онив голову и сложив руки на коленях, Дженкинс продолжал 
медленно качаться. Поскрипывало кресло, и ветер гулял под застрехой, и 
дребезжало окно. И камин с его прокопченной глоткой толковал что-то про 
былые дни, про других людей, про давно отшумевшие западные ветры. 
	~Прошлое~, думал Дженкинс. ~Вздор. Безделица, когда впереди 
еще столько дел. Еще столько проблем ожидает псов. Например, 
перенаселение. Уж сколько мы о нем думаем, сколько говорим. Слишком 
много кроликов, потому что ни волкам, ни лисам не разрешается их 
убивать. Слишком много оленей, потому что койотам и волкам запрещается 
есть оленину. Слишком много скунсов, слишком много мышей, слишком 
много диких кошек. Слишком много белок, дикобразов, медведей. 
	Запрети убийство - этот могучий регулятор - разведется слишком 
много живности. Укроти болезни, обрати на борьбу с травмами 
быстроходных медицинских роботов - еще одним регулятором меньше. 
	Человек заботился об этом. Уж он заботился... Люди убивали всех 
на своем пути, будь то животное или другие люди. 
	А псы мечтали об этом. И добились этого. Все равно как в сказке 
про братца Кролика... Как в детских фантазиях минувших времен. Или как 
в библейской притче про льва и агнца, которые лежали рядом друг с 
другом. Или как на картинках Уолта Диснея с той поправкой, что картинки 
всегда отдавали фальшью, потому что воплощали человеческий образ 
мыслей.~ 
	Скрипнула дверь, кто-то переступил с ноги на ногу. Дженкинс 
повернулся. 
	- Привет, Джошуа, - сказал он. - Привет, Икебод. Прошу, входите. 
Я тут немножко задумался. 
	- Мы проходили мимо и увидели свет, - объяснил Джошуа. 
	- Я думал про свет. - Дженкинс глубокомысленно кивнул. - Думал 
про ту ночь пять тысяч лет назад. Из Женевы прибыл Джон Вебстер - 
первый человек, который навестил нас за много столетий. Он лежал в 
спальне наверху, и все псы спали, и я стоял вон там у окна и смотрел за 
реку. А там - ни одного огня, ни единого. В какую сторону ни погляди - 
сплошной кромешный мрак. Я стоял и вспоминал то время, когда там были 
огни, и спрашивал себя, увижу ли я их когда-нибудь снова. 
	- Теперь там есть огни, - мягко произнес Джошуа. - Сегодня ночью 
по всему миру светят огни. Даже в логовах и пещерах. 
	- Знаю, знаю, - сказал Дженкинс. - Сейчас стало даже лучше, чем 
было прежде. 
	Икебод протопал в угол, где стояло сверкающее туловище, поднял 
руку и почти нежно погладил металлический кожух. 
	- Я очень благодарен псам, что они подарили мне туловище, - 
сказал Дженкинс. - Да только зачем это? Достаточно подлатать немного 
старое, и оно еще вполне послужит. 
	- Просто мы тебя очень любим, - объяснил Джошуа. - Псы в таком 
долгу перед тобой. Мы и раньше пытались что-нибудь сделать для тебя, но 
ведь ты нам никогда не позволял. Хоть бы ты разрешил нам построить тебе 
новый дом, современный дом со всякими новинками. 
	Дженкинс покачал головой. 
	- Это совершенно бесполезно, ведь я все равно не смогу там жить. 
Понимаешь, для меня дом - здесь. Усадьба всегда была моим домом. 
Только латайте ее время от времени, как мое туловище, и мне ничего 
другого не надо. 
	- Но ты совсем одинок. 
	- Ничего подобного, - возразил Дженкинс. - Здесь полно народу. 
	- Полно народу? - переспросил Джошуа. 
	- Люди, которых я знал. 
	- Ух ты, какое туловище! - восхищался Икебод. - Вот бы 
примерить. 
