и во сне губами. Легонько, чтобы не
разбудить его, она отодвинулась на самый край постели и откинула штору,
тотчас ночь, синяя, звездная с таинственными, влекущими провалами лесных
озер, укрытых тонкими туманами, раскинулась над ней, окутала и понесла на
своих неслышных руках в неведомые просторы, и тогда она запела. Она пела
все ту же, известную только ей мелодию, слова рождались сами собой, как
что-то знакомое и привычное, она всегда пыталась запомнить их, чтобы потом
записать, мелодия всегда жила в ней, чтобы сейчас вырваться на свободу.
Голубые, лиловые, темнобархатные облака с золотыми краями проносились
мимо, они были частью ее, да и сама ночь, само движение были мелодией, и
земля, лишь слегка угадываемая сквозь легкую дымку внизу, была ее
мелодией. Впереди открылось невиданное зрелище-город из переливающихся
воздушных куполов летел ей навстречу, он ежеминутно менял цвет и размеры,
но здесь тоже был свой ритм, своя музыка. Затем что-то темное, разрушающее
ворвалось в эту согласную гармонию, золотой город, летевший ей навстречу,
вспыхнул в последний раз ослепительным пламенем, стал чернеть и
распадаться. Чувство бесконечного падения и безысходности, отчетливый
голос, одиноко звучащий в полной, абсолютной, непроницаемой тишине,
заставили ее подхватиться в кровати, как от удара, она прихватила
прыгающие губы ладонью. Большие напольные часы только-только кончили бить,
в воздухе еще дрожало медленно затухавшее отражение звона.
   "Часы... слышишь? Часы бьют... Томка, Томка... Нельзя больше спать", -
только что услышанные во сне слова резали мозг, с отвращением путаясь в
смятых простынях, она выбралась из широкой постели, на ощупь набросила
скомканное кимоно и, все так же боясь разбудить Александра Евгеньевича,
задыхаясь от усилий сдержать разрывавшие горло спазмы, кое-как добралась
до кухни, в большую комнату с роялем ей было идти жутко, точно кто-то ждал
ее там, она даже втянула голову в плечи, все время ожидая резкого,
презрительного окрика, - музыка, несшая ее ночью к золотому городу, была
молитвой солнца.
   - Что случилось, Тамара? -услышала она хрипловатый голос Александра
Евгеньевича, сонно щурившего глаза. на режущий свет. - Что ты тут делаешь?
Проснулся, а тебя нет...
   Не поворачиваясь к нему, Тамара Иннокентьевна спиной чувствовала, что
он сейчас совершенно голый, видеть его голым было сейчас выше ее сил.
   - Иди оденься, - попросила она.
   - Зачем? Ночь душная...
   - Мне нужно с тобой поговорить.
   - Сейчас?
   - Да, сейчас...
   - Фрак или смокинг? Ну хорошо, хорошо! - Александр Евгеньевич зевнул,
недовольно потер лоб и с легким раздражением пошел одеваться, опять
причуды, сказал он себе, женщина, даже самая лучшая, все-таки останется
женщиной, всегда найдет время испортить настроение, без видимой причины
перевернуть все вверх дном. Лениво прошлепав в спальню, он через минуту
вернулся в пижаме.
   Тамара Иннокентьевна уже приготовилась, глаза ее сухо блестели.
   - Скажи, Саня, ты помнишь свое обещание исполнить, записать и
опубликовать лучшее из наследия Глеба? - спросила она сразу же, едва
только он появился в дверях. - Помнишь?
