растолковать - если бы мог быть уверен, что это у ее  просто  от
неловкости, от нелепости положения, от уважения к пятнадцати годам, что мы
прожили с Лизой, от непонимания,  что  мне,  дырявому  воздушному  шарику,
физически больно слушать,  и,  если  бы  я  мог  издавать  звуки  погромче
шипения, я  бы  криком  кричал,  когда  она  старательно,  последовательно
унижается, то и дело и Лизу приводя в недоумение, а то и вгоняя в  краску;
но в последнее время Стася так вела себя со мною, что я не  мог  исключить
нарочитого стремления уязвить меня, показав, как, держа ее в любовницах, я
жесток.
     И что она этого больше не допустит.
     Именно она завела обычай совместных чаепитий. На третий, кажется день
- да, именно тогда она перешла  с  Елизаветы  Николаевны  на  Лизу  -  она
явилась с полным термосом, двумя складными пластмассовыми  стаканчиками  и
какой-то скромной, но аппетитной снедью собственного приготовления. С  тех
пор так и пошло. Прежде чем сменить одна другую  в  этом  адском  почетном
карауле, они усаживались в дальнем углу, вне  пределов  видимости,  лопали
Рамилевы  абрикосы,  похрустывали  какой-нибудь  невинной  вкуснятиной   и
прихлебывали чаек. Я пытался прислушиваться, но они беседовали полушепотом
о чем-то своем, о девичьем, и  постепенно  даже  стали  время  от  времени
посмеиваться в два голоса. Наверное, мне кости мыли. А может, и нет -  что
на мне, свет клином сошелся? Иногда мне даже становилось одиноко и  обидно
- казалось, я им уже не нужен; так, священный долг и почетная обязанность.
     На шестой день, когда они отчаевничали и Стасе надо было уходить, она
поднялась,  но  пошла  не  к  двери,  а  неторопливо  поцокала   ко   мне.
Остановилась, глядя мне в лицо. Так, как она, наверное,  всегда  хотела  -
сверху. А я - ей; снизу вверх.
     - Я говорила сейчас с лечащим. Все у нас хорошо, заживаем  стремглав,
- произнесла она. - А я как раз и рукописи, что привезла,  все  причесала.
Так что я возвращаюсь в столицу. Здесь я  больше  не  нужна,  а  там  пора
очередные рубли зарабатывать.
     Это было как гром посреди ясного неба. Не только  для  меня  -  Лизе,
видимо, до этого момента она тоже ничего не говорила.
     - Когда? - спросила после паузы Лиза из чайного угла.
     - Через два часа вылет.
     - Вам помочь с багажом?
     - Ну что вы, Лиза, какой у меня багаж. Не волнуйтесь, донесу играючи.
     - Не надо с этим играть, лучше возьмите носильщика.
     - Благодарю вас, я так и поступлю.
     Она  помедлила,  нагнулась  и  поцеловала  меня  полураскрытым  ртом.
Бережно, чтобы не потревожить окаянной кислородной трубочки,  втянула  мои
губы и несколько секунд вылизывала их там, внутри  себя:  "Хочешь  сюда?";
потом отстранилась и подняла дрожащие, синеватые веки. Словно  она  стояла
на костре.
     - Пожалуйста, Саша, больше не делай так, - хрипло произнесла  она.  -
Береги себя, я же просила. Если тебе до нас дела нет, хоть о Поле подумай.
     Я молчал. Не мог я сейчас раздавленно шипеть в ответ на такое.
     Она открыла висящую а плече сумочку; сосредоточенно порылась в ней  и
вынула ключи, которые я вернул ей перед отлетом сюда.  Мгновение,  как  бы
еще колеблясь -  а  возможно,  стремясь  подчеркнуть  следующее  движение,
подержала их в неловко согнутой руке, потом решительно, но осторожно,  без
малейшего стука, положила на тумбочку у моего изголовья.
     - Вот... Я все боюсь, ты мог неправильно понять. Возвращаю владельцу.
Может, пригодится еще. Понадоблюсь - заходи, всегда рада.
     Повернулась и поцокала прочь. Пропала с глаз, и я закрыл глаза. Цокот
прервался.
     - Это и к  вам  относится,  Елизавета  Михайловна.  Очень  рада  была
познакомиться. И, ради бога, простите меня. Я не... уже... не просто...  Я
люблю.
     - И вы простите меня, Станислава  Соломоновна,  -  ответил  мертвенно
спокойный голос Лизы.
