в Кабинет, произнес
с комической серьезностью:
     - А вы возьмите меня.
     И впервые не последовала ответная реплика. Миша успел сделать еще два
осторожных  шага,  и  тут  из  тьмы  навстречу  ему  выдвинулся   Демиург,
остановился на пороге и навел на Мишу бешеные яблоки своих глаз.
     Я вскочил. Я испугался чуть не до обморока. А Миша отступил на шаг  и
сделал странное,  незаконченное  движение  правой  рукой  -  то  ли  хотел
заслониться ею, то ли (несмотря на заверения его) что-то все-таки висело у
него под мышкой левой  руки.  Он  побелел,  и  крупные  капли  пота  разом
выступили у него на лбу. И тогда Демиург прогрохотал:
     - Я обдумаю ваше предложение.
     Сказал и соскользнул обратно во тьму.


     12. В прихожей я попытался подать Мише плащ, но  он  отобрал  его  от
меня со словами: "Давай, давай сюда! Что еще за китайские церемонии!" Пока
он застегивался и напяливал перед зеркалом берет, я все  ждал,  скажет  он
мне что-нибудь прямо здесь или мы поговорим  на  лестнице.  Но  тут  рядом
обрушилась спускаемая вода, щелкнула задвижка, и из  совмещенного  санузла
вывалился  в  прихожую  Агасфер  Лукич.  Он  хлопотливо,   обеими   руками
застегивал ширинку, ухитряясь при этом тремя пальцами правой руки  держать
при себе свой любимый портфель.
     - Пардон, пардон, пардон! - жизнерадостно воскликнул он, лаская  Мишу
Смирнова профессиональным взглядом. Разрешите представиться: Агасфер Лукич
Прудков, Госстрах, к вашим услугам. Руки не  подаю  -  в  силу  последнего
местопребывания. Не могу не воспользоваться  моментом,  однако.  Госстрах,
уважаемый Михаил Иванович, предлагает к вашим услугам...
     И с феноменальной скоростью, нисколько, впрочем, не  отражающейся  на
разборчивости и внятности, Агасфер Лукич рассыпал перед ошеломленным Мишей
роскошный  бисер  всех  услуг,  которые   предоставляет   в   распоряжение
добропорядочного гражданина наша система государственного страхования.
     Меня поразило, что Миша, по-видимому, совершенно  забыл  все,  что  я
рассказывал ему об Агасфере Лукиче. Для него  это  явно  был  обыкновенный
навязчивый страхагент, от которого совершенно не  знаешь,  как  избавиться
без откровенной грубости и хамства. Миша неловко  улыбался,  делал  обеими
руками отстраняющие жесты, прижимал ладони к груди со словами:  "Благодарю
вас, я уже..." - в общем, вел себя не как Исаев-Штирлиц, а как  занюханный
кандидат наук, застигнутый у родимой кассы с зарплатою на руках.  И  когда
мы выкатились наконец на лестничную площадку и я захлопнул за собою дверь,
он с комическим облегчением вытер со лба воображаемый пот и сказал:
     - Уф-ф... Еле ушел!
     Мы начали спускаться по лестнице.
     - Ну, как тебе? - нетерпеливо спросил я с тревогой.
     И тут выяснилось такое, о чем я и сейчас вспоминаю  с  ознобом  между
лопатками. Хотя на самом-то деле - ну чего другого мог я ожидать?  А  было
так.
     На протяжении первых четырех этажей Михаил говорил неохотно,  как  бы
через силу, говорил не потому, что котел говорить, а  потому,  что  считал
себя обязанным сказать мне хоть что-то. Он мне благодарен.  Я  молодец.  Я
правильно сделал, что обратился к нему. Дело  вызревает  нешуточное.  Этим
займутся те, кому положено, а мне оставаться здесь  совершенно  не  нужно.
Может быть, даже опасно... Что тебя, собственно, здесь держит? Может быть,
нужна помощь? Так скажи! Лучше всего, если ты уйдешь прямо сегодня,  прямо
сейчас... О жилье не думай, это все будет устроено...
     На девятом этаже он  взял  меня  под  руку  и  принялся  доверительно
рассказывать, что аналогичный случай уже  был  у  него  -  лет  пятнадцать
назад. Жулики эти мои, надо сказать,  ловкие,  однако  ничего  нового  под
луною,  как  известно,  нет.  Стоило   ему   увидеть   эти   металлические
направляющие, как он сразу все понял. Никакие это не  направляющие  -  это
шины. А в кабинете у них -  генератор.  Правда,  кое-что  он  даже  сейчас
объяснить не может, да это и не его  дело...  Это  вообще  не  наше  дело.
