Карел Чапек.
    Средство Макропулоса

     ---------------------------------------------------------------
     Перевод Т. Аксель.
     ---------------------------------------------------------------


                            Комедия в трех действиях с эпилогом.






Предисловие

     Замысел  этой  комедии  возник  у  меня  года три-четыре  назад, еще до
"RUR'a". Тогда она, впрочем,  мыслилась мне как роман. Таким образом, я пишу
ее как бы с за­позданием; есть у меня еще один старый замысел, кото­рый тоже
надо  реализовать.  Толчок к  ней  дала  мне  тео­рия,  кажется,  профессора
Мечникова, о том, что старение есть самоинтоксикация организма.

     Эти  два  обстоятельства я  отмечаю потому,  что нынеш­ней  зимой вышло
новое  произведение Бернарда Шоу "Назад к Мафусаилу",[1] -- пока оно знакомо
мне только по аннотации, -- которое, по-видимому, ставит проблему долголетия
гораздо шире. Здесь  налицо совершенно слу­чайное и чисто внешнее совпадение
темы,  так  как  Бер­нард  Шоу  приходит  к прямо  противоположным  выводам.
Насколько  я  понимаю,  в возможности  жить несколько сот лет г-н Шоу  видит
идеальное  состояние  человечества,  нечто  вроде  будущего  рая  на  земле.
Читатель увидит, что в моем произведении долголетие  выглядит совсем  иначе:
как состояние не  только не идеальное, но даже отнюдь не желательное. Трудно
сказать,  кто из  нас прав: у обеих сторон,  к сожалению,  нет на  этот счет
собствен­ного  опыта.  Однако  есть  основание  предполагать,  что  по­зиция
Бернарда Шоу будет считаться классическим  об­разцом оптимизма, а моя  пьеса
-- порождением беспер­спективного  пессимизма. В конце концов  я не стану ни
счастливей,  ни  несчастней  от  того, что  меня  назовут  пес­симистом  или
оптимистом. Однако "пребывание в песси­мистах", по-видимому, влечет за собой
известную  ответ­ственность перед обществом, нечто вроде сдержанного  упрека
за дурное отношение к миру и  людям. Поэтому объявляю во всеуслышание, что в
этом  я  не  повинен:  я  не  допускал  пессимизма,  а  если и  допустил, то
бес­сознательно и сам об этом жалею. В этой комедии мне,  наоборот, хотелось
сказать людям  нечто  утешительное,  оптимистическое.  В  самом деле: почему
оптимистично утверждать, что жить шестьдесят  лет -- плохо, а триста лет  --
хорошо?  Мне думается,  что считать, скажем, шести­десятилетний  срок  жизни
неплохим и достаточно продол­жительным --  не  такой уж злостный  пессимизм.
Если мы,  например,  говорим, что  настанет время,  когда не будет болезней,
нужды  и  тяжелого  грязного  труда,--  это, ко­нечно,  оптимизм.  Но  разве
сказать, что и  в нынешней жизни,  с ее болезнями, нуждой  и тяжелым трудом,
заклю­чается безмерная ценность,-- это пессимизм? Думаю, что нет.  По-моему,
оптимизм  бывает двух родов:  один, отво­рачиваясь  от дурного  и  мрачного,
устремляется  к  идеаль­ному, хоть и призрачному; другой даже в  плохом ищет
крохи  добра хотя  бы и призрачного. Первый жаждет  подлинного рая --  и нет
прекрасней этого  порыва  челове­ческой  души. Второй  ищет  повсюду хотя бы
частицы относительного добра.  Может  быть,  и такого рода усилия не  лишены
ценности? Если это не оптимизм, назовите его иначе.

