление поближе.
     Сел и я.
     - Так-так-так...  -  оттаивающим голосом  проговорил наш  начальник и
пробарабанил по крыше стола солдатский марш. - Заявленьице припасли? Очень
актуально и своевременно. Весьма одобряю. Надеюсь, на новом месте...
     "Ты не радуйся,  змея,  скоро выпишут меня",  -  вдруг промелькнуло у
меня в голове полузабытое школьное присловье.
     Тут Виктор Васильевич осекся и опять начал багроветь.
     - Позвольте, - заговорил он, машинально выравнивая внушительную стопу
скоросшивателей и  папок.  Четыре таких стопы украшали каждый из углов его
грандиозного письменного  стола  -  наподобие  колонн  некоего  неведомого
архитектуре канцелярского ордера.
     - Па-а-азвольте!  Что  вы  тут  нацарапали?  Какой  отпуск?  Я  тебя,
прохвоста, спрашиваю!
     Далеко  за  стеной  ойкнули  и  затаились.  Голуби  оборвали весеннее
гулькание на  полуслове,  тяжело снялись с  места  и  перелетели под  окна
другой, более спокойной лаборатории. Каблучки испуганно зацокали от дверей
врассыпную.
     С трудом сохраняя спокойствие, я встал.
     Мне  во  что бы  то  ни  стало хотелось сохранить за  собой последнее
слово. И это удалось.
     - Согласно КЗоТУ,  уважаемый Виктор Васильевич, мне положен очередной
отпуск  сроком двадцать четыре рабочих дня.  Подчеркиваю:  положен.  Если,
конечно,   вам   не   вздумается  внести  в   Кодекс  ваши  "актуальные  и
своевременные" изменения,  как  это вы  попытались проделать только что со
вторым законом Ньютона...
     У меня неожиданно перехватило горло, но отступать было уже некуда.
     - Через  месяц,  -  вдохновенно продолжал я  переливчатым голосом,  -
надеюсь вернуться и  окончательно разъяснить вам,  что Ньютон и Нью-Йорк -
понятия,  быть может,  близкие,  но отнюдь не идентичные.  Попытають также
(хотя  и  не  уверен  в  успехе)  доказать,  что  F-ma  -  не  реакционный
империалистический закон,  выведенный мракобесами для угнетения трудящихся
и  теряющий действие в нашем светлом обществе,  а...  Да ладно,  о чем тут
толковать!
     С этими  словами  я схватил свою папку с рукописью статьи к 400-летию
со  дня  рождения  Исаака  Ньютона  и  выскочил  из  кабинета.  Дверью,  к
сожалению,  хлопнуть  не  смог;  после  двух-трех  подобных случаев Виктор
Васильевич распорядился наглухо обить ее войлоком со всех сторон.
     Наскоро попрощавшись с ребятами, я вышел на улицу.
     Суета  отодвинулась  разом.  Предстояло  целых  двадцать  четыре  дня
отпуска, двадцать четыре дня отдыха и тишины.


                                 Глава 2

                        Хранитель лавки древностей

     Стояла весна: время луж, насморков и любви.
     Вот   только  погода  подкачала.   Такую  погоду  терпеть  не   могут
отпускники.  Понять их нетрудно.  Вроде и тепло,  даже иногда жарковато, и
листья на тополях новенькие,  аппетитные -  хоть сейчас в салат кроши, - а
все не то.
     Главного,  главного  нету  -  солнца!  Оно  расползлось за  облаками,
бледное и неровное,  как желток второпях приготовленной глазуньи. Загорать
нельзя,  а  для грибов не  сезон.  Поэтому отпускники решительно не знают,
куда себя девать.  Именно в  такую пору администрация домов отдыха гораздо
чаще,  чем  обычно,  рассылает по  отделам кадров обстоятельные "телеги" о
нарушениях режима, амурных похождениях и других антиобщественных поступках
помирающих со скуки отдыхающих.