Участковый прохлопал, ясно как день. У него в  участке,  понимаешь,  такая
банда аферистов; месяц уже орудуют как минимум, а он ушами хлопает. Я  вот
чего не могу понять: тебя-то они чем держат? Неужели ты такой легковерный?
Мамочка моя, а еще кандидат, без пяти минут доктор...  Ты  дождешься,  что
тебя вместе с ними заберут!  Статья  такая-то,  соучастие  в  жульнических
махинациях... Не купили же они  тебя,  в  самом  деле.  Понимаю,  понимаю:
обманули. Я и сам спервоначала черт-те что подумал, а ведь я  -  стреляный
волк... Ничего, не дрейфь, я тебе верю, заступлюсь, пройдешь по  делу  как
свидетель... И возвращайся-ка ты в свою Степную, займись своими  звездами,
забудь про все про это, черт тебя сюда принес!..
     На третьем этаже он крепко обнял меня за плечи и продолжал совершенно
уже дружески-растроганным тоном. Хотя, с другой стороны,  что  ты  имел  в
своей Степной?  Гостиничный  номер?  А  здесь  такая  квартирка,  ей-богу,
завидно. Спальней ты меня просто убил, я даже Варьке рассказывать не буду,
она же меня живым съест... И где только люди достают  такие  гарнитуры!  И
вообще, где ты книги берешь? Блат у тебя, что ли? Я "Военные мемуары"  всю
жизнь собираю, но такого набора... Жалко, Соня твоя на работе, сто лет  не
виделись. Слушай, что  за  манера  -  приглашать  среди  бела  дня?  Давай
встретимся по-человечески, с женами, с ребятишками, моего Саньку  с  твоей
Танькой познакомим... (тут он заржал). Как она из туалета-то  выскочила...
заалелась, будто маков цвет... Красивая девка, между прочим,  растет.  Да,
брат, стареем, матереем, еще пяток лет - и детей женить пора... А коньячок
у тебя ничего был, штатный. И все-таки, когда ты ко мне  придешь,  я  тебе
поднесу такого, какого ты никогда не пивал и не выпьешь, если я об этом не
позабочусь... Ну, ладно, спасибо  за  приглашение,  спасибо  за  угощенье,
спасибо за привет...  Нет-нет,  провожать  не  надо,  я  знаю  -  вон  там
"шестерка" останавливается. Ну, давай!
     Он обнял меня мимоходом, похлопал по спине и сбежал по ступенькам.  Я
остался стоять, придерживаясь, рукой за мокрую, ледяную от дождя  бетонную
стену, и смотрел ему вслед,  как  он  ловко  перескакивает  с  кирпича  на
кирпич,  пересекая  грязевую  полосу,  а  потом,  глянув   налево-направо,
переходит улицу, направляясь к остановке автобуса.


     13. Демиург сказал:
     - Есть у вас еще вопросы?
     - Нет, - сказал Миша. - Благодарю вас.
     Он уже вполне оправился, к румянец вернулся на лицо его, но  пот  все
стекал со лба по щекам на шею, и Миша то и  дело  вытирал  его  скомканным
платком.
     - Тогда я задам вам вопрос, - сказал Демиург. - Всего один.  Чего  вы
хотите?
     - Сейчас я хочу только одного, - криво улыбаясь, проговорил  Миша.  -
Чтобы вас не стало. И никогда бы не  было.  Чтобы  я  сейчас  благополучно
проснулся. Проснулся, а вас нет и не было.
     - Воистину, странный ответ, - сказал Демиург. - Не ожидал  от  вас...
Впрочем, я вовсе не имел в виду вас персонально.
     - Ах, вы имели в виду... Знаете,  все,  чего  мы  хотим,  изложено  в
Программе Партии. Прочтите, там все написано.
     Демиург грянул:
     - Благодарю вас! Вы свободны,  майор.  Сергей  Корнеевич,  проводите,
пожалуйста, майора. Пальто и шляпу - подать.
     ...И когда я, как старая кляча, влекомая на живодерню, приволокся  на
свое место в Приемную, он сказал:
     - Впредь прошу вас не приводить сюда своих  друзей  без  специального
предупреждения. У меня здесь не салон, а служебное помещение... Впрочем, в
данном конкретном случае я вам, пожалуй, даже благодарен. Ведь ваша  эпоха
- это эпоха могущественных организаций, а  я  по  старинке  все  вожусь  с
отдельными фигурами. Вы навели меня на мысли, благодарю вас.


