тник мировой литературы, который сам Иоанн-Агасфер называл  не  иначе,
как _к_е_ш_е_р_ (словечко из арамейской фени, означающее  примерно  то  же
самое, что нынешний "роман", - байка,  рассказываемая  на  нарах  в  целях
утоления  сенсорного  голодания  воров  в  законе).  Ибо  между  тем,  что
рассказывал Иоанн, и тем,  что  в  конечном  счете  возникало  под  стилем
Прохора, не было ничего общего, кроме, может быть,  страсти  рассказать  и
убедить.
     Иоанн-Агасфер   говорил,   бредил   и    рассказывал,    естественно,
по-арамейски. На арамейском Прохор был способен объясниться на рынке, и не
более того. Писал же он и думал, естественно, по-гречески, а точнее  -  на
классическом _к_о_й_н_е_.
     Далее. У Иоанна-Агасфера поминутно не хватало  слов,  чтобы  передать
понятия  и  образы,  составляющие  его  сверхзнание,  и  ему   все   время
приходилось прибегать к жестам и междометиям.  Сознание  его  вмещало  всю
вселенную от плюс по минус бесконечности в пространстве и времени,  и  как
ему было объяснить молодому (а хотя бы и пожилому!) уроженцу Херонеи, сыну
вольноотпущенника от  иберийской  рабыни,  что  такое:  пищаль,  гравилет,
ТВЭЛы, питекантроп,  мутант,  гомункулус,  партеногенез,  Линия  доставки,
протуберанец,  многомерное  пространство,  инкунабула,   Москва,   бумага,
бронепоезд, капитализм,  нуль-т,  римско-католическая  церковь,  магнитное
поле, Облачный город, лазер, инквизиция... Он и сам-то, Иоанн-Агасфер,  не
умел не только объяснить, но и просто  назвать  эти  понятия,  предметы  и
явления: Он всего лишь ЗНАЛ о ник, он только имел представление о них и  о
связях между ними. Однако Прохор был великий писатель и, как  все  великие
писатели,  прирожденный  мифотворец.  Воображение  у  него  было   развито
превосходно, и он с наслаждением и без каких-либо  колебаний  заполнял  по
своему разумению все зияющие дыры в рассказах и объяснениях пророка.
     Далее. Прохор изначально убежден был в том, что перед ним действующий
пророк во  плоти.  Иоанн-Агасфер  делился  знанием,  Прохор  же  записывал
пророчества. Смутность, непонятность и  бессвязность  Иоанновых  рассказов
только  укрепляли  его  в  убеждении,  что  это,  конечно  же,  и   именно
пророчества. И задачу свою он видел в том, чтобы растолковать, привести  в
систему, расставить по местам, связать воедино. Он  вычленял  главное,  он
безжалостно отсекал второстепенное, он  искал  и  находил  всем  доступные
образы, он обнаруживал и выявлял смысл, а когда он считал необходимым,  то
скрывал смысл, он выстраивал сюжет, он выковывал ритм, он ужасал,  вызывал
благоговение, дарил надежду, ввергал в отчаяние...
     В  результате  он  создал   литературное   произведение,   обладающее
совершенно  самостоятельной   идейно-художественной   ценностью.   Как   и
большинство крупных литературных произведений, оно не имеет ничего  общего
со стимулами, которые подвигли  автора  на  написание.  Поэтому  толковать
получившийся  _к_е_ш_е_р_  можно  множеством  способов  в  зависимости  от
идейных установок и даже эстетических вкусов толкователя.
     Насколько известно, ни один из толкователей  не  принял  во  внимание
того замечательного и, может быть, решающего  факта,  что  значительную  и
плодотворную часть своей  жизни  (как-никак  четыре  десятка  лет)  Прохор
провел  в  окружении  прикахтов,  в  клокочущем   котле   оппозиционерских
страстей,  где  бок  о  бок  варились  и  яростные  ненавистники  Рима,  и
чрезмерные его паладины, и те, кто считал Рим тюрьмой народов, и  те,  кто
полагал, что пора, наконец, решительно покончить с гнилым либерализмом.  В
этом бурлящем котле варились и переваривались самоновейшие слухи, сплетни,
теории, предсказания, опасения, анекдоты, надежды, и  Прохор,  безусловно,
был в курсе всего этого бурления. Он не мог не испытывать на себе,  как  и
всякий великий писатель, самого глубокого воздействия этого окружения.
