ел  в
кресло. Он протянул руку к аппарату связи:
     - Как звали человека, дававшего показания?
     - Люкас. Доктор Люкас. Имени не помню. Оно  должно  быть  в  газетах.
Оператор на коммутаторе наверняка знает его.
     - По-моему, стоит  пригласить  сюда  и  сенаторов,  если  они  смогут
прийти. Гортон. Чандлер Гортон. А кто второй?
     - Соломон Стоун.
     - Хорошо, - сказал Уинстон. - Посмотрим, что они об этом думают.  Они
и Люкас.
     - И Космическую Службу, сэр?
     -  Нет.  Не  сейчас.  Сначала  надо  узнать  побольше,  а  уж   потом
связываться с Космослужбой.



                                    14

     Щебенка предательски осыпалась под лапами Охотника, словно  не  желая
пускать его к пещере, но все же ему удалось подняться и втиснуться в щель,
а затем и повернуться головой к выходу.
     Теперь, когда его бока и спина были защищены, он впервые ощутил  себя
более  или  менее  в  безопасности,  при  этом  отдавая  себе  отчет,  что
безопасность его -  всего  лишь  иллюзия.  Вполне  вероятно,  даже  сейчас
обитатели этой планеты продолжают охоту за ним, и тогда  очень  скоро  они
начнут прочесывать этот  район.  Ведь  то  металлическое  создание  -  оно
наверняка заметило его и неспроста бросилось за  ним,  рассекая  воздух  и
высвечивая его горящими глазами. От воспоминания о том, как он едва  успел
укрыться  за  деревьями,  Охотника  передернуло.  Всего  несколько   футов
отделяло его от страшного существа, еще немного - и оно задавило бы его.
     Он приказал телу расслабиться.
     Его  разум  отправился  на  разведку,  выискивая,  собирая,  проверяя
информацию. Да, на планете существовала жизнь, и ее было куда больше,  чем
можно ожидать.  Жизнь  на  уровне  крошечных  неподвижных  организмов,  не
наделенных разумом, все действия которых сводились к факту  существования.
Были и маленькие носители разума - подвижные, суетливые, настороженные,  -
интеллект этот оказался настолько слабым и  бесплодным,  что  сознание  их
практически не поднималось над осмыслением собственной жизни и  угрожающих
ей опасностей. Одно из существ, жуткое, злобное и очень голодное,  кого-то
искало, охотилось, подталкиваемое красной волной убийства, пульсирующей  у
него в мозгу. Три других существа забились вместе в  одно  укрытие,  и  по
ощущению довольства, уюта и теплоты, исходящему от  них,  было  ясно,  что
укрытие вполне надежно и удобно. И еще другие существа, и  еще,  и  еще...
Это была жизнь, и некоторые формы ее обладали разумом. Но ничего  похожего
на то резкое,  яркое  и  пугающее  ощущение,  которое  вызывали  существа,
обитающие в наземных пещерах.
     Запущенная планета, подумал  Охотник,  переполненная  жизнью,  водой,
растительностью, со слишком плотным и тяжелым воздухом и  чересчур  жарким
климатом. Мир, где нет ни покоя, ни безопасности, одно из  тех  мест,  где
постоянно надо держать наготове  все  чувства  и  где,  несмотря  на  это,
неизвестная опасность может проскользнуть через  все  заслоны  и  схватить
тебя за горло. Приглушенно стонали деревья, и, вслушиваясь  в  эти  звуки,
Охотник не мог понять, от чего исходит стон. И, лежа в пещере и размышляя,
он понял, что звук этот -  шуршание  листьев  и  скрежет  ветвей,  а  сами
деревья не способны издавать звуки, что деревья и прочая растительность на
этой  планете,  называемой  Землей,  наделены  жизнью,  но  не  разумом  и
чувствами. И что пещеры были постройками, и что  люди  объединялись  не  в
племена, а в ячейки по признакам пола, именуемые семьями, и что постройка,
в которой живет семья, называется домом.
     Информация нахлынула на него, словно цунами, сомкнулась над  ним,  и,
на миг поддавшись панике, он вдруг  почувствовал,  что  тонет  в  ней,  но
напрягся, рванулся вверх - и волна исчезла. Однако в его  разуме  осталось
все знание о планете, каждый бит информации, которой владел Оборотень.
     - Извини, - сказал  Оборотень.  -  Следовало  бы  передать  тебе  все
постепенно,   чтобы   ты   ознакомился   с   данными   и   попробовал   их
классифицировать, но у меня не было времени. Пришлось дать тебе все сразу.