     Я  заступаюсь  сейчас не столько за "Средство  Макропулоса", к которому
мне даже не хочется особенно при­влекать  внимание; это пьеса без претензий,
и  я написал ее только так, для порядка.  Говоря о пессимизме, я имею в виду
"Жизнь насекомых",  сатиру, которая обеспечила мне и  моему соавтору каинову
печать   пессимистов.   Спору   нет,   весьма  пессимистично  --  уподоблять
человеческое   об­щество    насекомым.   Но   нисколько   не   пессимистично
пред­ставлять  человеческую  личность в  образе  Бродяги.  Те,  кто  упрекал
авторов за аллегорию  о  насекомых,  которая  чернит якобы все человечество,
забыли,  что  под  Бродягой  авторы  подразумевают  человека и обращаются  к
че­ловеку. Поверьте, что настоящий пессимист -- только  тот, кто сидит сложа
руки; это своего рода моральное пора­женчество. А человек, который работает,
ищет  и претво­ряет свои стремления  в жизнь, не  пессимист  и не может быть
пессимистом. Всякая  созидательная деятельность предполагает доверие, пускай
даже не  выраженное  сло­вами.  Кассандра[2]  была пессимисткой,  потому что
ничего не делала. Она не была бы ею; если бы сражалась за Трою.

     Кроме  того,  существует  настоящая пессимистическая литература: та,  в
которой  жизнь  выглядит  безнадежно  неинтересной,  а  человек  и  общество
запутанными,  нудно-проблемными.   Но  к   этому  убийственному   пессимизму
относятся терпимо.





ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА



     Эмилия Марти.

     Ярослав Прус.

     Янек - его сын.

     Альберт Грегор.

     Гаук - Шeндорф.

     Адвокат К о л с н атый

     Архивариус Витек.

     Кристина -- его дочь.

     Горничная.

     Доктор.

     Театральный машинист.

     Уборщица.






Действие первое.



     Приемная адвоката Коленатого. В глубине сцены --  входная дверь, налево
-- дверь в кабинет. На заднем плане высокая  реги­стратура с многочисленными
ящиками, обозначенными в  алфа­витном  порядке.  Стремянка.  Налево --  стол
архивариуса, в сере­дине --  двойное бюро, направо  -- несколько  кресел для
ожидаю­щих  клиентов. На  стенах -- разные таблицы, объявления, кален­дарь и
т. д. Телефон. Всюду бумаги, книги, справочники, папки.


     ВИТЕК. (убирает папки в регистратуру) Боже мой, уже час. Старик, видно,
уж  не  придет...  Дело  Грегор  --  Прус. "Г", "Гр", сюда.  (Поднимается по
стремянке.) Дело  Грегора. Вот и оно кончается. О, господи.  (Пере­листывает
дело.)  Тысяча  восемьсот двадцать седьмой  год, тысяча  восемьсот  тридцать
второй,   тридцать  второй...  Ты­сяча   восемьсот   сороковой,   сороковой,
сороковой... Сорок  седьмой...  Через  несколько  лет столетний юбилей. Жаль
такого прекрасного процесса. (Всовывает дело на место.) Здесь... покоится...
дело Грегора -- Пруса. М-да, ничто не вечно под  луною. Суета. Прах и пепел.
(Задумчиво уса­живается  на верхней ступеньке.)  Известно  -- аристокра­тия.
Старые аристократы. Еще бы --  барон Прус! И су­дятся сто  лет,  черт бы  их
побрал.  (Пауза.)  "Граждане! Французы!  Доколе  будете вы терпеть,  как эти
привиле­гированные, эта развращенная королем старая  аристокра­тия  Франции,
это  сословие,  обязанное своими привиле­гиями  не  природе и  не  разуму, а
тирании, эта кучка дворян и наследственных сановников, эти узурпаторы земли,
власти и прав..." Ах!

     ГРЕГОР. (останавливается  в  дверях и  некоторое время прислушивается к
словам Витека). Добрый день, гражда­нин Марат!

     ВИТЕК. Это не Марат, а Дантон. Речь от двадцать третьего октября тысяча
семьсот девяносто второго года. Покорнейше прошу прощения, сударь.

     ГРЕГОР. Самого нет?

     ВИТЕК. (слезает с лестницы). Еще не возвращался, сударь.

     ГРЕГОР. А решение суда?

     ВИТЕК. Ничего не знаю, господин Грегор, но...

     ГРЕГОР. Дела плохи?

     ВИТЕК. Не могу знать. Но жаль хорошего процесса, сударь.

     ГРЕГОР. Я проиграл?

     ВИТЕК. Не знаю. Принципал с утра в суде. Но я бы не...

     ГРЕГОР. (бросаясь в кресло). Позвоните туда, вызо­вите его. И поскорей,
голубчик!

     ВИТЕК. (бежит к телефону). Пожалуйста.  Сию ми­нутку. (В трубку.) Алло!
(Грегору.) Я бы, сударь, не подавал в Верховный суд.