	- Икебод! - завопил Джошуа. - Сейчас же пойди сюда. Не смей 
трогать... 
	- Оставь ты этого юнца в покое, - вмешался Дженкинс. - Пусть 
зайдет, когда я буду посвободнее... 
	- Нет, - отрезал Джошуа. 
	Ветка поскреблась о застреху, тонкими пальцами постучалась в 
стекло. Брякнула черепица, ветер прошелся по крыше легкой, танцующей 
походкой. 
	- Хорошо, что вы заглянули, - произнес Дженкинс. - Мне надо вам 
кое-что сказать. 
	Он покачивался в кресле взад-вперед, и один полоз поскрипывал. 
	- Меня не хватит навечно, - продолжал Дженкинс. - Семь тысяч лет 
тяну, как еще до сих пор не рассыпался. 
	- С новым туловищем тебя еще на трижды семь тысяч лет хватит, - 
возразил Джошуа. 
	Старый робот покачал головой. 
	- Я не о туловище, а о мозге говорю. Как-никак машина. Хорошо 
сработан, на совесть, но навечно его не хватит. Рано или поздно что-нибудь 
поломается, и тогда конец моему мозгу. 
	Кресло поскрипывало в притихшей комнате. 
	- А это значит смерть, - продолжал Дженкинс, - значит, что я умру. 
Все правильно. Все как положено. Все равно от меня уже никакого толку. 
Был я когда-то нужен. 
	- Ты нам всегда будешь нужен, - мягко сказал Джошуа. - Без тебя 
нам не справиться. 
	Но Дженкинс продолжал, словно и не слышал его: 
	- Мне надо рассказать вам про Вебстеров. Надо вам объяснить. 
Чтобы вы поняли. 
	- Я постараюсь понять, - ответил Джошуа. 
	- Вы, псы, называете их вебстерами - это ничего. Называйте как 
хотите, лишь бы вы знали, кто они такие. 
	- Иногда ты называешь их людьми, а иногда называешь 
вебстерами, - заметил Джошуа. - Не понимаю. 
	- Они были люди, и они правили Землей. И среди них был один 
род по фамилии Вебстер. Вот эти самые Вебстеры и сделали для вас такое 
замечательное дело. 
	- Какое замечательное дело! 
	Дженкинс крутнулся вместе с креслом и остановил его. 
	- Я стал забывчивым, - пробурчал он. - Все забываю. Чуть что, 
сбиваюсь. 
	- Ты говорил о каком-то замечательном деле, которое сделали для 
нас вебстеры. 
	- Что? Ах, да. Вот именно. Вы должны присматривать за ними. 
Главное - присматривать. 
	Он медленно раскачивался в кресле, а мозг его захлестнули мысли, 
перемежаемые скрипом качалки. 
	~Чуть не сорвалось с языка,~ говорил он себе. ~Чуть не погубил 
мечту... 
	Но я вовремя вспомнил. Да, Джон Вебстер, я вовремя спохватился. 
Я сдержал слово, Джон Вебстер. 
	Я не сказал Джошуа, что псы когда-то были у людей домашними 
животными, что обязаны людям своим сегодняшним положением. Ни к 
чему им об этом знать. Пусть держат голову высоко. Пусть продолжают 
свою работу. Старые родовые предания забыты, и не надо извлекать их из 
забвения. 
	А как хотелось бы рассказать им. Видит бог, хотелось бы 
рассказать. Предупредить их, чего надо остерегаться. Рассказать им, как мы 
искореняли старые представления у дикарей, которых привезли сюда из 
Европы. Как отучали их от того, к чему они привыкли. Как стирали в их 
мозгу понятие об оружии, как учили их миру и любви. 
	И как мы должны быть начеку, чтобы не прозевать тот день, когда 
они примутся за старое, когда возродиться старый человеческий образ 
мыслей.~ 
	- Но ты же сказал... - не унимался Джошуа. 