Теперь это все твое.
     Охотник  окинул   приобретенное   знание   оценивающим   взглядом   и
содрогнулся при  виде  горы  перемешавшихся,  перепугавшихся  между  собой
данных.
     - Многие из них устарели, - сказал Оборотень. - Многого не знаю  и  я
сам. Сведения о планете, которые ты получил, состоят из того, что  я  знал
двести лет назад, и узнанного после возвращения.  Мне  хочется,  чтобы  ты
обязательно помнил: информацию эту нельзя считать исчерпывающей,  а  часть
ее сегодня может оказаться просто бесполезной.
     Охотник сел на каменный пол пещеры и еще раз прощупал  темноту  леса,
подтянул,  подправил  сигнальную  сеть,  которую  он  развесил   во   всех
направлениях.
     Отчаяние  охватило  его.  Тоска  по  родной  планете  со  снежными  и
песчаными дюнами, на которую нет возврата. И, возможно, никогда не  будет.
Он обречен жить здесь, в этом хаосе жизни и опасностей, не зная, куда идти
и что делать. Преследуемый доминирующим видом жизни на планете, видом, как
выяснилось,  куда  более  опасным,  чем  можно  предположить.   Существами
коварными, безжалостными, нелогичными, отягощенными ненавистью, страхом  и
алчностью.



                                    15

     - Оборотень, - позвал он, - а что стало с тем моим телом, в котором я
жил до того, как пришли вы, люди? Я помню, вы захватили его. Что вы с  ним
сделали?
     - При чем здесь я? Я его не ловил. И ничего с ним не делал.
     - Не надо со мной играть в вашу человеческую казуистику. Пусть не ты,
не ты лично, и все же...
     - Охотник, - сказал Мыслитель. - Мы все втроем в одной ловушке,  если
это  можно  считать  ловушкой.  Я  склонен  думать,  что  мы  оказались  в
уникальной ситуации, которая, не исключено, обернется для нас выигрышем. У
нас одно тело, а наши разумы так близки, как не были никогда близки другие
разумы. И нам нельзя ссориться: между нами не должно быть разногласий,  мы
просто не можем себе  их  позволить.  Мы  должны  установить  между  собой
гармонию. И если есть какие-то разногласия, их надо устранить  немедленно,
чтобы они не дали о себе знать потом.
     - Именно это, - сказал Охотник, - я и делаю.  Выясняю  то,  что  меня
беспокоит. Что стало с тем первым мной?
     - То первое тело, - ответил Оборотень, -  подверглось  биологическому
анализу. Его  исследовали,  разложив  на  молекулы.  Собрать  его  обратно
невозможно.
     - Другими словами, вы меня убили.
     - Если ты предпочитаешь это слово.
     - И Мыслителя?
     - И Мыслителя тоже. Его первым.
     - Мыслитель, - обратился Охотник, - и ты это принимаешь?
     - У  меня  нет  готового  ответа.  Я  должен  обдумать.  Естественно,
совершенное над личностью насилие  должно  вызывать  неприятие.  Однако  я
склонен рассматривать случившееся скорее как  преображение,  чем  насилие.
Если б со мной не произошло того, что произошло,  я  бы  никогда  не  смог
оказаться в твоем теле или соприкоснуться с твоим разумом. И твое  знание,
собранное со звезд, миновало бы меня, и это было бы прискорбно,  поскольку
ничего из него мне не было известно. А теперь давай возьмем тебя. Если  бы
люди не сделали с тобой  того,  что  сделали,  ты  никогда  не  познал  бы
значения картин, которые наблюдал там, на звездах. Ты просто продолжал  бы
собирать их и наслаждаться ими и никогда, может быть,  не  задумывался  бы
над ними. Я не могу представить себе ничего более  трагичного  -  быть  на
пороге великой тайны и даже не задуматься над ней.
     - Я не уверен, - сказал Охотник, - что предпочел бы тайну чуду.
     - Неужели тебя не увлекает необычность ситуации? - спросил Мыслитель.
- Мы трое - вместе. Три существа, столь разные, столь  непохожие  друг  на
друга. Ты, Охотник, буян и разбойник,  коварный,  хитроумный  Оборотень  и
я...
     - И ты, - добавил Охотник, - всезнающий, дальновидный...
     - Правдоискатель, - закончил Мыслитель, - я только собирался  сказать
это.