     ГРЕГОР. Почему?

     ВИТЕК. Потому что... Алло. Два, два, тридцать пять. Да, тридцать  пять.
(Поворачивается к Грегору.) Потому что это конец, сударь.

     ГРЕГОР. Конец чего?

     ВИТЕК.  Конец процесса. Конец  дела  Грегора. А  ведь  это был даже  не
процесс,  сударь.  Это исторический па­мятник. Когда дело тянется  девяносто
лет... (В  трубку.) Алло, барышня, адвокат Коленатый  еще у вас?  Говорят из
его конторы... Его. просят к  телефону. (Грегору.) Дело Грегора, сударь, это
кусок истории. Почти сто лет,  су­дарь. (В трубку.) Уже ушел? Благодарю вас.
(Вешает трубку.) Уже ушел. Наверно, сейчас придет.

     ГРЕГОР. А решение суда?

     ВИТЕК. Не могу знать, сударь. По мне, хоть бы его вовсе не было. Я... я
расстроен,  господин  Грегор. Поду­мать только:  сегодня последний день дела
Грегора. Я вел по  нему  переписку тридцать два  года!  Сюда  ходил еще  ваш
покойный  батюшка,  царство  ему небесное! Он и по­койный доктор  Коленатый,
отец этого, могучие были люди, сударь.

     ГРЕГОР. Благодарю вас.

     ВИТЕК. Великие законники, сударь... Кассация, апел­ляция,  всякие такие
штуки.  Тридцать лет тянули процесс. А  вы  -- бах -- сразу в Верховный суд,
скорей к концу. Жалко славного процесса. Эдак загубить столетнюю тяжбу!

     ГРЕГОР. Не болтайте чепухи, Витек. Я хочу наконец выиграть дело.

     ВИТЕК. Или окончательно проиграть его, да?

     ГРЕГОР. Лучше проиграть, чем... чем... Слушайте, Витек,  ведь от  этого
можно с ума сойти: все время  видеть перед  носом сто пятьдесят миллионов...
Чуть не в руках держать... С детских лет только о них и слышать... (Встает.)
Вы думаете, я проиграю?

     ВИТЕК. Не знаю, господин Грегор. Случай очень спорный.

     ГРЕГОР. Ладно, если проиграю, то...

     ВИТЕК....то застрелитесь, сударь? Так говорил и ваш покойный батюшка.

     ГРЕГОР. Он и застрелился.

     ВИТЕК.  Но  не  из-за тяжбы, а  из-за долгов. Когда  жи­вешь  так...  в
расчете на наследство...

     ГРЕГОР. (удрученный, садится). Замолчите, пожа­луйста.

     ВИТЕК. Да,  у  вас  нервы  слабы  для великого  про­цесса. А ведь какой
великолепный материал!  (Подни­мается  по стремянке, достает  дело Грегора.)
Взгляните па эти бумаги, господин Грегор. Тысяча восемьсот два­дцать седьмой
год. Самый старый документ в нашей кон­торе. Уникум,  сударь! В музей,  да и
только.  Что за по­черк  на бумагах  тысяча восемьсот сорокового года! Боже,
этот  писарь  был мастер  своего  дела.  Посмотрите  только  на почерк. Душа
радуется!

     ГРЕГОР. Вы сумасброд.

     ВИТЕК.  (почтительно  укладывая  папку).  Ох,  госпади  Иисусе.  Может,
Верховный суд еще отложит дело?

     КРИСТА. (тихонько приоткрыв дверь). Папа, ты не идешь домой?

     ВИТЕК. Погоди, скоро пойду, скоро. Вот только вер­нется шеф.

     ГРЕГОР. (встает). Это ваша дочь?

     ВИТЕК. Да. Ступай, ступай, Криста. Подожди в ко­ридоре.

     ГРЕГОР. Боже упаси, зачем же, мадемуазель? Может быть, я не помешаю. Вы
из школы?

     КРИСТА. С репетиции.

     ВИТЕК. Моя дочь  поет в  театре.  Ну, ступай, ступай.  Нечего тебе  тут
делать.

     КРИСТА. Ах, папа, эта Марти... ну просто изуми­тельна!

     ГРЕГОР. Кто, мадемуазель?