     Зато в городе чудесно в это время.  По ночам идут тихие дожди,  лечат
бессонницу нервным горожанам.  К утру на асфальте собираются мелкие теплые
лужицы. Не положить в такую лужу спичку и не понаблюдать, как она медленно
поворачивается вокруг себя,  чуть продавив поверхность,  -  для городского
ребенка означает прожить день  даром.  Мамы  даже и  не  пытаются оттащить
своих замурзанных чад от таких лужищ...
     Это время наступает в моем городе в конце мая.
     Я бродил по улицам,  глазел по сторонам,  отходил душой и не заметил,
как  наступил вечер.  Уже  начинало темнеть,  когда  ноги  занесли меня  в
Петровский переулок.
     Среди моих друзей это  место было знаменито по  двум обстоятельствам.
Во-первых, именно здесь, на углу, находилась известная кофейная "Сверчок",
которой  командовал  азербайджанец  Измаил,  милейший  пожилой  человек  с
внешностью  закоренелого  мафиози.  "Сверчок"  славился  отменным  кофе  и
фирменными эклерами величиной с мизинец.  Во-вторых (а может, и во-первых,
кому как нравится), рядом, через дорогу, в старинном и некогда влиятельном
монастыре,   заложенным  еще   теткой   Дмитрия   Донского,   располагался
литературный музей им.  Положительного героя,  где никто никогда не бывал.
Так  уж  повелось,  что  проходя мимо  низенькой медной двери  с  надписью
"Литмузей. Вход свободный", кто-нибудь из наших непременно замечал:
     - А,  кстати,  не худо бы заглянуть сюда на днях. Говорят, там личные
вещи классиков, портреты и все такое...
     - Непременно!  -  горячо  подхватывали остальные.  -  Сейчас выпьем в
"Сверчке" по чашечке - и сюда. В конце концов это просто стыдно!
     После этого вся компания просиживала в "Сверчке" до полуночи,  слушая
обстоятельные  рассказы Измаила о том,  отчего нынешний кофе в подметки не
годится тому, что бывал раньше.
     Я не знаю,  почему так происходит.  Быть может, людей сбивает с толку
табличка "Вход свободный".  Народ у  нас  искусство  любит,  это  доказано
прессой.  Во  всяком  случае на импортные выставки типа "Звучащая живопись
Южной Венеры" попасть невозможно,  хотя билеты  кусаются  весьма  ощутимо.
Вообще,  я давно заметил:  чем дороже входные билеты, тем больше народу во
что бы то ни стало желает прорваться внутрь.  Тут есть  какая-то  странная
закономерность.
     Как бы то ни было,  я решил отметить первый день  отпуска  чем-нибудь
необычным,  пусть  даже экстравагантным (тем более,  что отпускных денег я
еще не получал).  Поколебавшись напоследок, не заглянуть ли предварительно
в  "Сверчок",  я пересек улицу и направился к дверям музея.  Сегодня так и
так был день решительных поступков.
     К  удивлению,  привычного объявления на  дверях не  оказалось.  Более
того, массивная кованая дверь, видевшая на своем веку всех шестерых Иванов
и  трех  Петров (в  том  числе Грозного и  Великого) была  свежеокрашена в
гигиенический тускло-коричневый цвет.
     Чудес на  свете много!  Два-три  мазка малярной кистью и  нету больше
редкостного изделия  древних  кузнецов.  А  являет  себя  миру  невзрачная
скучная дверка,  ведущая,  с первого взгляда,  в подсобку какой-нибудь там
тарной базы и  скрывающая за  собой каморку с  метлами,  лопатами и  парой
мятых ржавых тазов.  Всего-то и  нужно для чудесного преображения каких-то
полведра простой казенной краски.