     Так появляется еще одно возможное толкование  Апокалипсиса,  на  этот
раз как остросовременного  сверхзлободневного  политического  памфлета,  в
котором  элементы  пророчества  должны  рассматриваться   не   более   как
литературный прием, с помощью которого  по  современника  доводилась  идея
неизбежности трудного и страшного конца Римской империи. Главный  же  кайф
современник  должен  был  ловить,  узнавая  знакомую  атрибутику   римской
иерархии, римской персоналии, римской инфраструктуры в чудовищных  образах
Зверя, железной саранчи  и  прочего.  Во  всяком  случае,  когда  в  конце
шестидесятых Прохор, переводя с  листа,  читал  Иоанну-Агасферу  избранные
отрывки  из  своего  Апокалипсиса,  пророк  хлопал  себя  по  коленям   от
удовольствия и, похохатывая, приговаривал: "Да, сынок, тут ты  их  поддел,
ничего не скажешь, молодец..." А  когда  чтение  закончилось,  он,  сделав
несколько чисто стилистических замечаний, предрек: "Имей в  виду,  Прохор,
этой твоей штуке суждена  очень  долгая  жизнь,  и  много  голов  над  ней
поломается..."
     Конечно, сейчас,  спустя  две  тысячи  лет,  никто  уже  не  способен
воспринимать Апокалипсис Прохора  как  политический  памфлет.  Но  ведь  и
другое великое явление мировой литературы, "Божественную  комедию"  Данте,
тоже  не  воспринимают  как  политический  памфлет,  хотя  и  задумана,  и
исполнена она была именно в этом жанре.
     А много лет спустя, когда не было уже ни Прохора,  ни  прикахтов,  ни
самой Римской империи, пришла однажды Иоанну-Агасферу  в  голову  странная
мысль: не был Апокалипсис Прохора ни мистическим  пророчеством  о  судьбах
ойкумены, ни политическим памфлетом,  а  был  Апокалипсис  на  самом  деле
тщательно  и  гениально  зашифрованным   под   литературное   произведение
грандиозным планом  всеобщего  восстания  колоний-провинций  против  Рима,
титанической диспозицией типа "ди ерсте колонне марширт...", в которой все
имело свой четкий и однозначный военно-политический смысл - и вострубление
каждого из ангелов, и цвет коней, на коих въезжали в историю  всадники,  и
Дева, поражавшая  Дракона...  И  применена  была  эта  диспозиция  впервые
(некоей  своей  частью)  во  времена  Иудейской   войны   и,   вполне   по
Л.Н._Толстому, обнаружила  при  столкновении  с  реальностью  полную  свою
несостоятельность.
     20. Самым трудным оказалось взгромоздить эту проклятую картину на наш
этаж. Она оборвала мне руки, с меня семь потов сошло,  два  раза  я  ронял
шапку, всю извалял в грязи и пыли. Я  оцарапал  щеку  о  золоченый  багет.
Где-то на середине подъема стекло хрустнуло, и сердце  мое  оборвалось  от
ужаса, однако все кончилось благополучно. Задыхаясь, из последних  сил,  я
протащил картину через коридор,  внес  в  Комнату  и  прислонил  к  стене:
полтора на полтора, в тяжеленном багете и под стеклом.
     Пока  я  переводил  дух,  утирался,  отряхивал  шапку,   еле   шевеля
оторванными руками, из столовой  появился  Агасфер  Лукич  -  прямо  из-за
стола. Он что-то аппетитно дожевывал, причмокивая, пахло от  него  жареным
лучком, уксусом и кинзой.
     - М-м-м! - произнес он, остановившись перед картиной  и  извлекая  из
жилетного кармана зубочистку. - Очень неплохо, очень... Вы знаете, Сережа,
это может его заинтересовать. Дорого заплатили?
     - Ни копейки, - сказал я, отдаваясь. -  С  какой  стати?  А  если  не
подойдет?
     - И как это все вместе у нас называется?
     - Не помню... Мотоцикл  какой-то...  Да  там  написано,  на  обороте.
Только по-немецки, естественно.
     Агасфер Лукич живо сунулся за  картину,  весь  туда  залез,  так  что
только лоснящаяся задница осталась снаружи.
     - Ага... - произнес он, выпрастываясь обратно. -  Все  понятно.  "Дас
моторрад унтер дем фенстер ам зоннтаг морген". - Он посмотрел  на  меня  с
видом экзаменатора.
     - Ну, мотоцикл... - промямлил я. - В солнечное утро...  Под  дверями,
кажется...
     -  Нет,  -  сказал  Агасфер  Лукич.  -  Это  живописное  произведение
называется "Мотоцикл под окном в воскресное утро".
     Я не спорил. Некоторое время мы молча разглядывали картину.