     КРИСТА. Ну, Марти, Эмилия Марти.

     ГРЕГОР.  А кто она такая?

     КРИСТА. Неужели вы не знаете? Величайшая певица в мире! Сегодня вечером
она выступает. А утром с нами репетировала. Папа!

     ВИТЕК. Ну, что?

     КРИСТА. Папа, я... я... брошу театр! Не буду больше петь! Ни за что! Ни
за что! (Всхлипывает и отворачи­вается.)

     ВИТЕК. (подбегает к ней). Кто тебя обидел, Криста?

     КРИСТА. Потому что... я... ничего не умею! Папа, эта Марти... Я... Если
бы ты слышал... Нет, никогда боль­ше не буду петь!

     ВИТЕК.  Вот  те  на!  А  у  девчонки  есть  голос.  Пере­стань, глупая!
Успокойся.

     ГРЕГОР. Кто знает, мадемуазель,  может быть,  эта знаменитая  Марти еще
позавидует вам.

     КРИСТА. Мне?

     ГРЕГОР. Вашей молодости.

     ВИТЕК. Вот,  вот. Видишь, Криста! Это господин  Гре­гор!  Погоди, когда
будешь в ее возрасте... Сколько ей, этой Марти?

     КРИСТА. Не знаю. Никто... не знает. Лет тридцать.

     ВИТЕК. Вот видишь, девочка, -- тридцать. Уже но первой молодости.

     КРИСТА. А какая красавица! Боже, какая, красавица!

     ВИТЕК.  Так  ведь тридцать лет. Это  уже порядочно. Погоди,  когда тебе
стукнет...

     ГРЕГОР.  Сегодня  вечером я пойду  в  театр,  мадемуа­зель. Смотреть...
Только не Марти, а вас.

     КРИСТА. Надо  быть ослом, чтобы не смотреть на  Марти. И слепым к  тому
же.

     ГРЕГОР. Благодарю. С меня довольно.

     ВИТЕК. О, язычек у нее острый.

     КРИСТА. Зачем говорить о Марти,  не увидев ее. По ней все с ума сходят.
Bce!



     Входит Коленатый.



     КОЛЕНАТЫЙ.  Кого  я  вижу! Кристинка!  Здравствуй, здравствуй.  Ага,  и
господин клиент здесь. Как себя чув­ствуете?

     ГРЕГОР. Чем кончилось? Что решил суд?

     КОЛЕНАТЫЙ.  Пока  решения  нет.  Коллегия  Верхов­ного  суда  как   раз
удалилась...

     ГРЕГОР....на совещание?

     КОЛЕНАТЫЙ. Нет, на обед.

     ГРЕГОР. А решение?

     КОЛЕНАТЫЙ. После обеда, мой друг. Главное -- тор-пение. Вы уже обедали?

     ВИТЕК. Ах, господи, господи!

     КОЛЕНАТЫЙ. В чем дело?

     ВИТЕК. Жалко такого замечательного процесса.

     ГРЕГОР. (садится). Опять ждать. Это ужасно!

     КРИСТА. (oтцу). Ну пойдем, папа.

     КОЛЕНАТЫЙ. Как поживаешь, Кристинка? Я очень рад тебя видеть.

     ГРЕГОР. Доктор Коленатый, скажите откровенно: ка­кие у нас шансы?

     КОЛЕНАТЫЙ. Тру-ля-ля!

     ГРЕГОР. Плохо?

     КОЛЕНАТЫЙ. Скажите, мой друг, я вас когда-нибудь обнадеживал?

     ГРЕГОР. Зачем же тогда... зачем?

     КОЛЕНАТЫЙ. Зачем я  веду ваше  дело? Только  по­тому, друг мой,  что  я
унаследовал его от  отца.  Вас, Витека и  вон  то  бюро. Что вы хотите? Дело
Грегора пере­дается по наследству, как  болезнь. А вам оно все  равно ничего
не стоит: я ведь не беру с вас гонорара,

     ГРЕГОР. Получите все сполна, как только я выиграю.

     КОЛЕНАТЫЙ. Признаться, я мало на это рассчи­тываю.

     ГРЕГОР. Значит, вы полагаете...

     КОЛЕНАТЫЙ. Если хотите знать, -- да.

     ГРЕГОР. ...что, мы проиграем?

