ежа, это я кашляю. Горло перехватило от таких  новостей.
Когда вы в Петербург намерены двигаться?
     - Часа через три. Я  только  что  закончил  осмотр.  Сейчас  начинаем
паковаться - уложимся и вылетаем сразу.
     - Вы уж там... Осмотрите корабль перед вылетом.
     - Тьфу-тьфу-тьфу. Правда, собственной тени  пугаться  начнешь.  Адово
душегубство какое-то.
     - Еще вопрос, Сереженька. Сколько времени нужно, чтобы укрепить такой
гостинец на обшивке?
     Стачинский хмыкнул.
     - Две с половиной секунды. Секунда, чтобы запустить  руку  за  пазуху
или в висящую на плече сумку, секунда, чтобы вынуть, и полсекунды,  чтобы,
поднявшись на цыпочки, сделать "шлеп!".
     - Понял, - опять сказал я. - Ладно... Как там погода?
     - Спасибо, что хоть не льет. А у вас?
     - А у нас - льет с  нас,  -  ответил  я.  -  Ну,  счастливо.  Если  в
лаборатории что-то выяснится дополнительно -  звони.  Я  пока  обратно  не
собираюсь.
     Повесил трубку и поднял глаза на  смирно  ждущего  Болсохоева  -  тот
жмурился, подставляя лицо  вентилятору;  волосы  его,  черные  и  жесткие,
ершились и танцевали в потоке воздуха.
     - Ну вот, - сказал я. - Взрывное устройство, которое мог бы собрать и
ребенок. Хорошо, что у нас  так  редки  дети  с  подобными  наклонностями.
Кислородный патрон и кислотная капсула.
     Болсохоев  открыл  глаза  и  опять  удрученно  покивал.  Потом  вдруг
встрепенулся, чуть косолапя - видно, ногу отсидел - подбежал к телефону  и
сдернул трубку. Я отодвинулся, чтобы не мешать. Болсохоев набрал  какой-то
короткий номер и, дождавшись, когда  там  поднимут  трубку,  темпераментно
заговорил по-казахски. Я отодвинулся еще дальше; тут уж я,  черт  бы  меня
побрал, не мог сказать даже "дидад гмадлобт".  Отвратительное  ощущение  -
безъязыкость; сразу чувствуешь себя  посторонним  и  ничтожным.  Болсохоев
делал виноватые глаза, а, улучив момент, прикрыл микрофон рукою и  шепотом
сказал:
     - Извините, Александр Львович.  Сегодняшний  дежурный  по  складу  не
понимает по-русски.
     - Оставьте, Яхонт Алдабергенович. Это не он не понимает по-русски,  а
я не понимаю по-казахски. К сожалению. Я к вам прилетел.
     Болсохоев чуть улыбнулся, уже слушая, что ему говорят  оттуда.  Потом
что-то сказал, кивнув, и повесил  трубку.  Помолчал.  Некоторое  время  мы
молча смотрели друг на друга.
     - Не далее как позавчера Кисленко получал на складе жидкий  кислород.
Восемнадцать  патронов.  На   вчерашний   день   планировался   длительный
сверхвысотный полет экологического зонда "Озон", это для него.
     - Надо проследить судьбу каждого патрона, - сказал я. - Не мог ли кто
кроме...
     - Проследим,  -  ответил  Болсохоев.  Помедлил.  -  Да  он  это,  он,
Александр Львович.
     - И выяснить, кто дал Кисленко приказ на получение кислорода и когда,
- я снова потер лоб. -  Ох,  вижу,  что  он...  Давайте  свидетелей  Яхонт
Алдабергенович. И первым - того, кто видел, что  Кисленко  "как  бы  не  в
себе".
     Наладчик Асланов показал, что позавчера,  то  есть  в  день  накануне
катастрофы, он встретил Кисленко у проходной. Видимо, тот  возвращался  из
дома после обеда.  Он  стоял  у  внутреннего  выхода,  уже  на  территории
аэродрома,  и  разглядывал  собственный  пропуск,  очевидно,  только   что
предъявленный охраннику. Асланов пошутил еще - дескать, себя на фотографии
узнавать перестал, стареешь - толстеешь? Кисленко поднял на него глаза,  и
они были какие-то странные, погасшие и тупо-недоуменные, словно  техник  и
Асланова, старого своего приятеля  и  неизменного  партнера  по  домино  и
нардам, не узнал, вернее, не сразу узнал, а с  трудом  вспомнил.  Асланова
поразило лицо Кисленко - оно было усталым и  то  ли  ожесточенным,  то  ли
горестным. "Я было подумал, у него по меньшей мере  жена  при  смерти",  -
сказал Асланов. Впрочем, это выражение мгновенно пропало, Кисленко овладел
собой. Он как-то невнятно отшутился - Асланов даже не запомнил, как именно
- но произнес непонятную, запомнившуюся фразу: "С ума все  посходили,  что
ли..." Асланов, слегка обидевшись, попросил уточнить, но Кисленко, видимо,
уже окончательно очнувшись, засмеялся, хлопнул его по плечу и сказал: "Это
я о своем". Потом пошел к ангарам.  Отзыв  о  Кисленко  в  целом  -  самый
положительный: отличный товарищ, прекрасный работник, настоящий коммунист.