     Дверь открылась и закрылась.
     Прошло, наверное, минут пять, прежде чем раздались медленные, мягкие,
кошачьи Лизины шаги. Она приблизилась, и я  почувствовал,  как  прогнулась
кровать - Лиза села рядом.
     - Ты спишь? - шепотом спросила она.
     Я открыл глаза. Казалось,  она  постарела  на  годы.  Но  это  просто
усталость - физическая и нервная. Нам бы на недельку в Стузы - сразу вновь
расцвела бы малышка.
     Втроем со Стасей. То-то бы асе расцвели.
     - Вечным сном, - ответил я.
     Ее будто хлестнули.
     - Не шути так! Никогда не шути так при нас!!
     Я не ответил. Она помолчала, успокаиваясь.
     - Саша... Ты кого больше любишь?
     - Государя императора и патриарха коммунистов, - подумав, прошелестел
я. - Оба такие разные, и оба совершенно...  необходимы  для  благоденствия
державы, - передохнул. - Третьего дня я больше любил государя. Потому  что
у него сын погиб. А потом стал больше любить патриарха... потому  что  его
искалечили, и теперь... мне его жальче.
     Она обшаривала мое лицо  взглядом.  Как  радар,  кругами.  Один  раз,
другой...
     - Тебе со мной взрывных страстей не хватает, - сказала она. -  Я  для
тебя, наверное, немножко курица.
     - Гусеночек, - ответил я.
     Она  попыталась   улыбнуться.   Все   ее   озорное   оживление,   всю
ребячливость, на которых только и держалась наша тройка  эту  неделю,  как
ветром сдуло. Я даже думать боялся,  что  с  нею  происходило,  когда  она
оставляла нас вдвоем со Стасей и оказывалась в гостиничном номере одна.
     - Зато ей свойствен грех гордыни, - сказала она.
     - Что правда, то правда, Елизавета  Николаевна,  -  жеманным  голосом
прошелестел я.
     Она опять попыталась улыбнуться - и опять не смогла. И вдруг медленно
и мягко, как подрубленная пушистая елочка, уткнулась лицом мне в  здоровое
плечо. Длинные светлые волосы рассыпались по бинтам.
     - Нет-нет, Саша, не говори так. Она хорошая, очень хорошая.  Ты  даже
не знаешь, какая она хорошая.
     Ее плечики затряслись.
     Хлоп-хлоп-хлоп.



                                    6

     Еще неделю спустя улетела к своим абитуриентам и Лиза.
     К этому времени я сам уже мог есть и ходить в туалет. И руководить.
     Куракин растряс Беню до последнего донца.  На  все  восемь  дней  его
пребывания в Симбирске до  покушения  был  выстроен  буквально  поминутный
график. Ничего не  получалось,  не  обнаруживалось  никаких  зацепок.  Что
спровоцировало  его  "откровения"  насчет  драгоценностей  в  портфеле   и
прочего, оставалось таким же загадочным, как и после первого допроса. Ни с
какими личностями, в которых хоть с натяжкой можно было заподозрить  неких
гипнотизеров, он не общался. Не было у него никаких провалов в памяти,  ни
дурнотных потерь сознания - ничего.
     Круус доложил, что все попытки нащупать и  разблокировать  какие-либо
насильственно закрытые области памяти или  подсознания  Цына  провалились.
Нечего оказалось разблокировать, Беня был един и неделим.
     И в то же время его обмолвка насчет юного увлечения коммунизмом никак
не подтверждалась. Опрашивали людей, с которыми он общался  на  заре  дней
своих, опрашивали его ранних подельщиков, опрашивали коммунистов звезд,  в
которые он мог в те годы обращаться с  просьбой  о  послушании  -  никаких
следов. И, однако, Беня твердо стоял на своем. Но ничего  не  мог  указать
конкретно. Не просто не хотел, а явно не мог; Куракин, рассвирепев,  уж  и
на детекторе его гонял. Во Владивостоке?  Да,  во  Владивостоке.  А  может
быть, в Сыктывкаре? Или в Ханты-Мансийске? Да. Может  быть.  В  молодости,
давно. Не помню.