     - Если кому-то из вас будет легче, -  сказал  Оборотень,  -  я  готов
принести извинения за человеческую расу. Во  многих  отношениях  люди  мне
нравятся не больше, чем вам.
     - И правильно, - согласился Мыслитель. - Потому что ты не человек. Ты
нечто, созданное людьми, ты агент человеческой расы.
     - И все-таки, - возразил Оборотень, - надо же быть  кем-то.  Лучше  я
буду человеком, чем совсем никем. Одиночество невыносимо.
     - Ты не одинок, - сказал Мыслитель. - Теперь нас трое.
     - Все равно, - упрямился Оборотень, -  я  настаиваю  на  том,  что  я
человек.
     - Я не понимаю, - сказал Мыслитель.
     - А я, кажется, понимаю, - сказал  Охотник.  -  Там,  в  больнице,  я
почувствовал  что-то  такое,  чего  не   ощущал   никогда   прежде,   чего
давным-давно не испытывал ни один Охотник. Гордость расы  и,  более  того,
боевой дух расы, который был запрятан так глубоко во мне, что я о нем даже
не подозревал. Мне кажется, Оборотень, что некогда моя раса была такой  же
задиристой, как твоя сегодня. Принадлежностью к такой расе надо гордиться.
Она дает силу, осанку и в значительной мере самоуважение. Это нечто такое,
чего Мыслителю и его виду никогда не ощутить.
     - Моя гордость, если я таковой  обладаю,  -  отозвался  Мыслитель,  -
наверное, другого рода и проистекает из других мотивов. Но  я  ни  в  коей
степени не исключаю существования множества видов гордости.
     Охотник вдруг обратил свое внимание на склон и на лес,  встревоженный
запахом опасности, которая проскользнула через расставленную им сигнальную
сеть.
     - Тихо! - приказал он.
     Где-то вдалеке он уловил едва слышные  сигналы  и  сосредоточился  на
них. Шли трое, три человека, затем их стало больше - целая  шеренга  людей
прочесывала лес. И насчет того, что они ищут, сомневаться не приходилось.
     Он перехватил размытые закраины их перекатывающихся  волнами  мыслей:
люди были напуганы, но полны ярости и отвращения,  усиленного  ненавистью.
Помимо злости и ненависти,  их  подгонял  азарт  погони,  странное,  дикое
возбуждение, которое  заставляло  их  искать  существо,  ставшее  причиной
страха, - искать, чтобы найти и убить.
     Охотник напряг тело и приподнялся, чтобы броситься прочь  от  пещеры.
Есть только один способ спастись от этих  людей,  подумал  он,  -  бежать,
бежать, бежать.
     - Подожди, - сказал Мыслитель.
     - Сейчас они будут здесь.
     - Не спеши. Они идут медленно. Возможно, есть лучшее решение.  Нельзя
убегать вечно. Одну ошибку мы уже сделали. Другой быть не должно.
     - О какой ошибке ты говоришь?
     - Нам не следовало бы  превращаться  в  тебя.  Надо  было  оставаться
Оборотнем. Мы превратились, поддавшись слепому страху.
     - Но мы  тогда  не  знали.  Увидели  опасность  и  среагировали.  Нам
угрожали...
     - Я мог что-нибудь придумать, - сказал Оборотень. - Но,  может  быть,
так лучше. Меня  уже  подозревали.  И  наверняка  установили  бы  за  мной
наблюдение. Или заперли бы. А так мы, по крайней мере, на свободе.
     - Если будем и дальше убегать, - возразил  Мыслитель,  -  нас  хватит
ненадолго. Их слишком много - слишком много на этой планете.  От  всех  не
спрятаться. Невозможно уклониться от всех и каждого.  Математически  шансы
так малы, что на них не стоит рассчитывать.
     - У тебя есть какая-то идея? - спросил Охотник.
     - Предлагаю превратиться в меня.  Я  могу  стать  бугром  или  чем-то
незаметным, например камнем в этой пещере. Когда  они  заглянут  сюда,  то
ничего необычного не увидят.
     - Погоди-ка, - сказал Оборотень, - идея неплохая, но могут возникнуть
осложнения.
     - Проблемы?
     - Ты должен был бы уже разобраться. Не проблемы, а  проблема.  Климат
планеты. Для Охотника здесь слишком жарко. Для тебя будет слишком холодно.
     - Холод - это недостаток тепла?
     - Да.
     - Недостаток энергии?
     - Правильно.