     14. СПРАВКА. Я уже много лет не женат, нахожусь в разводе. Мою первую
и последнюю жену звали Александра. Миша Смирнов никогда ее не видел. Детей
у меня не было и нет. Не было и нет среди моих близких и друзей,  а  также
среди знакомых женщины с именем Соня, Софья или что-нибудь в этом роде.
     В дальнейшем я еще дважды звонил Мише Смирнову. Один раз мне сказали,
что он в длительной командировке. В другой раз мы с  ним  несколько  минут
побеседовали по телефону. Он был приветлив и вполне дружелюбен, однако  от
встречи  уклонился,  сославшись  на  крайнюю  занятость.  Прощаясь,  он  с
удовольствием вспомнил "славный вечерок", который провел у меня в  гостях,
и попросил передать привет "Сонечке и Танюшке".
     Других знакомых "в могущественных организациях" у меня  нет.  Прямое,
по официальным каналам, обращение не сулит  в  перспективе  ничего,  кроме
сумасшедшего дома.
     Я остался один. Теперь уже совсем один.


     15. Был уже поздний вечер. Даже скорее ночь. Я лежал...



                  ДНЕВНИК. 18 ИЮЛЯ (ДОПОЛНЕНИЕ К 17-МУ)

     Я, точно так же, как Михайла Тарасович, никак не могу ясно  объяснить
себе, почему Г.А. так рьяно болеет за Флору.
     "Милость к падшим призывал"?
     Не то. Совсем не то. Я совершенно точно знаю, вижу, чувствую, что  он
не считает их падшими. Это мы все считаем их как бы падшими, не в том, так
в другом смысле, а он - нет. Он вообще не признает это понятие - "падший".
Все, что порождено  обществом,  порождено  законами  общества,  а  значит,
закономерно, а значит, в строгом смысле не может быть разделено на  плохое
и хорошее. Все социальные проявления на плохое и хорошее делим МЫ, -  тоже
управляясь при этом какими-то общественными законами. (Именно поэтому  то,
что хорошо в девятнадцатом веке, достойно всяческого осуждения в  двадцать
первом.  Безогляднее  чинопочитание,   например.   Или,   скажем,   слепое
выполнение приказов.)
     Понимание и милосердие.
     Понимание - это рычаг, орудие, прибор, которым учитель  пользуется  в
своей работе.
     Милосердие - это этическая позиция учителя в отношении к объекту  его
работы, способ восприятия.
     Там,  где  присутствует  милосердие,  -  там  воспитание.  Там,   где
милосердие  отсутствует,  -  где  присутствует  все,  что  угодно,   кроме
милосердия, - там дрессировка.
     Через милосердие происходит воспитание Человека.
     В отсутствие милосердия происходит выработка полуфабриката:  технарь,
работяга, лабух. И,  разумеется,  береты  всех  мастей.  Машины  убийства.
Профессионалы.
     Замечательно,  что  в   изготовлении   полуфабрикатов   человечество,
безусловно,  преуспело.  Проще  это,  что  ли?  Или  времени  никогда   на
воспитание Человека не хватало? Или средств?
     Да нет, просто нужды, видимо, не было.
     А сейчас появилась? "Как посмотришь с холодным  вниманьем  вокруг..."
Значит, все-таки появилась! Иначе теория ПВП никогда бы не пробилась через
реликтовые джунгли Академии педагогических наук.  И  не  была  бы  создана
система лицеев. И Г.А. был бы сейчас в лучшем случае передовым учителем  в
заурядной 32-й ташлинской средней школе.
     Конечно, бытие определяет сознание. Это  -  как  правило.  Однако,  к
счастью, как исключение, но достаточно часто случается так,  что  сознание
опережает бытие. Иначе мы бы до сих пор сидели в пещерах.
     Проснулся Микаэль. Как всегда с утра, скабрезен.



                              18 ИЮЛЯ. ВЕЧЕР

     Только что вернулись из столовой. Дискутировали. Горло саднит,  будто
парадом командовал. Настроение мерзопакостное. Говорил - ни к черту плохо.
Не умею говорить. Но каков Аскольд!
     Не хочу сейчас об этом писать.
     Г.А. чувствует себя неважно. Пластырь я  ему  снял,  но  рука  болит.
Мишка озабочен и смотрит виноватым. Делали руке волновой массаж.  Серафима
Петровна вызывала Михея к себе в кабинет, угощала меренгами и  допрашивала
с пристрастием.
     С одиннадцати до четырнадцати был  в  больнице.  Помогал  Борисычу  с
историями болезни,  выносил  горшки  (на  самом  высоком  профессиональном
уровне) и вел лечебную физкультуру по всем палатам третьего этажа.