   - Ты слишком торопишь события, - сухо отрезал Александр Евгеньевич,
сбрасывая остатки сна и сразу же принимая вызов. - Считаешь, ты одна
заботишься. Глеб и мои самый близкий, самый дорогой человек. Ну что ты так
смотришь? - почти закричал он, и у него на лбу выступила испарина. - Я
завидовал ему, но тебе не понять этого... да и зависть ли это? Что-то
другое, не знаю, как назвать, только не зависть. Удар, ожог, ослепление,
желание выскочить куда-нибудь на перрон и броситься под колеса... Со мной
так было два раза, только я не мог шевельнуть ногами, ноги отказывали, они
становились чугунными... А-а, зачем я тебе все это говорю! - безнадежно
махнул рукой Александр Евгеньевич, но ее вид, и ее лицо, и что-то еще, то,
чего нельзя назвать словами, то, что не имело имени, снова вставшее между
ними, как бы подстегнуло его, он понял, что это последняя и единственная
возможность вернуть ее. В нем словно сработала безошибочная защитная
система, взвесившая все "за" и "против", и он понял, что главное и сейчас и
в будущем заключается для него в этой женщине, что, если он ее потеряет,
сама жизнь станет бессмысленной. Он заметался, пытаясь найти иной выход, по
иного выхода не было и быть не могло. С застывшей, незнакомой, вымученной
усмешкой он шагнул и сел недалеко от нее. Некоторое время длилась вязкая
тишина.
   - Чего же ты хочешь? - спросил Александр Евгеньевич, глядя себе под
ноги на треснувший пол.
   - Ты не ответил на мой вопрос...
   - У меня нет такой возможности, - сказал он так же тихо, без всякого
выражения, стараясь казаться спокойным. - Воскресить мертвого. Понимаешь,
мертвого! Что дадут ему несколько публикаций? Вечер его памяти? Что?
   Это не сделает его тем, чем он обещал стать. Великим Глебом.
   - Я тебя понимаю, жалко. Но нельзя же отнимать у человека даже память.
Только потому, что он был благороден... - Чувствуя глубокую смертельную
усталость, Тамара Иннокентьевна подумала, что они продираются друг к другу
через какой-то бурелом, продираются и не могут сойтись, а скажи он
несколько слов, и дурной сон развеется.
   - Не знаю, - наконец выдавил из себя Александр Евгеньевич, - поймешь ли
ты. Столько лет прошло после войны. Кажется, совсем немного, но в музыку
пришло новое поколение одаренных людей. Им нет дела до нас, тем более до
мертвых. Кто такой теперь Глеб Шубников? Герой, пошел добровольно и погиб,
что же? Две неоконченные симфонии, несколько ораторий, незаконченных
вальсов, сюит... куски, куски... все в кусках... совершенно необычное,
мощное начало... Законом искусства всегда был и остается результат. Мы
потеряли, может быть, выдающегося композитора, он бы мог встать в один ряд
с величайшими именами, я верю, только ведь не случилось! Понимаешь, не
случилось! Не по его вине, но не случилось! - упрямо повторил Александр
Евгеньевич. - Я же не бог, придет час, сам все сделаю, напоминать мне не
надо, Глеб для меня тоже дорог, может быть, дороже, чем кому бы то ни
было... Не смей так смотреть! - повысил он голос, отмечая начинающую
проступать во всех углах какую-то жуткую красноватую мглу и относя это за
счет усталости, банкета, недавнего трудного разговора, тут же опять
какая-то красная волна поплыла в глаза, и он не смог сдержаться. - Ты не
имеешь никакого права так смотреть! Нет, я больше не могу! Не могу!
Взрослый человек, в конце концов, давно должен выбрать! Так же невозможно
жить, все время под рентгеном. Ты должна наконец сделать выбор. Я мужчица,
мужчина! Во всем прочем обыкновенный мужик, зверь, мне хочется иногда тебя
задушить!
   Выкрикнув последнее, он обессилел и умолк, все также пусто глядя перед
собой, а у Тамары Иннокентьевны от его диких слов по коже пошла изморозь,
было бы так хорошо, если бы разом все кончилось и ее бы больше не было,
взмолилась она, разом все оборвать, лучше невозможно придумать. Не по ее
силам этот непонятный, жестокий разъятый мир, вот и хорошо, если бы ее не
стало, сразу бы кончились все ее долги и вины перед Глебом, перед Саней...
   Перед умершим и живущим... Или закрыть на все глаза и жить, ничего
вокруг не замечая, жить- и все. Дышать, покупать красивые вещи, ходить в
театры и ездить в свободное время за город, действительно, в чем виноват
Саня?
   Что была война и Глеб погиб? Или в том, что Саня любит и что я
согласилась жить с ним? И мне это приятно. Я взяла на себя
ответственность, в отношениях с мужчиной женщина ведь главная пружина, что
бы мужчины ни воображали о себе. Да, да, все это так, но ведь он лжет!