     - Трудно сразу запомнить все термины, - сказал Мыслитель. - Все  надо
разложить по мысленным полочкам, усвоить разумом. Однако я могу  выдержать
немного холода. А ради общего дела постараюсь выдержать много холода.
     - Дело не в том, выдержишь ты или нет. Конечно, ты можешь  выдержать.
Но для этого тебе потребуется огромное количество энергии.
     - Когда в тот раз я возник в доме...
     - Ты мог воспользоваться  энергоснабжением  дома.  Здесь  же  энергию
брать неоткуда, разве что из атмосферного тепла. Но и его  становится  все
меньше и меньше, так как солнце давно село. Тебе придется рассчитывать  на
энергию тела. Внешних источников нет.
     - Теперь понятно, - сказал Мыслитель. - Но ведь я могу принять  такую
форму, которая позволит сэкономить энергию тела. Я могу удержать  ее.  При
превращении вся энергия, которая сейчас останется в теле, перейдет ко мне?
     -  Думаю,  что  да.   Какая-то   часть   энергии   уходит   на   само
перевоплощение, но, мне кажется, небольшая.
     - Как ты себя чувствуешь, Охотник?
     - Мне жарко.
     - Я не о том. Ты не устал? Не испытываешь нехватку энергии?
     - Нет.
     - Будем ждать, - объявил Мыслитель, -  пока  они  не  подойдут  почти
вплотную. Затем превращаемся в меня, а я становлюсь ничем или почти ничем.
Бесформенным комом. Лучше всего было бы растечься по стенам пещеры  тонкой
оболочкой. Но при такой форме я потрачу слишком много энергии.
     - Они могут не заметить пещеру, - возразил Оборотень. - Могут  пройти
мимо.
     - Нельзя рисковать, - сказал Мыслитель. - Я буду собой не дольше, чем
это  нам  необходимо.  Как  только  они  пройдут,  мы  совершим   обратное
превращение. Если ты не ошибся в своих оценках.
     - Попробуй, просчитай сам, - предложил Оборотень. - Все данные я тебе
передал. А физику и химию ты знаешь не хуже меня.
     -  Данными  я,  может  быть,  владею,  Оборотень.   Но   не   навыком
использовать их. Ни  твоим  образом  мышления,  ни  твоей  способностью  к
математике, ни твоим умением так быстро схватывать универсальные принципы.
     - Прекращайте болтовню, - нетерпеливо оборвал их Охотник.  -  Давайте
решать, что нам делать. Они проходят, и мы превращаемся обратно в меня.
     - Нет, - возразил Оборотень, - в меня.
     - Но у тебя же нет одежды.
     - Здесь это не играет роли.
     - А ноги? Тебе нужна обувь. Кругом острые камни  и  палки.  И  потом,
твои глаза не приспособлены к темноте.
     - Они совсем близко, - предупредил Мыслитель.
     - Ты прав, - сказал Охотник. - Они спускаются сюда.



                                    16

     До начала  ее  любимой  трехмерной  программы  оставалось  пятнадцать
минут. Элин дожидалась ее целый день, потому что  Вашингтон  наскучил  ей.
Элин уже не терпелось вернуться  поскорее  в  старый  каменный  дом  среди
холмов Вирджинии.
     Она села, взяла журнал и принялась бесцельно листать его, когда вошел
сенатор.
     - Чем занималась сегодня? - спросил он.
     - Какое-то время следила за ходом слушаний.
     - Неплохой спектакль?
     - Очень интересно. Не пойму только, зачем ты извлек на свет это  дело
двухсотлетней давности.
     Он усмехнулся:
     - Ну, наверное, отчасти для того, чтобы встряхнуть Стоуна. Я не  могу
смотреть на его физиономию. Думал, у него глаза лопнут.
     - Он почти все время только и делал,  что  сидел  и  сверкал  ими,  -
сказала Элин. - Ты, я полагаю, доказывал,  что  биоинженерия  -  вовсе  не
такая новая штука, как считает большинство людей.
     Он сел в кресло, взял газету и взглянул на яркие заголовки.
     - Да, - ответил он. - И еще я доказывал, что  биоинженерия  возможна,
что она уже применялась, и довольно искусно, два столетия  назад.  И  что,
однажды с испугу забросив ее, мы не должны трусить снова. Подумать только,
сколько времени мы потеряли - двести лет! У меня есть и другие  свидетели,
которые достаточно убедительно подчеркнут это обстоятельство.
     Он встряхнул газету, расправляя ее, и принялся за чтение.
     - Мать улетела благополучно? - спросил он.
     - Да, самолет поднялся незадолго до полудня.