     КОЛЕНАТЫЙ. Разумеется.

     ГРЕГОР. (упавшим голосом). Хорошо.

     КОЛЕНАТЫЙ. Но стреляться еще погодите.

     КРИСТА. Папа, он хочет застрелиться?

     ГРЕГОР. (овладевая собой). Нет, что вы, мадемуа­зель. Мы же условились,
что вечером я приду в театр -- смотреть вас.

     КРИСТА. Нет, не меня.



     Звонок у входа.



     ВИТЕК.  Кто  еще  там? Скажу,  что вас нет. (Идет.)  К  черту, к черту.
(Вышел.)

     КОЛЕНАТЫЙ. Господи, как ты выросла, Кристинка. Скоро женщиной станешь.

     КРИСТА. Посмотрите на этого, господина.

     КОЛЕНАТЫЙ. А что?

     КРИСТА. Как он... вдруг побледнел.

     ГРЕГОР.  Я?   Простите,   мадемуазель.   Мне   немного   не­здоровится.
Простудился.

     ВИТЕК. (за дверями). Сюда пожалуйте. Да прошу вас. Входите.



     Входит Эмилия Марти, за ней Витек.



     КРИСТА. Господи, это Марти!

     ЭМИЛИЯ. (в дверях). Адвокат Коленатый?

     КОЛЕНАТЫЙ. Так точно. Чем могу служить?

     ЭМИЛИЯ. Я -- Марти. Пришла к вам в связи с делом...

     КОЛЕНАТЫЙ.  (с почтительным поклоном показывает на  дверь  в  кабинет).
Прошу вас.

     ЭМИЛИЯ. ...в связи с делом Грегора.

     ГРЕГОР. Что?! Мадам...

     ЭМИЛИЯ. Я не замужем.

     КОЛЕНАТЫЙ. Мадемуазель Марти, вот господин Гре­гор, мой доверитель.

     ЭМИЛИЯ.  Этот?  (Оглядывает  Грегора.)  Ну,  что  ж, он может остаться.
(Садится.)

     ВИТЕК. (тянет Кристину за дверь). Ступай,  Криста, ступай. (Кланяется и
уходит на цыпочках.)

     ЭМИЛИЯ. Эту девочку я где-то видела.

     КОЛЕНАТЫЙ. (закрывая дверь). Мадемуазель Марти, я весьма польщен...

     ЭМИЛИЯ. О, пожалуйста. Значит, вы -- адвокат...

     КОЛЕНАТЫЙ. (садится против нее). К вашим услугам.

     ЭМИЛИЯ. ...который ведет дело вот этого Грегора...

     ГРЕГОР. То есть мое.

     ЭМИЛИЯ. ...о наследстве Пепи Пруса?

     КОЛЕНАТЫЙ.  То есть  барона  Иозефа  Фердинанда  Пруса, скончавшегося в
тысяча восемьсот двадцать седь­мом году.

     ЭМИЛИЯ. Как, он уже умер?

     КОЛЕНАТЫЙ. К сожалению. И даже без малого сто лет назад.

     ЭМИЛИЯ. Бедненький! А я и не знала.

     КОЛЕНАТЫЙ. Вот как. Чем могу быть еще по­лезен?

     ЭМИЛИЯ. (встает). О, я не хочу затруднять вас.

     КОЛЕНАТЫЙ. (встает). Простите, мадемуазель. По­лагаю, что вы явились ко
мне не без причины?

     ЭМИЛИЯ. Да. (Садится.) Я хотела вам кое-что ска­зать.

     КОЛЕНАТЫЙ. (садится). В связи с делом Грегора?

     ЭМИЛИЯ. Может быть.

     КОЛЕНАТЫЙ. Но ведь вы иностранка?

     ЭМИЛИЯ.  Да.  О  вашем... о  процессе  этого господина я узнала  только
сегодня утром. Совершенно случайно.

     КОЛЕНАТЫЙ. Вот как?

     ЭМИЛИЯ.  Прямо из газет.  Понимаете,  смотрю, что там пишут обо  мне, и
вдруг вижу: "Последний день про­цесса Грегор--Прус". Чистая случайность, а?

     КОЛЕНАТЫЙ. Да, да, о процессе было во всех га­зетах.