     На  картине  была  изображена  комната.  Окно  раскрыто.   За   окном
угадывается утреннее солнце. В комнате имеют место: слева -  развороченная
постель с ненормальным количеством подушек и перин;  справа  -  чудовищный
комод с выдвинутым  ящиком,  на  комоде  -  масса  фарфоровых  безделушек.
Посередине - человек в исподнем. Он в странной позе - видимо,  крадется  к
окну. В правой руке  его,  отведенной  назад,  к  зрителю,  зажата  ручная
граната. Все. В общем, понятно: аллегорическая картина на тему "Береги сон
своих сограждан".
     - Больше всего ему должна понравиться граната, -  убежденно  произнес
наконец Агасфер Лукич, вовсю орудуя зубочисткой.
     - "Лимонка", - сказал к без особой уверенности. - По-моему, у нас они
давным-давно сняты с вооружения.
     - Правильно, "лимонка", - подтвердил Агасфер Лукич с удовольствием. -
Она же "фенька". А в Америке ее называют "пайн-эппл", что означает - что?
     - Не знаю, - сказал я, принимаясь снимать пальто.
     - Что означает "ананаска",  -  сказал  Агасфер  Лукич.  -  А  китайцы
называли ее "шоулюдань"... Хотя нет,  "шоулюдань"  -  это  у  них  граната
вообще, а вот как они  называли  "Ф-1"?  Не  помню.  Забыл.  Все  забывать
стал... Обратите внимание, у нее даже запал вставлен... Очень  талантливый
художник. И картина хорошая...
     Я оставил его любоваться произведением живописи,  а  сам  вернулся  в
прихожую  повесить  пальто.  И  вообще  переоделся  в  домашнее.  Когда  я
вернулся, Агасфер Лукич по-прежнему стоял перед картиной и разглядывал  ее
через два кулака, как детишки изображают бинокль.
     - Но, во-первых, - сказал он, - во-первых, я не вижу мотоцикла.  Мало
ли что он пишет "дас моторрад", а  на  самом  деле  там  у  него,  скажем,
шарманщик. Или, страшно сказать, ребятишки с гитарой... Это  во-первых.  А
во-вторых... - Глаза его  закатились,  голос  сделался  страдальческим.  -
Статично  у  него  все!  Статично!   Воздух   есть,   свет,   пространство
угадывается, а движение где? Где движение?  Вот  вы,  Сережа,  можете  мне
сказать - где движение?
     - Движение в кино, -  сказал  я  ему,  чтобы  отвязаться.  Мне  очень
хотелось есть.
     - В кино... - повторил он с неудовольствием. - В кино-то в кино...  А
давайте посмотрим, как у него дальше там все развивается!
     Человек на картине пришел в движение.  Он  хищно  подкрался  к  окну,
кошачьим движением швырнул наружу "лимонку" и бросился животом на пол  под
подоконник. За окном блеснуло. На нас  с  Агасфером  Лукичом  посыпался  с
потолка мусор. Звякнули стекла - в нашем окне. А  за  тем  окном,  что  на
картине, взлетел дым, какие-то клочья, и  взвилось  мотоциклетное  колесо,
весело сверкая на солнце многочисленными спицами.
     - О! - воскликнул Агасфер Лукич,  и  картина  вновь  застыла.  -  Вот
теперь то, что надо. Ясно, что  мотоцикл.  Не  шарманщик  какой-нибудь,  а
именно мотоцикл. - Он снова сделал из  кулаков  бинокль.  -  И  не  вообще
мотоцикл,  Сережа,  а  мотоцикл  марки  "цундап".  Хороший  когда-то   был
мотоцикл... - Он возвысил голос. -  Кузнец!  Ильмаринен!  Подите  сюда  на
минутку! Посмотрите, что мы  вам  приготовили...  Сюда,  сюда,  поближе...
Каково это вам, а? "Мотоцикл под окном  в  воскресное  утро".  Реализовано
гранатой типа "Ф-1", она же  "лимонка",  она  же  "ананаска".  Граната,  к
сожалению, не сохранилась. Тут уж, сами  понимаете,  одно  из  двух:  либо
граната, либо мотоцикл. Мы тут с  Сережей  посоветовались  и  решили,  что
мотоцикл будет вам интереснее... Правда, забавная картина?
     Некоторое время Демиург молчал.
     - Могло бы быть и хуже, - проворчал он наконец. - Почему  только  все
считают, что он - пейзажист? Хорошо. Беру. Сергей Корнеевич,  выдайте  ему
двести...  нет,  полтораста  рейхсмарок,  обласкайте.   Впредь   меня   не
беспокойте, просто берите все, что он предложит... Каков он из себя?