     - На сей раз Рим, не так ли? Что там, кино, поэзия?
     - Кинофестиваль. Кто-то отыскал старые фильмы, конца двадцатого века,
кажется.
     Сенатор вздохнул.
     - Твоя мать - умная женщина, - сказал он. - И способна оценить  такие
вещи, а я, боюсь, нет. Она говорила, что возьмет тебя с  собой.  Возможно,
тебе было бы интересно посмотреть Рим.
     - Ты же знаешь, что мне это не интересно, - ответила она. - Ты просто
старый жулик: притворяешься, будто тебе нравится то, что  любит  мама,  но
тебе нет до этого никакого дела.
     - Наверное, ты права, - согласился сенатор. - Что там по трехмернику?
Может, я втиснусь в будку вместе с тобой?
     - Тебе отлично известно, что места там вдоволь. Милости прошу. Я  жду
Горацио Элджера. Минут через десять начнется.
     - Горацио Элджер? Что это такое?
     - Ты бы, наверное, назвал это  сериалом.  Он  никогда  не  кончается.
Горацио Элджер - тот, кто его сочинил. Он написал  много  книг,  давно,  в
первой половине двадцатого века,  а  может  быть,  еще  раньше.  Тогдашние
критики считали, что это дрянные книжки, и, наверное, так оно и  было.  Но
их читало множество людей, и, по-видимому, книги вызывали у  них  какой-то
отклик. В них говорилось, как бедный  парень  разбогател,  хотя  все  было
против него.
     - По-моему, пошлятина, - сказал сенатор.
     - Вероятно. Но режиссеры и сценаристы  взяли  эти  дрянные  книжки  и
превратили в документ общественной жизни, вплетя в историю немало  сатиры.
Они чудесно воссоздали фон; декорации в  большинстве  своем  относятся,  я
думаю, к концу девятнадцатого или началу  двадцатого  века.  И  не  только
предметный фон, но  и  социальный,  и  нравственный...  Это  были  времена
варварства, ты знаешь? В фильме человек попадает в  такие  положения,  что
кровь стынет...
     Послышался  гудок  телефона,  и  видеоканал  заморгал.  Поднявшись  с
кресла, сенатор пересек комнату, а Элин  устроилась  поудобнее.  Еще  пять
минут, и начнется передача. Хорошо,  что  сенатор  будет  смотреть  с  нею
вместе. Она надеялась, что его не  отвлекут  какие-нибудь  события,  вроде
этого телефонного звонка к примеру. Она листала журнал. За  спиной  у  нее
приглушенно звучали голоса собеседников.
     - Я должен ненадолго уйти, - сказал, возвращаясь, сенатор.
     - Горацио пропустишь.
     Он покачал головой:
     - В другой раз посмотрю. Звонил Эд Уинстон из Сент-Барнабаса.
     - Из больницы? Что-то стряслось?
     -  Никто  не  болен,  если  ты  об  этом.  Но  Уинстон,   похоже,   в
расстройстве. Говорит, надо встретиться. Не пожелал ввести меня в курс  по
телефону.
     - Ты там недолго? Возвращайся  пораньше.  Тебе  надо  выспаться:  эти
слушания...
     - Постараюсь, - сказал он.
     Элин проводила его до  двери,  помогла  надеть  плащ  и  вернулась  в
гостиную.
     Больница, подумала она. Услышанное пришлось ей  не  по  нраву:  какое
отношение мог иметь сенатор к больнице? При мысли о  больнице  она  всегда
чувствовала себя не в своей тарелке. Не далее как сегодня Элин была в этой
самой лечебнице. Она и не хотела туда, но теперь радовалась, что  сходила.
Бедняге Блейку действительно нелегко, думала она. Не знать, кто ты  такой,
не знать, что ты такое...
     Она вошла в будку трехмерника и села в кресло;  впереди  и  по  бокам
поблескивал вогнутый экран. Элин нажала кнопки, повернула  диск,  и  экран
заморгал, нагреваясь.
     Странно, как это мать восторгается старинными фильмами,  -  плоскими,
лишенными объема изображениями? И хуже  всего,  уныло  подумала  она,  что
люди,  которые  прикидываются,  будто  видят  в  старом  какие-то  великие
ценности, в  то  же  время  выказывают  притворное  презрение  к  новейшим
развлечениям, заявляя, что в них-де нет никакого  искусства.  Быть  может,
спустя  несколько  веков,  когда  разовьются  новые   формы   развлечений,
трехмерн