Лжет!
   И потом, знать, что обворована сама память... и продолжать жить...
рядом, постоянно вместе.
   Тамара Иннокентьевна словно взглянула на себя из иного мира, в котором
не существовало ни обид, ни желаний, но присутствовало нечто большее, чем
сама жизнь, она медленно, остановившимися глазами с недоумением
осмотрелась, затем молча встала, одним жестом заставила вскочившего было
вслед за ней Александра Евгеньевича опуститься на свое место и вышла,
вернулась она одетая, в глухом платье, в туфлях и причесанная. Александр
Евгеньевич, ждавший ее, до предела напряженный, едва взглянув на нее, все
понял, она приняла решение, игра в прятки кончилась, он еще смотрел ей
навстречу с ожиданием, с готовностью все забыть и простить, но приступ еще
более дикой, нерассуждающей ненависти уже опять копился и поднимался в нем.
   - Верни все украденное у Глеба, - бесцветным голосом потребовала Тамара
Иннокентьевна, останавливаясь перед ним. - До последней строчки... Ты
должен это сделать,
   Он не стал ничего отрицать, пожал плечами.
   - Разумеется, по твоим понятиям, лучше сидеть на куче нот и вздыхать по
несостоявшейся идиллии. Нелепо?
   Зато чувствительно. Молчи, молчи, - остановил он пытавшуюся что-то
сказать Тамару Иннокентьевну. - Я дал жизнь, воздух, свет хотя бы
отдельным мыслям Глеба, я посвящу очередной концерт его памяти. Этого уже
не изъять, прости. Так получилось, и уже ничего изменить нельзя. Не тебе
судить. Ты, именно ты вторглась в нашу жизнь, разбила нашу дружбу,
непрошеная, ненужная, все испортила, извратила, у нас были другие замыслы,
единые, долгие, - перешел Александр Евгеньевич в наступление. - Слышишь,
не тебе указывать, что мне делать. - Побледнев, он вскочил на ноги,
неумело сжав кулаки, в первую минуту, ошеломленная, подавленная силой его
ненависти, она попятилась. Но тут же словно бросило ее вперед, она
вцепилась ему в ворот пижамы, изо всех сил стала трясти его, огромного в
сравнении с ней, растерявшегося окончательно, несмотря на отчаянные
усилия, Александр Евгеньевич не мог оторвать от себя ее руки.
   - Вор! - кричала Тамара Иннокентьевна яростно, забывая обо всем на
свете. - Вор! Обокрал, изгадил память мертвого друга! Негодяй! Бездарный
подлец! Слышишь, я все расскажу, я не оставлю этого так... Я всем расскажу,
какой ты негодяй и подлец! Глеба помнят в консерватории! Его там любят,
тебе это так не пройдет! Верни все назад! Твой вчерашний концерт - это его
концерт! Ты все украл! Негодяй! Негодяй!
   Ему удалось наконец оторвать руки Тамары Иннокентьевны от себя (сухо
затрещала разрываемая пижама), он грубо отшвырнул ее прочь, и она,
болезненно вскрикнув, отлетела в угол кухни, ударилась об угол шкафчика
плечом и затылком, с трудом переводя дыхание, едва не теряя сознание, она
тяжело привалилась к стене, теперь уже приходя в себя и с удивлением глядя
на бешено жестикулирующую и оттого особенно нелепую и жуткую фигуру
Александра Евгеньевича в растерзанной пижаме, она с трудом удерживалась от
припадка нервного, истерического смеха, душившего ее. Александр Евгеньевич
продолжал что-то выкрикивать, она его не слушала, и он тогда опять было
двинулся к ней.
   - Не подходи! Не прикасайся ко мне! - Тамара Иннокентьевна старалась
отодвинуться по стене от пего как можно дальше. - Не подходи, мне гадко!
Ты мне гадок!
   Ее беспомощный крик отрезвил их обоих, вздрагивающими руками Александр
Евгеньевич налил себе воды и, судорожно глотая, выпил, не глядя в сторону
Тамары Иннокентьевны, у него сильно дрожали руки, и Тамара Иннокентьевна
все еще не решалась сдвинуться с места, оторваться от стены, ей сейчас
больше всего хотелось оказаться где-нибудь далеко-далеко от собственного
дома, от этого проклятого места, где она столько раз теряла самое дорогое,
она видела, что он был напуган случившимся больше ее самой, и опять
прихлынувшее чувство собственной вины словно придало ей решимости.