	Дженкинс сделал отрицательный жест. 
	- Пустяки, не обращай внимания, Джошуа. Мало ли что плетет 
старый робот. У меня иной раз все путается в мозгу, и я начинаю 
заговариваться. Слишком много о прошлом думаю, а ведь ты сам 
говоришь, что прошлого нет. 
	Икебод присел на корточках, глядя на Дженкинса. 
	- Конечно же, нет, - подтвердил он. - Мы проверяли и так и сяк - 
все данные сходятся, все говорят одно. Прошлого нет. 
	- Ему негде быть. - сказал Джошуа. - Когда идешь назад по 
временной оси, тебе встречается не прошлое. а совсем другой мир, другая 
категория сознания. Хотя Земля та же самая или почти та же самая. Те же 
деревья, те же реки, те же горы, и все-таки мир не тот, который мы знаем. 
Потому что он по- другому жил, по-другому развивался. Предыдущая 
секунда - вовсе не предыдущая секунда, а совсем другая, особый сектор 
времени. Мы все время живем в пределах одной и той же секунды. 
Двигаемся в ее рамках, в рамках крохотного отрезка времени, который 
отведен нашему миру. 
	- Наш способ мерить время никуда не годится, - подхватил Икебод. 
- Это он мешал нам верно представить себе время. Мы все время думали, 
что перемещаемся во времени, а фактически было иначе и ничего 
похожего. Мы двигались вместе со временем. Мы говорили: еще секунда 
прошла, еще минута прошла, еще час, еще день, - а на самом деле ни 
секунда, ни минута, ни час никуда не делись. Все время оставалась одна и 
та же секунда. Просто она двигалась - и мы двигались вместе с ней. 
	Дженкинс кивнул. 
	- Понятно. Как бревна в реке. Как щепки, которые несет течением. 
На берегу одна картина сменяется другой, а поток все тот же. 
	- В этом роде, - сказал Икебод. - С той разницей, что время - 
твердый поток и разные миры зафиксированы крепче, чем бревна в реке. 
	- И как раз в этих других мирах живут гоблины? 
	Джошуа кивнул: 
	- А где же им еще жить? 
	- И ты теперь, надо думать, соображаешь, как проникнуть в эти 
миры, - заключил Дженкинс. 
	Джошуа легонько почесался. 
	- Конечно, соображает, - подтвердил Икебод. - Мы нуждаемся в 
пространстве. 
	- Но ведь гоблины... 
	- Может быть, они не все миры заняли, - сказал Джошуа. - Может 
быть, есть еще свободные. Если мы найдем незанятые миры, они нас 
выручат. Если не найдем - нам туго придется. Перенаселение вызовет волну 
убийств. А волна убийств отбросит нас к тому месту, откуда мы начинали. 
	- Убийства уже происходят, - тихо произнес Дженкинс. 
	Джошуа наморщил лоб и прижал уши. 
	- Странные убийства. Убьют, но не съедают. И крови не видно. Как 
будто шел-шел - и вдруг упал замертво. Наши медицинские роботы скоро с 
ума сойдут. Никаких изъянов. Никаких причин для смерти. 
	- Но ведь умирают, - сказал Икебод. 
	Джошуа подполз поближе, понизил голос: 
	- Я боюсь, Дженкинс. Боюсь, что... 
	- Чего же тут бояться? 
	- В том-то и дело, что есть чего. Ангес сказал мне об этом. Ангес 
боится, что кто-то из гоблинов... кто-то из гоблинов проник к нам. 
	Порыв ветра потянул воздух из дымохода, прокатился кубарем под 
застрехой. Другой порыв поухал совой в темном закоулке поблизости. И 
явился страх, заходил туда и обратно по крыше, глухо, сторожко ступая по 
черепицам. 
	Дженкинс вздрогнул и весь напрягся, укрощая дрожь. У него сел 
голос. 