     Я пожал плечами.
     - Бледный... прыщавый... рыхлое лицо. Молодой, черная челка на лоб...
     - Усы?
     - Усов нет. И бороды нет. Очень заурядное лицо.
     - Лицо заурядное, живопись заурядная... Фамилия у него незаурядная.
     - А какая у него фамилия? - встрепенулся Агасфер Лукич и  нагнулся  к
самому полу, силясь прочитать подпись в правом нижнем углу. - Да ведь  тут
только инициалы, мой Птах. А и С латинские...
     - Адольф Шикльгрубер, - проворчал Демиург. Он уже удалялся к себе  во
тьму. - Впрочем, вряд ли это имя что-нибудь вам говорит...
     Мы с Агасфером Лукичом переглянулись. Он состроил скорбную гримаску и
печально развел руками.


     21. - ...Трудно мне вас понять, Агасфер Лукич,  -  сказал  я  наконец
этому страховому лжеагенту. - Все-то вы толкуете о своем  всезнании,  а  о
чем вас ни спросишь, ничего не помните. Апостолов - поименно - не помните.
Где у Дмитрия стоял запасной полк - не помните, а ведь утверждаете,  будто
принимали личное участие... Библиотекарем  Иоанна  Грозного  были,  а  где
библиотека находилась - показать не можете. Как прикажете вас понимать?
     Агасфер Лукич выпятил нижнюю губу и сделался важным.
     - Чего же тут непонятного? Знать - это одно, а помнить  -  совершенно
иное. То, что я знаю, - я знаю. И знаю я действительно все. А вот, то, что
я видел, слышал, обонял и осязал, - это я могу помнить или не помнить. Вот
вам аналогия нарочно очень грубая. Блокада Ленинграда. Вы знаете, что  она
была. Знаете, когда. Знаете, сколько людей погибло от голода.  Знаете  про
Дорогу Жизни. При этом вы сами там  были,  вас  самого  вывозили  по  этой
дороге. Ну, и много ли вы сейчас помните? Вы, который так  чванится  своей
молодой памятью перед, мягко выражаясь, старым человеком!
     - Ладно, ладно, не горячитесь, - сказал я. - Понял. Только  опять  вы
все перепутали. Не был я в блокаде. Меня тогда еще и на свет на родили.


     22. На небольших глубинах теплых морей, а также в чистых реках Севера
обитают на  пне  хорошо  всем  понаслышке  известные  моллюски  из  класса
двустворчатых (бивалвиа). Речь идет о так называемых жемчужницах.  Морские
жемчужницы бывают огромные, по тридцати сантиметров в диаметре и до десяти
килограммов весом. Пресноводные - значительно меньше, но зато живут до ста
лет.
     В общем, это довольно обыкновенные и невзрачные ракушки.  Употреблять
их в пищу без крайней надобности не рекомендуется. И пользы от них не было
бы никакой, если бы нельзя  было  из  этих  раковин  делать  пуговицы  для
кальсон и если бы не заводился в  них  иногда  так  называемый  жемчуг  (в
раковинах, разумеется, а не в кальсонах).  Строго  говоря,  и  от  жемчуга
пользы немного, гораздо меньше, чем от пуговиц,  однако  так  уж  повелось
испокон  веков,  что  эти  белые,  розовые,   желтоватые,   а   иногда   и
матово-черные шарики углекислого  кальция  чрезвычайно  высоко  ценятся  и
числятся по разряду сокровищ.
     Образуются  жемчужины  в  складках  тела  моллюска,  в  самом,  можно
сказать,  интимном  местечке  его  организма,  когда  попадает   тупа   по
недосмотру  или  по  несчастливой  случайности  какой-нибудь   посторонний
раздражающий   предмет   -   какая-нибудь   колючая   песчинка,    соринка
какая-нибудь,  а  то  и,  страшно  сказать,   какой-нибудь   омерзительный
клещ-паразит.  Чтобы   защититься,   моллюск   обволакивает   раздражителя
перламутром своим, слой за слоем, -  так  возникает  и  растет  жемчужина.
Грубо говоря, одна жемчужина на тысячу раковин. А стоящие  жемчужины  -  и
того реже.