   - Мы не можем быть больше вместе, - твердо глядя ему в глаза, она точно
бросилась в воду, больше всего она боялась опять пожалеть его. - Тебе
нужно уйти.
   - Знаю. - Александр Евгеньевич пригладил трясущимися руками
всклокоченные волосы, запахивая на груди пижаму с почти оторванным,
болтающимся воротом, она отметила, что даже в своем растерзанном виде он
все-таки умудрялся казаться респектабельным. - Я знаю, я лишь одного
хочу... Успокойся, не натвори глупостей. Пожалей себя, тебе никто не
поверит и никто не поможет. Ведь у меня имя... Тебе ж придется уйти из
консерватории, лишиться самого дорогого... да и заработка... Подумай о
себе, не горячись...
   Тамара Иннокентьевна хмуро кивнула:
   - Ты прав, только я уже ничего не боюсь. Проклятая ночь, она выжгла из
меня все живое, последние остатки... Уходи, Саня, уходи совсем, украл и
уноси... Помни, тебе не будет счастья в жизни. Такое не прощается... Живи,
процветай, наслаждайся властью, спи с хористками... Пользуйся, жизнь одна.
Знай, ты никогда, никогда даже на сантиметр не приблизишься душой к Глебу!
Украденное тобой погубило к тебе человека, погубит и художника, если он в
тебе был. Ах, Саня, Саня, как же ты мог? - спросила она с отчаянием, не
веря еще своим страшным словам. - Его кровь, его живой след на земле...
Чудовищно. Как ты мог!
   Глеб был великий язычник, жизнелюбец, что у тебя с ним общего? Он любил
солнце, небо, землю, в нее и лег. Нет, Саня, тебе не будет прощения. Ты
все, все кругом ненавидишь! Кроме себя.
   - Замолчи! - оборвал Александр Евгеньевич, отчаянно пытаясь направить
ее внимание на другое. - Что ты из себя корчишь героиню, кто, скажи, кто
ты в этом мире? Кто узнает о твоем героизме? А вот что ты спала со мной,
знают все...
   - Не кричи, разговаривай спокойно, ты даже расстаться не можешь
по-человечески, по-мужски, - остановила она его, и в ее голосе послышалась
незнакомая ему сила. - - Я не твой холуй, никогда им не стану. Мы не
слышим друг друга, даже если кричим. А жаль, Саня. Твои холуи только поют
тебе аллилуйю. Ты удобен. Никто не скажет тебе правду. Глеб нес в мир
героическое начало. За то и погиб, а ты своей музыкой разъедаешь душу, вот
ты и процветаешь, тебе это очень удобно, все разъять и разъединить!
   Александр Евгеньевич шагнул было к ней, невыносимо было слушать ее,
такую далекую и чужую, высказывающую несвойственные ей мысли. Не двигая ни
одним мускулом и не опуская глаз, Тамара Иннокентьевна ждала, он не смог
подойти, побито вернулся под ее взглядом на свое место.
   - Если б кто знал, как я устал, - пожаловался он беспомощно. - Как я
устал.
   - Уходи, - попросила она, отворачиваясь от него и прислоняясь к стене,
у нее уже не было сил держаться на ногах. - Уходи и только, пожалуйста,
больше не возвращайся... Пожалуйста, уходи... Бога ради, прости меня. Я
сама виновата, - добавила она, и он точно ждал ее последних слов.
   Тамара Иннокентьевна не услышала ни его шагов, ни стука двери, лишь
почувствовала свое полное, безраздельное одиночество.