     Электротехник Чониа показал, что вечером того же дня застал  Кисленко
в мастерской, тот что-то вытачивал  на  токарном  станке.  Кроме  него,  в
помещении никого уже не было. Чониа, зашедшему в  мастерскую  случайно,  в
поисках потерянной записной книжки - он нашел ее  позже  совсем  в  другом
месте, в столовой - показалось,  что  Кисленко  был  смущен  и  обеспокоен
встречей. Чониа ни о чем его не спрашивал,  но  Кисленко  сам  пустился  в
объяснения: дескать, варганит сынишке подарок  ко  дню  рождения...  Между
прочим, у сыновей Кисленко дни рождения в ноябре и  в  марте.  Но  в  ходе
разговора Чониа об этом не вспомнил - он был  озабочен  потерей  и  быстро
ушел.  Отзыв  о  Кисленко  в   целом   -   самый   положительный:   такого
справедливого,  отзывчивого,  всегда  готового   помочь   человека   редко
встретишь.
     Сразу трое свидетелей показали, что в утро перед катастрофой Кисленко
выглядел сильно возбужденным. Но значения этому не  придали  тогда  -  все
были в приподнятом настроении,  зная,  что  предстоит  встреча  с  великим
князем, человеком, которого, как я лишний раз убедился, все здесь  глубоко
уважали. Зато, вернувшись с поля на тягаче,  Кисленко  преобразился  -  из
него будто пружину какую-то вынули, он оглядывался, как бы не очень хорошо
понимая, где он и что здесь делает. Вздрагивал от малейшего шума; когда  к
нему неожиданно обратились сзади, вскрикнул. Впрочем, он почти сразу ушел.
Обедать, так решили все. Отзывы о Кисленко - самые положительные.
     В обогатитель регенерационной системы готового к полету "Озона"  были
установлены все восемнадцать патронов. Запуск был сорван лишь начавшейся в
связи с гибелью "Цесаревича" суматохой.  Элементарная  проверка  показала,
что  один  из  установленных  патронов   -   пустой,   уже   отработанный.
Устанавливал патроны Кисленко. Накладную на получение  кислорода  подписал
начальник  метеослужбы  космодрома  Сапгир.  Полеты  такого  профиля  были
довольно обычной практикой: метеорологи тщательно  следили  за  состоянием
атмосферы на различных высотах над Тюратамом, пытаясь однозначно выяснить,
влияют на нее губительным  образом,  или  все-таки  нет,  запуски  больших
кораблей.
     Около восьми вечера мы с  Болсохоевым  позволили  себе  прерваться  и
выпить по стакану кофе с бутербродами. Но не  успел  я  и  первого  глотка
спокойно проглотить, как посыпались очередные новости.
     Вернулись ребята Болсохоева и гордо протянули Яхонту  Алдабергеновичу
пропуск Кисленко. Они нашли его в одном из рейсовых автобусов, ходивших от
аэродрома к городу и обратно; нашли бы и раньше, но как на грех,  как  раз
сегодня этот автобус не вышел на линию, что-то там было  не  в  порядке  с
коробкой  передач.  Пропуск  валялся  на  полу  под  одним   из   сидений,
полуприкрытый отставшей от металлического днища резиновой  подстилкой.  Он
был  совершенно  цел;  очевидно,  Кисленко  над  ним  уже  не  упражнялся.