     Мы любим вмешиваться решительно во все на свете,  если,  конечно, это
нам ничем не грозит. Подивившись мании перекрашивать старинные монастыри и
колокольни в тоскливые индустриальные цвета,  я ухватился за ручку - и тут
же понял, что производственную эстетику наводили буквально вчера. Кажется,
на своих ладонях я унес всю краску, доставшуюся кованой ручке, и она вновь
засветилась благородными медными тонами.
     Теперь и  вовсе терять было нечего.  Дверь приоткрылась,  и я вступил
под своды музея им.  Положительного героя,  держа руки  нарастопырку,  как
хирург  или  же  как  участник торжественного собрания,  приготовившийся к
бурным одобрительным аплодисментам.
     Скажу  сразу:  ничего  мало-мальски  литературного я  в  вестибюле не
обнаружил.  Бросилась в  глаза бочка с цементом,  наполовину опорожненная,
носилки со следами раствора,  а поотдаль стоял заляпанный стул, на сиденье
коего (на газетке) лежали скелетик рыбки и надкусанный помидор.
     - Эй! - крикнул я гулко. - Есть тут кто? Ремонт, что ли, у вас?
     Никто не ответил мне.  Пахло чем-то едким, строительным. Над дверью в
конце вестибюля под самым потолком сидел в  драной пыльной паутине средних
размеров крестовик и злобно взирал сверху на ремонтные безобразия.
     - Хозяева есть? - спросил я паука.
     Паук   немедленно  перебрался  в   щель  между  кусками  облупившейся
штукатурки  и  не  удостоил  меня  ответом,  выразив  тем  самым  глубокое
презрение ко  всем  желающим на  ночь  глядя приобщиться к  истории прозы,
поэзии и драматургии.
     Разумеется,  проще  всего  было  поворотить оглобли в  "Сверчок".  Но
движимый любопытством (а  также желанием где-нибудь помыть руки) я  локтем
открыл следующую дверь  и  вошел в  просторный зал,  опять же  с  овальным
низеньким  потолком,  узенькими  окошками  и  кирпичными  нештукатуренными
стеками.
     Ремонт,  как видно,  еще не  коснулся этого помещения,  бывшего много
веков назад то  ли  общей спальней,  то  ли  трапезной,  где после дневных
трудов  собирались монахи  (монаси)  и  в  благочестивом молчании проворно
хлебали щи с монастырской капустой.
     Посреди на каменном полу стоял небольшой вскрытый ящик с гвоздями,  а
сверху - молоток. На этом обстановка трапезной полностью исчерпывалась.
     Я было уже приготовился покинуть негостеприимные палаты,  но,  скосив
глаза вправо, заметил на стене портрет. Из толстых резных рам пронзительно
взирал на  меня худощавый мужчина лет  пятидесяти,  чрезвычайно строгого и
насупленного вида.  Глаза его были устремлены на  мои заляпанные ладони и,
казалось,  говорили:  "И где ж это,  братец,  тебя так угораздило? Экий ты
пакостник!"
     Я  проворно спрятал  руки  за  спину  и  наклонился поближе,  пытаясь
разобрать  подпись  под  портретом и  год  создания.  В  это  время  сзади
кашлянули.  Я  живо  обернулся  и  увидел  очень  маленького  кругленького
старичка,  восседающего на  табуретке слева  от  входной  двери,  в  тени.
Старичок смотрел на меня всепонимающими глазами и молчал. Молчал и я.
     В конце концов это показалось неудобным.
     - Державин? - уважительно спросил я, кашлянув, и покивал на портрет.
     Всепонимающий старичок удивился до чрезвычайности.
     - Извините, как вы сказали?..
     - Да вот, портрет, говорю... Державина, да?
     Миниатюрный  старичок  с  завидной  энергией  сорвался  с  табуретки,
подбежал  к  портрету  и  внимательно  его  осмотрел.  Затем  обернулся  и
уставился на  меня с  укоризной.  Для этого ему пришлось задрать голову до
невозможности.
     - Простите,  -  сконфуженно  пробормотал  я.  - Давно как-то не видал
портретов писателей. В школе-то я все больше по физике да по матема...