     Возникли у него откуда-то и иные, в  прошлом  никак  не  проявившиеся
странности. Например, он всерьез  был  убежден,  что  мог  бы  царствовать
правильнее государя, руководить страной лучше, чем Дума или  кабинет.  "Да
что ж они делают, козлы, хлюпики, - говорил он  в  сердцах,  заявляясь  на
допрос со свежей газетой в руках. - Я бы..." И с уверенным, очень солидным
видом плел ахинею; причем зачастую назавтра не помнил, что плел  вчера,  и
плел что-нибудь совершенно противоположное. Но, что в лоб, что по лбу, так
как он предлагал, можно было разве что какой-нибудь мелкой бандой править,
а не великой державой. Всех со всеми стравить; тех, без кого не  обойтись,
купить, остальных запугать тем, что никогда не станет их покупать; обещать
одно, а давать другое и совершенно не тем... Даже банда бы такого долго не
выдержала. Прежде за ним такой политизированности никогда не водилось.
     Несколько экспертов показали, однако, его полную вменяемость.  Похоже
было, что в сознании его разом возникло несколько навязчивых идей,  и  все
они органичнейшим образом вписывались в его изначальный интеллект.
     Потом прилетел Папазян и приволок просто дикие вороха  статистики.  Я
разобрал их  за  несколько  дней.  Проступила  интересная  и  тоже  весьма
непонятная картина. На что-то она явно указывала, просто-таки явно - но на
что?
     Гипотезу о новоиспеченном вирусе-мутанте пришлось  оставить  сразу  -
если не предполагать, спасая ее насильственно, что он  не  новоиспечен,  а
живем мы с ним довольно долго. Но  это  казалось  весьма  маловероятным  -
все-таки его бы заметили; если  церебральная  патология  носит  выраженный
характер, какие-то вскрытия ее обязательно покажут.
     Криминальные  акты,  по  существенным  параметрам  сходные  с   двумя
достоверно зафиксированными  образцами  -  Кисленко  и  Цына,  происходили
издавна и весьма редко; как правило,  они  либо  оставались  нераскрытыми,
либо   преступник   признавался   невменяемым,   либо   освобождался    за
недостаточностью улик, либо действительно вскорости после совершения  акта
при невыясненных обстоятельствах погибал,  умирал  или  исчезал,  обрывая,
таким образом, все нити.  Но  разброс  преступлений  такого  рода  не  был
равномерным; они явно тяготели к тем  или  иным  пространственно-временным
узлам - то они почти сходили на нет, то в  каком-то  регионе  на  какой-то
срок, от нескольких недель до нескольких лет, вдруг  необъяснимым  образом
учащались, не имея между собой никакой доступной для наблюдения связи,  то
приобретали на довольно длительные сроки характер  обширной  эпидемии  или
даже пандемии. Это было чертовски любопытно.
     Ближайшая к нам по времени пандемия, к счастью, отстояла от  нас  уже
более чем на полвека,  ее  можно  было  приблизительно  датировать  первой
половиной сороковых  годов,  но  за  истекшие  пятьдесят  лет  мощные,  до
шести-семи десятков случаев в год, эпидемии вспыхивали то в  одной,  то  в
другой стране; медленнее всего пандемия  затихала  в  России,  практически
завершившись лишь лет через восемь после того, как она отбушевала, скажем,
в Европе. Настораживало то,  что  после  уместившихся  в  эти  полста  лет
периодических  и  довольно  локальных   вспышек   в   Африке,   Индокитае,
Центральной Азии,  Китае,  Центральной  Америке  эта  нелепая  эпидемия  в
последние годы снова начала проявлять  себя  в  нашей  стране,  захватывая
подчас  на  целые  месяцы  сразу  по  несколько  губерний;   ситуация   по
интенсивности, конечно, не шла ни  в  какое  сравнение  с  сороковыми,  но
значительно превышала показатели, скажем, шестидесятых-семидесятых  годов.
Не нравилось мне это.
     Глубже в пыль десятилетий идти было труднее. Точная  и  всеобъемлющая
статистика в ту пору отсутствовала; и оставалось только преклоняться перед
неведомыми мне, незаметными и кропотливыми  работниками  статбюро  МВД,  в
свое время из года в год переносивших в память центрального  банка  данных
все архивные дела страны и, насколько хватало  возможностей,  всего  мира.
Даже непонятно было, зачем они это делают -  просто  для  порядка.  А  вот
оказалось - специально для меня работали.
     И там, в этой пыли, обнаружились факты прямо-таки зловещие.