Прихлебывая кофе, я со скорбным удивлением рассматривал лицо на фотографии
- обычное лицо славного человека средних лет,  испуганно-напряженное,  как
это всегда бывает на фото в служебных документах, с близорукими морщинками
у глаз, с небольшой родинкой на левой щеке, с мягкими  губами;  под  левый
параболоид этот человек поставил мину. Не понимаю, думал я, не понимаю. "С
ума все посходили, что ли..." Не понимаю. И тут явился Григорович - ничего
не нашедший Климов пришел еще раньше и тихо стушевался в углу, у открытого
окна, тет-а-тет со своими жуткими папиросами. Григорович  тоже  ничего  не
нашел - никаких иных странностей, кроме обгоревших корочек  документов.  И
жена Кисленко, уже не на шутку встревоженная  исчезновением  мужа  и  наше
активностью, ничего интересного не смогла для него припомнить.  Правда,  в
ночь перед катастрофой Кисленко почти  не  ложился;  она  оставила  его  в
кабинете,  с  непонятной  пристальностью  изучавшего  позаимствованный   у
старшего сына школьный учебник "История России в новое время" - почитает с
каким-то изумлением, поднимает глаза, шевеля губами, потом опять почитает.
Но разве все это предосудительно?
     А  в  целом  он  был,  как  всегда.  Очень  усталый  только.   Очень.
Опустошенный какой-то. Но она решила, что просто было много работы в связи
с отлетом наследника, и ничего спрашивать не стала.
     Одну странную фразу он сказал ей, и  от  этой  фразы  теперь,  задним
числом, можно было белугой завыть. Уже  уходя  поутру  на  работу  в  день
катастрофы, чмокнув жену в щеку, он улыбнулся  как-то  необычно  жестко  и
проговорил:  "Ну  ладно.  Буду  отдуваться  за  вас  за  всех,  чистоплюев
блаженненьких. Жаль, до самого мне уж не дотянуться". Она спросила, что он
имеет в виду - а он не ответил.
     Я снова  нацелился  было  на  свой  бутерброд,  и  позвонил  телефон.
Болсохоев снял трубку, алекнул, послушал и протянул трубку мне.
     - Круус, - сказал он.
     - Трубецкой, - произнес я в трубку.
     -  Мы  нашли  его,  -  от  явного  волнения  Круус  сильнее  обычного
растягивал свои каучуковые эстляндские гласные. -  Приезжайте,  это  пятый
пункт неотложной наркологии. Кисленко очень плох. И хуже всего то,  что  я
не понимаю, что с ним.



                                    3

     Кисленко нашли около двух часов дня на улице, неподалеку от остановки
автобуса аэродром - город, но не той, на  которой  он  обычно  выходил,  а
двумя позднее; похоже, свою он просто-напросто проехал. Видимо, в автобусе
ему стало худо, он начал терять разумение - но еще выбрался как-То, добрел
до укромной, притаившейся на бережку арыка, в тени карагачей, скамейки,  и
тут окончательно потерял сознание. В какое время это было - точно  сказать
невозможно; Тюратам - город рабочий, днем на улице редко  кого  встретишь.
Набрели на Кисленко два гимназиста, шедшие домой после  занятий.  Кликнули
городового. Вот картина: завалившись набок, сидит на лавочке человек,  изо
рта - струйка слюны, припахивает спиртным, брюки  мокрые,  моча.  Конечно,
городовой решил, что человек пьян до утери  человеческого  облика.  Вызвал
"хмелеуборщиков". Те, хоть случай и  редкий,  особливо  рефлектировать  не
стали; привезли на пункт, сделали  промывание  желудка,  укол  и  оставили
просыпаться. Во время перевозки Кисленко бормотал что-то, как  бы  бредил,
но кто же  прислушивается  в  таких  случаях?  Правда,  один  санитар,  из
молодых, видно, ему все  это  еще  в  новинку  казалось,  зафиксировал  на
редкость, с его точки зрения, нелепую  фразу  -  нелепостью  своей  она  в
память и врезалась. Неразборчиво пробубнив что-то насчет, как он непонятно
выразился, "демогадов", Кисленко вдруг очень ясно  сказал:  "Народу  жрать
нечего, а вам тут обычных начальников мало, еще и царей опять развели..."
     Двое других подтвердить показания молодого  коллеги  не  взялись,  но
один неуверенно покивал: да, про царя что-то было,  но  что  именно  -  не
отложилось.
     Лишь утром врачи забеспокоились всерьез  -  Кисленко  не  приходил  в
себя; уже он явно не  спал,  а  был  без  сознания,  и  по  временам  дико
вскрикивал. Взяли анализы. Следов употребления наркотиков  не  обнаружили,
следы алкоголя - в  минимальном  количестве.  Столь  гомеопатическая  доза
никак не могла вызвать подобный эффект. Наверное, так я подумал,  Кисленко
просто хлебнул граммов полста для храбрости перед самым  делом  или  сразу
после него, чтобы расслабиться.  Не  более.  Но  расслабиться  у  него  не
получилось.