     От  возмущения на  лысой  голове  старичка  взвился  дыбом  последний
реденький локон.
     - Это Краснопевцев,  -  произнес он  внушительно.  -  Иван Дмитриевич
Краснопевцев собственной персоной! Что вы, батюшка!
     - А,  -  сказал я,  мучительно напрягая память.  -  Как  же.  Это  же
Краснопевцев! То-то я смотрю...
     Старичок совершенно   удовлетворился   моим  раскаянием,  но  тут  же
насторожился и спросил с беспокойством:
     - А у вас паспорт с собой?
     Мне стало не по себе.
     Дело в том,  что последние паспорта отменили лет двадцать тому назад.
Каждый  взрослый человек носит  с  собой  небольшую пластиковую карточку с
закодированной информацией,  да  и  то  скорее всего  эта  штука  доживает
последние дни.
     - А в чем, э-э-э, собственно...
     Тут старичок заметил мои выпачканные в  краске руки,  охнул и потащил
за собой.
     - Сюда, сюда... - приговаривал он, проводя меня сперва через анфиладу
низких совершенно пустых комнат,  затем по винтовой металлической лестнице
с прихотливыми ступеньками, затем опять через комнаты. - Сейчас, сейчас...
У меня есть все, что вам необходимо...
     Через несколько минут, с трудом оттерев руки растворителем и два раза
тщательно  вымыв  земляничным  мылом,  чтобы отбить неистребимый ремонтный
запах,  я сидел напротив моего спасителя в тихом закутке где-то под  самой
крышей и пил чай. Чай был из самовара.
     Старичок как-то сразу увлекся и  поведал мне юмористическую историю о
том,  как в  шестилетнем возрасте он  на  спор залез с  головой в  бочку с
зеленой краской,  и  что из этого получилось.  По его словам,  через час в
радиусе не  менее двухсот метров не  осталось ни одной неиспачканной вещи,
человека  или  капитального строения.  Сам  шестилетний старичок оставался
частично зеленым еще два месяца и его даже возили в Москву советоваться со
специалистами.
     Был он домашний,  уютный и  такой говорливый,  что я  отмякал душой с
каждой минутой.
     Воспользовавшись паузой, пока хозяин сосредоточенно накладывал мне на
блюдечко вишневое варенье, я поинтересовался:
     - А где же, уважаемый Петр Евсеевич, все ваши экспонаты?
     - Какие-такие экспонаты?  -  отозвался Петр Евсеевич.  - Нету у меня,
милый, никаких экспонатов.
     - Ну как же! Вот мне говорили... Портреты писателей, рукописи, личные
вещи... Вы ведь директор музея, не так ли?
     Никогда в  жизни я не видел,  чтобы люди из розовых с такой быстротой
становились желтыми от возмущения и досады. Петр Евсеевич выпал из кресла,
выбежал на середину комнаты и  в  дальнейшем повел себя в лучших традициях
старинных провинциальных трагиков.  А  именно:  надулся,  втянул  голову в
плечи  и,  потрясая  в  воздухе  кулачками,  сдавленным  фальцетом  грозно
прокричал такой монолог:
     - Никогда,   о   никогда  Петр  Симареев  не   опускался  до   жалких
административных  низин!   Я  -  Хранитель!  Слышите  вы,  жалкие  пигмеи?
Хранитель   Бюро   проката,   основанного   великим   Краснопевцевым  семь
десятилетий назад!
     В  сочетании с  мизерным росточком такие  театральные эффекты  должны
были крепко действовать на  свеженького человека.  Я  отхлебнул из чашечки
душистого чаю и изобразил на лице величайшее внимание и почтительность.
     - Именно  ему,  великому  Краснопевцеву,  -  продолжал  декламировать
старичок,  раскачиваясь коротеньким  корпусом,  -  принадлежит  эпохальное
открытие:  человечество и  каждый его представитель имеют право и  обязаны
брать на прокат все! О, это была величайшая мысль!..