     С   пятнадцати   до   девятнадцати   готовился   к    отчет-экзамену,
конспектировал мадам Тепфер. Все-таки до чего трудно! Неужели же  придется
всерьез браться за эту чертову психогеометрию? Высшая педагогика, будь она
неладна!  Не  верю  я  в  нее.  А  если  у  человека  нет  способностей  к
абстрактному мышлению? Все-таки мы живем в очень жестоком мире.
     События.
     С утра по городскому каналу выступил Михайла Тарасович  и  объявил  о
больших  победах.  Наша  доблестная  милиция   обнаружила   и   разгромила
подпольную   фабрику   наркотиков.   Фабрика   располагалась   в   подвале
лабораторного корпуса университета. (Эге! - разом подумали мы с Мишелем  и
молча посмотрели друг на друга.) Задержано  шесть  человек:  один  курьер,
трое распространителей и двое боевиков. Арестован главный  мафиози  нашего
города. Каковым оказался гражданин Тютюкин,  занимавший  пост  заведующего
отделом культуры горисполкома. (Эге! - сказал я сам себе и, за отсутствием
Г.А., переглянулся с Аскольдом.) По подозрению  в  причастности  задержана
еще куча лиц, в частности  заведующий  складом  химикатов,  владелец  кафе
"Снегурочка", один из университетских садовников и прочие добрые граждане.
(Ни одного студента. Что характерно.)  Следствие  продолжается.  Есть  асе
основания  полагать,  что  в  ближайшее  время  наш  город  наконец  будет
полностью очищен от наркомафии.
     Уединившись с Мишкой, мы быстро обсудили,  как  же  все  это  надобно
понимать. Пришли к странному выводу. Получается, что  Г.А.  уже  некоторое
время знал и про подпольную фабрику, и про "крестного" из горисполкома,  и
еще, видимо, многое, но почему-то молчал,  а  позапрошлой  ночью  принялся
действовать, причем как-то  странно.  Почти  очевидно,  что  атлетического
хомбре и прочих студиозусов вывел из-под удара именно он.  Вопрос:  зачем?
Чем они лучше прочей наркомерзости? И откуда он  мог  знать,  что  Михайла
Тарасович начнет свою операцию именно этой ночью?
     Во время  этого  торопливого  разговора  мне  пришла  в  голову  одна
довольно странная мысль, которая многое объясняет. Майклу я  решил  ее  не
сообщать. И воздерживаюсь излагать ее здесь. И так запомню.
     Г.А. знает, что делает, - на этом мы с Михой и порешили.
     Сегодняшние газеты полны Флорой. Оказывается, позавчера (я пропустил)
Ревекка разразилась большой статьей в "Городских известиях", и  теперь  по
всем газетам идут отклики. Триста тридцать три вопля отчаяния, горя, боли,
ненависти, мести. Волосы шевелятся. Я представил себе моего Саньку  Ежика,
как он валяется в остывшей золе у костра,  ясные  глаза  остекленели,  рот
распущен, и слюни тянутся, а он, ничего не помня, раз за разом режет  себя
бритвой, а эти полуживотные смотрят на него даже без особого  интереса.  Я
не сдержал себя и выразился. При всех. Вслух. Дело  было  за  обедом.  При
женщинах. И даже не извинился.  Впрочем,  никто  не  обратил  внимания,  а
Борисыч мрачно прорычал: "Давно пора с этой чумой кончать.  В  гинекологии
две девчонки оттуда лежат - одной двенадцать, другой  тринадцать.  Знаете,
как они себя называют? _П_о_д_л_е_с_о_к_!"
     Никогда такого не видывал: в городе появились пикеты.  Пожилые  люди,
на вид пенсионеры - стоят по двое, по трое перед дверями дешевых заведений
и уговаривают туристов не заходить. Перец "Неедякой" - двое седобородых  с
самодельными плакатами. На одном плакате: "Здесь моего  внука  приучили  к
наркотикам". На другом: "Порядочные люди этот вертеп не посещают".
     Еще плакаты (на оградах, на бульваре перед горсоветом, прямо  поперек
улицы) - черным по красному: "Твои дети в опасности! Спаси  их!",  "Бросай
работу! Раздави гадину!", "Сделаем наш город чистым от зеленого гноя!"...