     Его пытались привести в себя. От средств  самых  элементарных,  вроде
нашатыря, до сложных комплексных уколов - все перепробовали, и все тщетно.
Пытались установить личность,  но  документов  никаких  не  обнаружили,  а
когда, постепенно начав соображать, что  случай  очень  уж  нетривиальный,
затеребили городское полицейское управление, тут уже и Круус приехал.
     - Для очистки совести я повторил все анализы, - рассказывал Круус,  а
я вглядывался в запрокинутое, иссохшее,  уже  покрытое  седоватой  щетиной
лицо Кисленко  на  подушке.  Оно  было  так  не  похоже  на  фотографию  в
пропуске... Словно техник прошел через какую-то катастрофу, через  жуткую,
средневековую войну, где сдирают кожу с живых,  где  младенцев  швыряют  в
пламя. Время от времени губы его  беззвучно  шевелились.  Свет  настольной
лампы, стоявшей на стандартной больничной тумбочке у изголовья, вырубал из
лица резкие черные тени, они казались пробоинами. - Ничего, чисто. Никаких
следов   психотомиметиков,   галлюциногенов,   препаратов,   увеличивающих
внушаемость... Вообще никаких  препаратов,  кроме  тех,  что  ему  вводили
здесь.  Памятуя  вашу   имплицитно   высказанную   гипотезу,   я   пытался
разблокировать ему память, - губы Крууса слегка  задрожали.  Засунув  руку
куда-то глубоко под явно с чужого  плеча  белый  халат  и  повозившись  на
груди, он извлек свой просторный носовой платок и вытер  лицо.  Мельком  я
отследил, что платок  уже  выдохся.  Пахло  медикаментами,  пахло  влажным
кафельным полом, пахло мучающимся  на  постели  человеческим  телом  -  но
духами не пахло. - И  тут,  Александр  Львович,  я  едва  не  оказался  на
соседней койке надолго.
     - Что такое?
     Круус упихал платок обратно.
     - Он пришел в себя. Он открыл глаза, он сел на постели. Помню, я  еще
успел обрадоваться - мол, все идет хорошо, сейчас начнем разбираться...  И
тут он закричал:  "Нет!  Не  хочу!  Он  ведь  живой!  Он  мне  улыбается!"
Признаюсь вам, такой муки, такого отчаяния я не наблюдал никогда в  жизни.
Он попытался соскочить с постели. Его с трудом удерживали двое  санитаров.
Тогда он стал кричать: "Убейте меня!" И я, отчасти от  испуга,  а  отчасти
желая хоть как-то успокоить его, притупить его очевидные, хотя  совершенно
непонятные мне страдания, поспешил погрузить его  в  сон.  Успокоительный,
релаксационный сон.
     - Его крики вы как-то фиксировали?
     - Все на диктофоне.  И  еще  там  -  фраза,  которая,  без  сомнения,
пополнит и украсит ваш список странных  фраз,  произнесенных  Кисленко  за
последние  сутки.  Заснул  он  мгновенно,  но  поначалу  спал  беспокойно,
метался, и словно бы боролся с кем-то. И вдруг внятно рявкнул: "Да  что  ж
ты женщину-то!.. Омон хуев, кого защищаешь? Они, Иуды, Россию  продают,  а
вы тут с дубинами!" Потом беззвучно еще что-то  пробормотал  -  я  пытался
читать по губам, но смысла не уловил - и вдруг тихонько  так,  беспомощно:
"флаг, флаг выше... пусть видят наш, красный..." И уже потом - все.
     У меня  даже  зубы  скрипнули.  "Тихонько",  "беспомощно"  -  что  же
происходит? Бедный, бедный человек!
     Как это сказал Ираклий? "Найди их и убей." Вот, нашел.
     - Омон, - медленно повторил я незнакомое слово.
     - Что значит это слово, я не знаю, - сразу сказал Круус. Черт  боднул
меня в бок.
     - А что значит следующее за ним, знаете?
     Круус с достоинством поджал губы.
     - Пф! Али я не россиянин?  -  спросил  он  со  старательным  волжским
поокиванием.
     - Ну, хорошо, хорошо. Вольдемар Ольгердович,  извините.  Вы  уверены,
что правильно расслышали?
     - Кисленко отчетливо окает, сильнее, чем я сейчас изобразил. Сомнений
быть не может. Два "о" и ударение на последнем слоге.
     -  Может,  что-то  блатное?   Надо   будет   проконсультироваться   у
кримфольклористов... Хотя откуда технику Кисленко знать?..