     - Да вы,  батюшка,  варенье-то,  варенье кладите, оно без косточек, -
добавил он вдруг обыкновенным голосом и  тут же со свистом потянул в  себя
воздух, готовясь продолжить монолог.
     Воспользовавшись секундной паузой, я быстро спросил:
     - Петр Евсеич, а музей куда делся?
     Хранитель  по   инерции   еще   немного   помахал  кулачками,   затем
окончательно вышел из образа, выпустил набранный воздух и присел за стол.
     - А что музей?  -  сказал он буднично. - С музеем нормально. Перевели
его в другое здание.
     - Это куда же?
     - А вот тут, напротив.
     - Напротив? Так ведь там "Сверчок"!
     - Вот в  "Сверчок" и  перевели.  В  конце прошлого века там постоянно
бывал Панкреатидов. Слыхали о таком?
     О Василии  Панкреатидове  я,  конечно,  слыхал.  Великий мастер пера.
Дважды лауреат.  Читать,  правда, не доводилось. Но я всегда доверял нашей
критике.
     - Теперь  на  входе  там  Достоевский висит,  -  продолжал хранитель,
прихлебывая  чай,   -   а  на  выходе  -   Панкреатидов.   Ну,  а  тут  мы
устраиваемся... Еще варенья?
     Сколько живу на  свете,  ни разу не бывал в  бюро проката.  Занятное,
должно быть, зрелище. Поэтому я опять кашлянул и сказал:
     - Любопытно было бы взглянуть на ваше хозяйство, уважаемый хранитель.
     - А давайте я вам покажу! - загорелся старичок.
     - А давайте,  -  согласился я.  -  Жалким пигмеям все интересно.  Тем
более они в отпуску.
     Мы допили чай и отправились в путешествие по монастырю.


                                 Глава 3

                              "Драндул„т-14"

     Все-таки странно,  как много порой зависит  от  освещения!  Когда  я,
предводительствуемый  жизнерадостным  старичком-хранителем,  спустился под
темные от времени своды монастырского подвала,  в немощном  свете  фонарей
самые  простецкие  предметы  представали  иными - незнакомыми,  грозными и
слегка таинственными.
     Из полумрака  проступали то громоздкие силуэты детских колясок (ни за
какие коврижки не положил бы  ребенка  в  это  шаткое  клеенчато-трубчатое
сооружение  на колесиках),  то неожиданно высовывался сбоку хобот древнего
пылесоса.  В целом все это напоминало некую помесь между лавкой древностей
и  ателье  по ремонту отжившей бытовой техники.  Хранитель бодро шествовал
впереди, лавируя среди ящиков, коробок и стеллажей с ловкостью ящерицы.
     Где-то во мраке равномерно и отчетливо капала вода.  По стенам, густо
поросшим плесенью,  метались рваные тени.  Короче,  для  полной картины не
хватало только  факелов,  бряцанья цепей,  замогильных вздохов да  парочки
привидений  в  поношенных  саванах,   которые  бродили  бы  по  подземелью
взад-вперед со свечными огарками в исхудалых руках.
     - Вот  закончим ремонт,  все разберем,  расставим по  порядочку...  -
бормотал сквозь зубы хранитель, прокладывая дорогу среди пыльных богатств.
     Я  крепко приложился коленом о  какой-то железный короб и  зашипел от
боли.
     - Ч-черт, что за дребедень тут понаставлена!
     - Это стиральные машины,  - пояснил хранитель откуда-то из темноты. -
Большая редкость по нынешним временам. А это вот телевизоры пошли.
     Я   оглядел   ряды   чрезвычайно  грязных  маленьких  экранов,   едва
просвечивавших сквозь толстый налет пыли.  На  одном из  них  пальцем была
нарисована рожица и выведено крупно: "Толя - шельме