     Пандемия в России  началась  явно  раньше,  чем  в  большинстве  иных
районов  мира;  выходило  так,  что,  наряду  с  Германией   и,   отчасти,
приморскими провинциями Китая моя страна оказалась одним  из  трех  мощных
очагов, рассадников этого загадочного  заболевания,  захлестнувшего  затем
весь цивилизованный  мир.  Во  всех  трех  очагах  крутой  рост  начинался
примерно одновременно, с начала тридцатых годов. Но эти же страны - а  что
особенно обескураживало, именно Россия в первую очередь -  прочно  держали
пальму первенства и на протяжении двадцатых годов пока, наконец, во второй
половине десятых явление вновь  не  приняло  пандемического  или,  вернее,
квазипандемического характера,  буквально  шквалом  пройдя  по  Евразии  с
запада на восток.
     Затем - в порядке, обратном хронологическому - эпидемия  успокоилась.
Отдельные, и не очень значительные вспышки то в той, то в другой провинции
Китая; то в той, то в другой губернии  России;  то  в  той,  то  в  другой
европейской стране. Вспышка в Мексике. Африка и Южная Америка в это  время
полностью стали белыми пятнами - учета там, в сущности, тогда не было;  но
и не они меня интересовали. Для меня  уже  бесспорным  было  существование
трех  узлов,  правда,  покамест  неизвестно   чего:   восточно-азиатского,
средне-русского   и   центрально-европейского.   То   средне-русский,   то
центрально-европейский  узел  давали  метастазы  на  Балканы.  Потом  стал
чахнуть восточно-азиатский узел. Сошел на нет. Потом, в  девяностых  годах
прошлого века, начали увядать оба европейских узла;  показатели  устойчиво
держались ниже, чем самых спокойных для двадцатого века семидесятых годов.
Наконец, в семидесятом - семьдесят первом  году  прошлого  века  -  резкая
вспышка в центральной Европе, как будто Франция и Пруссия потерлись друг о
друга кремнями границ, выбросив сноп искр...
     И все.
     Как ножом срезало.
     Все отслеженные мною по разработкам  группы  Папазяна  пульсации  для
девятнадцатого века можно было бы, наверное, назвать притянутыми за уши  -
недостатки  тогдашней  статистики  и  пробелы  в  переводе  ее  данных   в
центральный банк делали материал малорепрезентативным. Но, шел ли  процесс
так или несколько иначе, один факт для  меня  был  практически  неоспорим:
явление это, что бы оно не представляло собою, стартовало в истории земной
цивилизации не раньше 1869 и не позднее 1870 года.
     Действительно, напрашивалась мысль о вирусе.  Если  бы  хоть  раз  за
почти сто тридцать лет биология  и  медицина  заикнулась  об  инфекционных
сумасшествиях! Если бы хоть  что-то  указывало  на  контакты  между  одним
преступником-заболевшим и другим!
     Ничего этого не было.
     Скорее,  скорее  выходить  отсюда.  Криминалистическое  расследование
неудержимо превращалось в научное  изыскание,  и  противиться  этому  было
бессмысленно.
     К концу июля я уже старался как можно  больше  ходить  -  сначала  по
отделению, потом по коридорам всей центральной  больницы  Симбирска,  а  в
хорошую погоду выбирался и на вольный воздух, в небольшой, но уютный сквер
позади  больницы.  Скоро  я  уже  многих  больных  узнавал  в   лицо,   мы
раскланивались, коротко, но приветливо беседовали о погоде  и  о  лечении;
посиживали на лавочках  под  шелестящими  тополями,  то  разговаривая,  то
молча, с  улыбками  прислушиваясь  к  доносящимся  из  детского  отделения
пронзительным  визгам,  беззаботному  смеху,   выкрикам   выздоравливающей
ребятни. "На марс полетим после обеда, а сейчас давай в индейцев" - "Да ну
их нафиг, там друг в дружку стрелять надо!" От приглашений принять участие
в турнирах  по  домино  и  шахматам  я  вежливо  отказывался,  предпочитая
устроиться где-нибудь в относительном одиночестве, на солнышке, и читать и
перечитывать Лизины и Полины письма. Письма были как  письма  -  уютные  и
спокойные, как домашнее чаепитие; Лиза ни единым словом не напоминала  мне
о том, что здесь происходило шесть недель  назад.  Только  однажды  у  нее
вырвалось -  безо  всякой  аффектации  сообщая  мне,  как  соскучилась,  и
спрашивая, не хочу ли я, чтобы она приехала к моей выписке и в  Петербург,
скажем, мы летели бы уже вместе, она написала вдруг: "И вообще - тебя  тут
все очень ждут и очень без тебя тоскуют". Можно было много прочесть  между
строк этой фразы.