	- Никто еще не видел гоблина, - проскрежетал он. 
	- А его, может, вообще нельзя увидеть. 
	- Возможно, - согласился Дженкинс. - Возможно, его нельзя 
увидеть. 
	Разве не это самое говорил человек? Призрак нельзя увидеть, 
привидение нельзя увидеть, но можно ощутить их присутствие. Ведь вода 
продолжает капать, как бы туго ни завернули кран, и кто-то скребется в 
окно, и ночью псы на кого-то воют, и никаких следов на снегу. 
	~Кто-то поскребся в окно.~ 
	Джошуа вскочил на ноги и замер. Статуя собаки - лапа поднята, 
зубы оскалены, обозначая рычание. Икебод весь превратился в слух, 
выжидая. 
	Кто-то поскребся опять. 
	- Открой дверь, - сказал Икебоду Дженкинс. - Там кто-то просится 
в дом. 
	Икебод прошел через сгусток тишины. Дверь скрипнула под его 
рукой. Он отворил, тотчас в комнату юркнула белка, серой тенью прыгнула 
к Дженкинсу и опустилась на его колени. 
	- Это же Поня! - воскликнул Дженкинс. 
	Джошуа сел и спрятал клыки. Металлическая физиономия Икебода 
расплылась в дурацкой улыбке. 
	- Я видела, как он это сделал! - закричала Поня. - Видела, как он 
убил малиновку. Он попал в нее метательной палкой. И перья полетели. И 
на листике была кровь. 
	- Успокойся, - мягко произнес Дженкинс. - Не торопись так, 
расскажи все по порядку. Ты слишком возбуждена. Ты видела, как кто-то 
убил малиновку. 
	Поня всхлипнула, стуча зубами. 
	- Это Питер убил. 
	- Питер? 
	- Вебстер, которого зовут Питером. 
	- Ты видела, как он метнул палку? 
	- Он метнул ее другой палкой. Оба конца веревкой связаны, он 
веревку потянул, палка согнулась... 
	- Знаю, - сказал Дженкинс. - Знаю. 
	- Знаешь? Тебе все известно? 
	- Да, - подтвердил Дженкинс. - Мне все известно. Это лук и стрела. 
	И было в его тоне нечто такое, отчего они все притихли, и комната 
вдруг показалась им огромной и пустой, и стук ветки по стеклу превратился 
в потусторонний звук, прерывающийся замогильный голос, причитающий, 
безутешный. 
	- Лук и стрела? - вымолвил наконец Джошуа. - Что такое лук и 
стрела? 
	~Да, что это такое?~ подумал Дженкинс. ~Что такое лук и стрела? 
	Это начало конца. Это извилистая тропка, которая разрастается в 
громовую дорогу войны. 
	Это игрушка, это оружие, это триумф человеческой 
изобретательности. 
	Это первый зародыш атомной бомбы. 
	Это символ целого образа жизни. 
	И это слова из детской песенки: 
		@Кто малиновку убил? 
		Я, ответил воробей. 
		Лук и стрелы смастерил 
		И малиновку убил!@ 
	То, что было забыто. То, что теперь воссоздано. То, чего я 
опасался.~ 
	Он выпрямился в кресле, медленно встал. 
	- Икебод, - сказал он, - мне понадобится твоя помощь. 
	- Разумеется, - ответил Икебод. - Только скажи. 
	- Туловище, - продолжал Дженкинс. - Я хочу воспользоваться моим 
новым туловищем. Тебе придется отделить мою мозговую коробку... 
	Икебод кивнул. 
	- Я знаю, как это делается, Дженкинс. 
	Голос Джошуа зазвенел от испуга: 
	- В чем дело, Дженкинс? Что ты задумал? 
	- Я пойду к мутантам, - раздельно произнес Дженкинс. - Настало 
время просить у них помощи. 