     ЭМИЛИЯ. И  так  как я...  так как я случайно кое-что вспомнила... Одним
словом, можете вы мне рассказать об этом процессе?

     КОЛЕНАТЫЙ. Спрашивайте, что хотите. Пожалуйста.

     ЭМИЛИЯ. Но я вообще ничего не знаю.

     КОЛЕНАТЫЙ. Совсем ничего?

     ЭМИЛИЯ. Я впервые слышу о нем.

     КОЛЕНАТЫЙ.   Но  тогда...  простите...  непонятно...  по­чему   он  вас
интересует...

     ГРЕГОР. Расскажите, расскажите ей, доктор.

     КОЛЕНАТЫЙ. Эдакий заплесневелый процесс, маде­муазель...

     ЭМИЛИЯ. Но законный наследник -- Грегор? Да?

     КОЛЕНАТЫЙ. Да. Только это ему не поможет.

     ГРЕГОР. Рассказывайте.

     ЭМИЛИЯ. Хотя бы в общих чертах.

     КОЛЕНАТЫЙ. Ну,  если  вам  угодно... (Откидывается  на спинку  кресла и
начинает  быстро говорить.) В  тысяча восемьсот  двадцатом  году  владельцем
имений  баронов Прусов -- Семонице, Лоуков, Нова Вес, Кенигсдорф и так далее
-- был слабоумный барон Иозеф Фердинанд Прус...

     ЭМИЛИЯ. Пепи был слабоумным? О нет!

     КОЛЕНАТЫЙ. Ну, человеком со странностями.

     ЭМИЛИЯ. Скажите лучше -- несчастным человеком.

     КОЛЕНАТЫЙ. Простите, этого вы не можете знать.

     ЭМИЛИЯ. Вы не можете, а я знаю.

     КОЛЕНАТЫЙ. Ну, не буду спорить. Итак -- Иозеф Фердинанд Прус, который в
тысяча восемьсот  двадцать седьмом году  скончался холостым, бездетным  и не
оста­вив завещания.

     ЭМИЛИЯ. От чего он умер?

     КОЛЕНАТЫЙ. Воспаление мозга  или что-то вроде. Наследником оказался его
двоюродный брат, польский барон Эммерих Прус -- Забржезинский. Против него с
иском  о  всем наследстве  выступил некий граф Стефан де Маросвар, племянник
матери покойного,  который в дальнейшем не будет иметь отношения  к  делу. А
иск на  имение Лоуков предъявил  некто Фердинанд Карел Грегор, прадед  моего
клиента.

     ЭМИЛИЯ. Когда это, было?

     КОЛЕНАТЫЙ. Тотчас  после  смерти  Пруса,  в  тысяча  восемьсот двадцать
седьмом году.

     ЭМИЛИЯ. Постойте, Ферди тогда должен был быть еще мальчиком.

     КОЛЕНАТЫЙ. Совершенно  верно. Он был тогда  вос­питанником Терезианской
академии,[3]  и его  интересы пред­ставлял  адвокат из Вены.  Иск  на имение
Лоуков был мо­тивирован следующим  образом. Прежде всего, покойный за год до
смерти лично, "hochstpersonlich", явился к дирек­тору Терезианской  академии
и  заявил,  что  выделяет  "das  oben  genannte  Gut  saint  Schofi,  Hofen,
Meierhofen   und  Inventar",  то   есть  все  вышепоименованное  движимое  я
недвижимое имущество, на содержание "des  genannten Minderjahrigen", то есть
малолетнего Грегора, каковой "falls und sobald er majorenn wird", то есть по
достиже­нии им совершеннолетия, должен быть введен "in Besitz und Eigentum",
в  полноправное   владение  упомянутым  имуществом.   Дополнительный   факт:
упомянутый  мало­летний  Грегор,  при  жизни  покойного  и  по его указанию,
получал доходы от означенного имения и отчеты  о них с пометкой "владельцу и
собственнику имения  Лоуков",  что  является доказательством так называемого
натураль­ного владения.

     ЭМИЛИЯ. Значит, все было ясно? Да?

     КОЛЕНАТЫЙ. Виноват. Барон Эммерих  Прус возра­жал на это, что у Грегора
нет  дарственной  грамоты и что перевод имения  на  него  не занесен в книгу
земель­ных владений. Далее, что покойный  не оставил пись­менного завещания,
а наоборот