     Стася не писала мне ни разу.
     Именно в сквере я встретил, наконец,  его.  В  этом  не  было  ничего
удивительного - больница была лучшей в губернии и, конечно, мы оба  попали
именно в нее. Странно было, наоборот, что мы так долго не  встречались.  В
инвалидном кресле он неторопливо катил мне навстречу,  подставляя  бледное
лицо лучам клонящегося к скорой осени солнца. На полных щеках лежали  тени
от  сильных,  с  толстой  оправой  очков.  Одна  из  пуль  повредила   ему
позвоночник; я знал, что, скорее всего, он никогда уже не сумеет ходить.
     В сущности, ничего особенного не было в нем, куда ему до импозантного
Бени! - просто очень ранимый,  добрый  и  совестливый  человек.  Работяга,
хлебороб, так и не избавившийся от  мягкого  ставропольского  выговора,  в
плоть и кровь вошедшего к нему  там,  в  южно-русской  душистой  степи.  В
молодости он  пробовал  было  заняться  практической  политикой,  чуть  не
решился баллотироваться в Думу - и слава богу, что не решился, это был  не
его путь. Он действительно, как выразился Цын, слишком хотел всех со всеми
примирить и старательно, иногда доходя до смешного, отыскивал объединяющие
интересы,  которые  могли  бы  превысить  интересы  разъединяющие,  всегда
призывал к естественным, но с трудом пробивающимся в разгоряченные  головы
уступкам и тех, и других, и третьих, всегда  мягко  апеллировал  к  голосу
разума, к спокойному здравому смыслу -  в  Думе  такое  не  проходит,  там
далеко не все коммунисты. Но уважение и любовь он  снискал  куда  большее,
чем, скажем, председатель Думы Сергуненков, и даже члены других  конфессий
прислушивались к его словам и просили быть арбитром в спорах. Что делать -
на Руси мечтатели всегда в большей чести, нежели люди дела. Дело -  что-то
низменно конкретное, уязвимое для критики, имеющее недостатки; а  мечта  -
идеальна, в ней бессмысленно выискивать слабые места. Тот, кто делает  это
- выставляет себя на посмешище; а тот, кто ухитряется хоть на год заразить
своей мечтой многих, остается в истории навсегда.
     - Здравствуйте, товарищ патриарх.
     Он остановил кресло. Поднял мягкое лицо, посмотрел на меня снизу. Как
я - на Стасю в последний раз. Тронул щепотью дужку, поправил очки.
     - Здравствуйте...
     - Я полковник Трубецкой, Александр Львович.
     - А, как же, как же! Мне говорили уже здесь о вашей миссии.  Вы  ведь
коммунист, не так ли?
     - Истинно так.
     Он протянул мне руку.
     - Здравствуйте, товарищ Трубецкой, - мы обменялись рукопожатием. -  Я
могу быть чем-нибудь полезен?
     - Да. Более чем. Я хотел бы побеседовать с вами.
     - Присядем, - он огляделся по сторонам в поисках скамейки для меня  и
проворно покатил свое кресло к ближайшей. Я следовал за ним - слева  и  на
пол-шага сзади.
     Расположились.  Я  удовлетворенно  отметил,  как   поодаль   от   нас
остановились, оживленно о чем-то беседуя, двое молодых дюжих больных.  Это
были ребята Усольцева, которых он сразу подложил в больницу присматривать,
не угрожает ли здесь что-либо патриарху или мне, и не следят ли за нами.
     - Я - коммунист, и интересы нашей конфессии ставлю  очень  высоко,  -
начал я, волнуясь. - Но я также русский офицер, и интересы  Отечества  для
меня - не пустой звук. Моя  здешняя  миссия,  связанная  с  расследованием
покушения на вас, лишь один из  моментов  следствия,  которое  я  веду  по
именному повелению государя. Я расследую катастрофу гравилета "Цесаревич".
     Он поправил очки.
     - Здесь есть что-то общее? - немного отрывисто спросил он.  Явно  для
него мои слова были неожиданными.
     - Ничего - или все. Это мне и предстоит выяснить. Я  хочу  просить  у
вас совета, и с этой целью беру на себя смелость познакомить вас, если  вы
не возражаете, с  основными  результатами  той  работы,  которую  я  успел
сделать.