     На улицах полно людей. И милиция. Никогда в жизни  не  видел  столько
милиционеров  сразу,  разве  что  на  стадионе.  И  какая-то   непривычная
атмосфера всеобщего  подъема,  нервического,  лихорадочного,  нездорового,
словно все слегка _п_р_и_н_я_л_и_ то ли для смелости, то ли для  бодрости,
- раздаются приветственные возгласы в повышенном тоне,  трещат  по  спинам
увесистые хлопки крепких ладоней, все говорят, перебивая друг друга. Такое
впечатление, будто никто сегодня не  пошел  на  работу.  Атмосфера  не  то
вокзала, не то банкета. Атмосфера предвкушения.
     (Вообще говоря, мне это не) травится. Неприятно даже представить себе
хирурга, который жадно потирает ладони, хлопает ассистенток  по  попкам  и
возбужденно хихикает, предвкушая процедуру удаления опухоли.)
     И конечно же, ни одного фловера. Что не удивительно. Будь я фловером,
духа бы моего не было  в  этой  атмосфере.  И  вообще  в  радиусе  трехсот
километров. Может быть, все-таки обойдется без насилия? Не полные  же  они
дураки, должны  же  они  понимать,  что  надо  уносить  ноги  побыстрее  и
подальше?
     В конце бульвара у меня екнуло сердце: на дереве болтался повешенный.
Маскировочный комбинезон, зеленые лапти, все честь по чести. Но,  конечно,
это оказалось всего-навсего чучело. Под чучелом деловито суетилась парочка
пацанов  лет  двенадцати  со  спичками  и  зажигалками.  Я  окоротил   их:
во-первых, десантные комбинезоны не горят; во-вторых, омерзительно,  когда
жгут   даже   чучело   человека;   в-третьих,   они   похожи   сейчас   на
куклуксклановцев, поджигающих повешенного негра. Они удалились на  третьей
скорости, а я пошел своей дорогой, горестно размышляя о том, что атмосфера
охоты на чудовищ уже начала порождать чудовищ.
     (Впрочем,  сейчас  мне  кажется,  что  я,  как  это  часто  бывает  с
педагогами, приписываю свой собственный нечистый образ мыслей  ребятишкам,
которые  ни  о  чем  таком  и  не  думали.  Действо,  которому  я   придал
символический смысл, для них не имело никакого отношения ни к фловерам, ни
к страшным замыслам взрослых вообще. Во вчерашней хронике они видели,  как
демонстранты сожгли чучело премьер-министра перед парламентом,  а  сегодня
попалось им это чучело на бульваре,  и  захотелось,  чтобы  трещал  огонь,
валил дым, чтобы все вокруг забегали в панике, а там, глядишь, и пожарники
подвалят... Что-нибудь в этом  роде.  Так  что  мой  педагогический  заряд
мощностью в десять килотонн оставил их вполне невредимыми и в  недоумении,
а брызнули они от  меня  только  потому,  что  форменная  куртка  лицеиста
пользуется у школьников большим уважением, а может быть, они вообще  знают
меня лично, может быть, вел я у них в прошлом году какие-нибудь  уроки,  и
перепугались они, что я их тоже узнал. Педагогика. Наука.)
     А за ужином дискуссия началась с  того,  что  Иришка  с  негодованием
поведала нам вполне омерзительную историю. Нынче она  с  утра  дежурила  в
специнтернате "Вишенка", и заявился к ним после  обеда  инструктор  гороно
товарищ   Лютиков   Андрей   Максимович,   созвал    весь    персонал    в
преподавательскую и  выступил  с  "гениальным  предложением":  вывести  на
завтрашнюю демонстрацию  к  горсовету  всю  "Вишенку"  в  полном  составе,
включая парализованных, слепых и безнадежных. Колонна пойдет под лозунгом:
"Мы обвиняем Флору!" Это произведет эффект. Это найдет отклик.
     Это произвело эффект. Все в  преподавательской  обалдели.  Это  нашло
отклик. Андрею Максимовичу, товарищу Лютикову, так врезали по мордасам  со
всех сторон, что он посинел, как вурдалак, и принялся орать  неестественно
тонким голосом, что все  здесь  будут  уволены  завтра  же,  что  он  этот
рассадник  защитников  Флоры  растопчет  лично,  а  интернат   развеет   и
растопчет. Тогда Сергей Федорович взял трубочку, позвонил Риве  и  в  двух
словах  объяснил  ей,  чем  тут  занимается  ее  инструктор.  Рива  велела
отключить  экран,  а  трубку  передать  Лютикову.  "И  затрясся   вурдалак
проклятый..."
     В  преподавательской  воцарились  три  минуты  великого  молчания.  В
великом молчании товарищ Лютиков выслушал, что  говорилось  ему  Ривою,  в
великом молчании осторожно положил трубку, в великом молчании собрал  свой
портфел