 
 
	Тень скользила вниз через лес, сторонясь прогалин, озаренных 
лунным светом. В лунном свете она мерцала, ее могли заметить, а этого 
допустить нельзя. Нельзя срывать охоту другим, которые последуют за ней. 
	Потому что другие последуют. Конечно, не сплошным потоком, все 
будет тщательно рассчитано. По три, по четыре - и в разных местах, чтобы 
не всполошить живность этого восхитительного мира. 
	Ведь если они всполошатся - все пропало. 
	Тень присела во мраке, приникла к земле, исследуя ночь 
напряженными, трепещущими нервами. Выделяя знакомые импульсы, она 
регистрировала их в своем бдительном мозгу и откладывала в памяти для 
ориентировки. 
	Кроме знакомых импульсов, были загадочные - совсем или 
наполовину. А в одном из них улавливалась страшная угроза... 
	Тень распласталась на земле, вытянув уродливую голову, 
отключила восприятие от наполняющих ночь сигналов и сосредоточилась 
на том, что поднималось вверх по склону. 
	Двое, притом отличные друг от друга. Она мысленно зарычала, в 
горле застрял хрип, а ее разреженную плоть пронизало острое 
предвкушение пополам с унизительным страхом перед неведомым. 
	Тень оторвалась от земли, сжалась в комок и поплыла над склоном, 
идя наперехват двоим. 
 
 
	Дженкинс был снова молод, силен, проворен, проворен душой и 
телом. Проворно шагал он по залитым лунным светом, открытым ветру 
холмам. Мгновенно улавливал шепот листвы и чириканье сонных птах. И 
еще кое- что. 
	Да, и еще кое-что! 
	Ничего не скажешь, туловище хоть куда. Нержавеющее, крепкое - 
никакой молот не возьмет. Но не только в этом дело. 
	~Вот уж никогда не думал,~ говорил он себе, ~что новое туловище 
так много значит! Никогда не думал, что старое до такой степени 
износилось и одряхлело. Конечно, оно с самого начала было так себе, да 
ведь в то время и такое считалось верхом совершенства. Что ни говори, 
механика может творить чудеса. 
	Роботы, конечно постарались - дикие роботы. Псы договорились с 
ними, и они смастерили туловище. Вообще-то псы не очень часто общаются 
с роботами. Нет, отношения хорошие, все в порядке, но потому и в порядке, 
что они не беспокоят друг друга, не навязываются, не лезут в чужие дела.~ 
	Дженкинс улавливал все, что происходило кругом. Вот кролик 
повернулся в своей норке. Вот енот вышел на ночную охоту - Дженкинс 
тотчас уловил вкрадчивое, вороватое любопытство в мозгу за маленькими 
глазками, которые глядели на него из орешника. А вон там, налево, 
свернувшись калачиком, под деревом спит медведь и видит сны, сны 
обжоры, дикий мед и выловленная из ручья рыба с приправой из муравьев, 
которых можно слизнуть с перевернутого камня. 
	Это было поразительно - и, однако, вполне естественно. Так же 
естественно, как ходить, поочередно поднимая ноги. Так же естественно, 
как обычный слух. Но ни слухом, ни зрением этого не назовешь. И 
воображение тут ни при чем. Потому что сознание Дженкинса вполне 
вещественно и четко воспринимало и кролика в его норе, и енота в кустах, 
и медведя под деревом. 
	~И у самих диких роботов теперь такие же туловища,~ сказал он 
себе, ~ведь если они сумели смастерить такое для меня, так уж себе и 
подавно изготовили. Они тоже далеко продвинулись за семь тысяч лет, как 
и псы, прошедшие немалый путь после исхода людей. Но мы не обращали 
внимания на них, потому что так было задумано. Роботы идут своим путем, 
псы - своим и не спрашивают, кто чем занят, не проявляют любопытства. 