     Где-то в конце  восьмидесятых  годов,  в  процессе  непрекращающегося
расширения  областей  своего  титанического   сверхзнания,   Иоанн-Агасфер
обнаружил вдруг, что между двустворчатыми раковинами вида П._маргаритафера
и существами вида хомо сапиенс имеет место определенное  сходство.  Только
то, что у П._маргаритафера называлось жемчужиной, у  хомо  сапиенсов  того
времени было принято называть _т_е_н_ь_ю_. Харон перевозил тени  с  одного
берега Стикса на другой. Навсегда. Постепенно заполняя  правобережье  (или
левобережье?), они бродили там, стеная и жалуясь, погруженные в сладостные
воспоминания о левобережье (или правобережье?).  Они  были  бесконечны  во
времени, но это была незавидная бесконечность, и поэтому  ценность  теней,
как товара, была в то время невысока. Если говорить честно, она была равна
нулю. В отличие от жемчуга.
     Люди  того  времени  воображали,  будто  каждый   из   них   является
обладателем тени. (Так, может быть, раковины П._маргаритафера  воображают,
будто каждая из них несет в себе жемчужину.) Иоанн  Агасфер  очень  быстро
обнаружил, что это - заблуждение.  Да,  каждый  хомо  сапиенс  в  потенции
действительно способен был стать обладателем тени,  но  далеко  не  каждый
сподобливался ее. Ну, конечно, не один на тысячу, все-таки чаще.  Примерно
один из семи-восьми.
     Некоторое  время  Иоанн-Агасфер  развлекался  этой  новой  для   себя
реальностью. Азарт классификатора и коллекционера вдруг пробудился в  нем.
Тени оказались замечательно разнообразны, и в то же время  в  разнообразии
этом угадывалась удивительной красоты  и  стройности  схема,  удивительная
структура, многомирная и изменчивая. Он углубился в анализ этой структуры.
Ему пришлось создать то,  что  значительно  позже  будет  названо  теорией
вероятности, математической статистикой и теорией графов. (Он  открыл  для
себя мир математики. Это открытие потрясло его.)
     Попервоначалу он обрадовался, обнаружив россыпи теней,  как  радуется
старатель, наткнувшись на золотую россыпь. Он еще не понимал, кому  и  как
он будет сбывать тени, однако, будучи человеком практичным и безжалостным,
радовался тому, что является единственным в ойкумене  обладателем  некоего
редкостного товара. Он стал  прикидывать  организацию  торговой  компании.
Возбуждение общественного спроса на тени. Массовая скупка товара. Создание
рынков сбыта в Риме, в Александрии, в Дамаске, выход по "шелковому пути" к
парфянам и дальше, в Китай... Очень скоро это надоело ему. Он пережил свой
меркантилизм, как переживают романтическую любовь.
     И тогда он вдруг понял,  что  открыл  для  себя,  чем  ему  заполнить
предстоящую  необозримую  вечность.  Он  будет  искать,   обнаруживать   и
приобретать все новые и новые жемчужины. Он будет неторопливо, но  глубоко
познавать  механизмы  их  сродства  и   взаимоотталкивания,   природу   их
образования и развития, он постигнет  закономерности  их  формирования  и,
может быть, научится вникать в  них,  сливаясь  и  срастаясь  с  ними.  Он
научится обустраивать  и  формировать  историю  вида  хомо  сапиенс  таким
образом, чтобы выращивать именно те  виды  и  сорта  жемчужин,  которые  в
данный миг, в данных условиях более всего привлекают и  воспламеняют  его.
Он мечтал уже о селекции и - кто знает? - может быть, о синтезировании  их
вне раковин... Он загорелся энтузиазмом, будущее его наполнилось.  Он  был
молод тогда и простодушен, все эти планы представлялись ему  грандиозными,
обещающими все на свете и неописуемо  привлекательными.  Так  в  наши  дни
маленький мальчик мечтает о счастье сделаться водителем мусоровоза.
     Весь доступный ему на Патмосе материал он исчерпал в первый  же  год.
Свои первые жемчужины он получил за глоток вина, за обломок ржавого  ножа,
за ловко рассказанную байку. Они недорого обошлись ему, да они немногого и
стоили - мелкий тусклый грязноватый  товарец  для  начинающего  дилетанта.
Однако жалеть о потерянном времени не приходилось: он отрабатывал технику,
он делал первые маленькие  открытия  в  области  психологии  раковины,  он
учился точно определять ценность товара,  не  подержав  его  в  руках.  Он
учился разглядывать жемчужину сквозь створки. Несколько раз он ошибся.  Он
познал горечь и радость таких ошибок.
     Он давно бы покинул остров, если бы не Прохор.
     Прохор, сделавшийся к тому времен и  сухим,  жилистым,  козлообразным
старикашкой,  облез