     - Возможно, имя? - предположил, в свою очередь, Круус. - Это было  бы
очень удачно. Хотя... - как и я, оборвал он себя, -  тогда  почему  дальше
идет множественное число: "с дубинами"?
     - Как вы насчет перекурить, Вальдемар Ольгердович? - спросил я.
     - Охотно. Мне это помещение уже несколько... - он не подобрал  слова,
и даже не стал напрягаться,  чтобы  закончить  фразу  -  и  так  все  было
понятно.
     - Я тут посижу, - подал голос Болсохоев.  В  комнате  умещалось  семь
коек, и все они были свободны - за исключением той, на которой  страдал  в
своем непонятном забытьи Кисленко. Полковник, сцепив пальцы и сгорбившись,
сидел на соседней сиротливо и грустно. - Вдруг он еще что-нибудь скажет.
     Мы вышли в коридор. Прошли мимо виновато глядевших медиков - один тут
же нырнул в  дверь  за  нашими  спинами,  Круусу  на  смену;  прошли  мимо
заплаканной жены  Кисленко,  когда-то  видимо,  красивой,  но  уже  сильно
расплывшейся таджички - Круус, собрав губы трубочкой, чуть покачал головой
отрицательно в ответ на ее отчаянный взгляд.
     Наркопункт был упрятан в глубине небольшого, но  плотного  и  пышного
скверика, и рыжий свет уличных фонарей сюда не долетал. Мы отошли за угол,
чтобы не била в глаза резкая лампа над входом, и уселись  на  скамейку  во
мраке, под громадными звездами, лезущими с бархатного неба сквозь просветы
в узорных линиях чинар.
     У Крууса дрожали руки, я дал ему огня. Затлели оранжевые огоньки.
     Было тихо.
     - Гипнотическое программирование? - спросил я.
     -  Я  понимаю,  -  неторопливо  заговорил  Круус,  -  вас,   как   не
специалиста,  все  наводит  на  эту  мысль.  Действительно,  нам  известны
отдельные случаи, когда преступники, для того, чтобы осуществить  какие-то
короткие акции  чужими  руками,  руками  случайных  людей,  на  которых  и
подозрение-то пасть не может, прибегают к этому изуверскому приему,  -  он
нервно затянулся, и это движение представляло собою  решительный  контраст
деланному  спокойствию  речи.  -  Как  это  происходит?  Вначале   человек
подвергается  форсированному  внушению,  как  правило,  с  предварительным
введением в организм препаратов,  облегчающих  эту  операцию.  С  едой,  с
питьем, или - аэрозоль...  Скажем,  гексаметилдекстрализергинбромиды,  или
что-то в этом роде, неважно. Важно то, что их  следы  можно  обнаружить  в
организме еще недели через две-три после введения - а я их не обнаруживаю.
А еще неделю назад никто - это вы мне сами сказали - не знал, что  великий
князь соберется в Петербург. Дальше.  О  полученном  внушении  человек  не
помнит и живет себе припеваючи. Но в определенный момент, под воздействием
какого-то заранее введенного в  программу  детонатора  -  кодового  слова,
открытки с определенным изображением, появления  человека  с  определенной
внешностью, наконец, просто специфического боя часов, был такой  случай  -
на некоторый промежуток времени человек превращается в робота и  совершает
ряд некоторых, строго заданных действий. Его способность к их варьированию
в зависимости от конкретной ситуации минимальна.
     - Вы хотите сказать, что для того, чтобы Кисленко собрал  кислородную
мину,  именно  этот  тип  мины  должен  был  вложить  ему  в   подсознание
преступник?
     - Совершенно справедливо, - кивнул Круус.
     - Значит, преступник должен был заранее знать,  что  накануне  отлета
"Цесаревича" Кисленко получит на складе кислород?
     - Бесспорно.
     - Но решение о запуске пилотируемого зонда  "Озон"  было  принято  на
несколько дней раньше, чем стало известно об отлете "Цесаревича".
     - Вот видите, опять нестыковка. Но  самое  главное  дальше.  Исполнив
программу - передав, скажем, пакет кому-либо, установив  мину,  да,  мину,
были прецеденты - "пешка" ничего о своих действиях не помнит и опять живет
припеваючи.  И  даже  если  доходит  дело  до  допросов,  отрицает  все  с
максимальной  естественностью.  Я  ни  разу  не  слышал,  чтобы  программа
конструировалась  иначе,  для  преступников  это   самый   привлекательный
вариант. При разблокировании памяти, если  оно  удается  -  мне  оно,  как
правило, удается, - скромно вставил Круус, - "пешка" вспоминает о том, что
совершила в  бессознательном