Пока роботы собирали космические корабли и посылали их к звездам, пока 
мастерили новые туловища, пока занимались математикой и механикой, 
псы занимались животными, ковали братство всех тех, кого во время 
человека преследовали как дичь, слушали гоблинов и зондировали пучины 
времени, чтобы установить, что времени нет. 
	Но если псы и роботы продвинулись так далеко, то мутанты, 
конечно же, ушли еще дальше. Они выслушают меня,~ говорил себе 
Дженкинс, ~должны выслушать, ведь я предложу задачу, которая придется 
им по нраву. 
	Как-никак мутанты - люди, несмотря на все свои причуды, они 
сыны человека. Оснований для злобы у них не может быть, ведь имя 
человек теперь не больше, чем влекомая ветром пыль, чем шелест листвы в 
летний день. 
	И кроме того, я семь тысяч лет их не беспокоил, да и вообще 
никогда не беспокоил. Джо был моим другом, насколько это вообще 
возможно для мутанта. С людьми иной раз не разговаривал, а со мной 
разговаривал. Они выслушают меня и скажут, что делать. И они не станут 
смеяться. 
	Потому что дело нешуточное. Пусть только лук и стрела - все равно 
нешуточное. Возможно, когда-то лук и стрелой были потехой, но история 
заставляет пересматривать многие оценки. Если стрела - потеха, то и 
атомная бомба - потеха, и шквал смертоносной пыли, опустошающей целые 
города, потеха, и ревущая ракета, которая взмывает вверх, и падает за 
десять тысяч миль, и убивает миллион людей... 
	Правда, теперь и миллиона не наберется. От силы несколько сот, 
обитающих в домах, которые построили им псы, потому что тогда псы еще 
помнили, кто такие люди, помнили, что их связывало с ними, и видели в 
людях богов. Видели в людях богов и зимними вечерами у очага 
рассказывали древние предания, и надеялись,что наступит день, когда 
человек вернется, погладит их по голове и скажет: јМолодцом, верный и 
надежный слугаЅ. 
	И зря,~ говорил себе Дженкинс, шагая вниз по склону, 
~совершенно напрасно. Потому что люди не заслуживали преклонения, не 
заслуживали обожествления. Господи, я ли не любил людей? Да и сейчас 
люблю, если на то пошло, но не потому, что они люди, а ради 
воспоминаний о некоторых из великого множества людей. Несправедливо 
это было, что псы принялись работать на человека. Ведь они строили свою 
жизнь куда разумнее, чем человек свою. Вот почему я стер в их мозгу 
память о человеке. Это был долгий и кропотливый труд, много лет я 
искоренял предания, много лет наводил туман, и теперь они не только 
называют, но и считают людей вебстерами. 
	Я сомневался, верно ли поступил. Чувствовал себя предателем. И 
были мучительные ночи, когда мир спал, окутавшись мраком, а я сидел в 
качалке и слушал, как ветер стонет под застрехой. И думал: вправе ли был 
так поступить? А может быть, Вебстеры не одобрили бы мои действия? До 
того сильна была их власть надо мной, так сильна она до сих пор, через 
тысячи лет, что сделаю что- нибудь и переживаю: вдруг это им не 
понравилось бы? 
	Но теперь я убедился в своей правоте. Лук и стрелы это 
доказывают. Когда-то я допускал, что человек просто пошел не по тому 
пути, что некогда, во времена темной дикости, которая была его колыбелью 
и детской комнатой, он свернул не в ту сторону, шагнул не с той ноги. 
Теперь я вижу, что это не так. Человек признает только один-единственный 
путь - путь лука и стрел. 
	Уж как я старался! Видит бог, я старался. Когда мы выловили этих 
шатунов и доставили их в усадьбу Вебстеров, я изъял их оружие, изъял не 
только из рук - из сознания тоже. Я переделал все книги, какие можно было 
переделать, а остальные сжег. Я учил их заново читать, заново петь,