                                     6

   Забывшись на какое-то время, Тамара Иннокентьевна опять оказалась в
удивительной зимней ночи, но она уже знала, что подступила еще одна черта,
теперь все, и уже давно ушедшее, и реальное, еще продолжавшее окружать ее,
смешалось в ней. Она внимательно огляделась, в очертаниях знакомой мебели
появилось что-то новое, контуры как бы утяжелились и в то же время стали
менее определенными. Тогда Тамара Иннокентьевна поняла и тяжело, трудно,
всей немощной, уставшей грудью вздохнула, кончилось временное, жалкое,
раздражающее, и начиналась вечность, не подлежащая переменам. Она не
испугалась, но, чтобы что-то еще ощущать, взяла в руки край пледа и стала
мять его пальцами. Теперь она все видела в том особом разреженном свете,
как бы льющемся сразу отовсюду и совершенно не оставлявшем затененных
мест. Был свет, должный в свое время смениться тьмой, и тайн больше не
было, вернувшийся Александр Евгеньевич поразился ее лицу. Он принес свежий
чай и, помедлив, осторожно поставил на столик, она внимательно оглядела
его, отмечая белую, как первый снег, манишку с серой бабочкой, резко
контрастировавшую с измученным вконец лицом.
   - Прости, приводил себя в порядок. - Александр Евгеньевич слегка
коснулся пальцами груди и тут же нервно отдернул руку. - Как ты себя
чувствуешь, Тамара?
   - Спасибо, превосходно, - сказала Тамара Иннокентьевна значительно. -
Вспомнила, вспомнила...
   - Все вспомнила? - спросил он с явной иронией, но Тамара Иннокентьевна
посмотрела на него с грустью.
   - Все, - коротко ответила она, не в силах перебраться через пропасть в
двадцать с лишним лет, отделявшую сейчас в ее душе одного Саню от другого,
с невольным интересом присматриваясь к нему нынешнему, сильно
постаревшему, и пытаясь понять, что в нем осталось от прежнего, так цепко
удерживаемого в памяти, и неприятно удивилась себе, в душе опять
зашевелились ненужные чувства и обпды, словно это был он во всем виноват,
хотя теперь она ясно понимала, что виноват он не больше других, не больше
ее самой, и сейчас нехорошо видеть в его лице, в его образе свое
собственное отражение и бессилие. И он не отводил от нее упорного взгляда,
она бы сейчас могла радоваться, ведь давние ее слова оправдались, но в
душе у нее не оставалось места для мелкого чувства.
   Окликнув Александра Евгеньевича, она попросила его сесть ближе,
помедлив, он устроился рядом на диване, и старые пружины под его тяжестью
обессиленно застонали, Тамара Иннокентьевна поправила у себя на коленях
плед.
   - Я рада, Саня, вот ты опять здесь, - сказала она. - Спасибо тебе, я
сейчас не одна. Ты не сердись, если я буду говорить глупо. Я ведь так
ничего и не поняла в жизни, все проворонила... Мне кажется сейчас, ты
вообще всегда был рядом, правда, странно?
   Заставив себя взглянуть на нее, Александр Евгеньевич внутренне
вздрогнул, выражение ее лица опять поразило его и испугало, она уже была
отделена от него чертой, он опоздал, последнее ожидание рушилось. С трудом
отведя глаза в сторону, стараясь не дать прорваться затаенной давней
мысли, Александр Евгеньевич почувствовал отчаяние.
   - Скажи, Саня, зачем ты пришел? - Тамара Иннокентьевна все так же
светло смотрела на него.
   В его напряженном сознании сверкнула спасительная мысль, он во что бы
то ни стало должен убедить ее, судьба предоставила ему единственную
возможность добиться ответа, добиться того, ради чего он жил и поднимался
по ступеням все эти годы, все ведь относительно, а что, если он ошибался и
в ту невероятно далекую декабрьскую ночь сорок первого ничего и не было?
Или ему просто померещилось, сработала обстановка, горячечное воображение?
   Или что-то в нем самом прорвалось, а он приписал весь этот взрыв эмоций
Глебу.
   - Я пришел получить прощение, - сразу устремился к цели Александр
Евгеньевич, безошибочно чувствуя необходимость именно такого пути.
   Строго на него взглянув, Тамара Иннокентьевна, как бы укоряя его за
несерьезность, даже слегка улыбнулась, и постепенно глаза ее смягчились.
   - Пожалуйста, ответь еще. - Тамара Иннокентьевна старалась говорить
легко, без нажима, чтобы не спугнуть установившееся между ними доверие, -
Ты не боишься?
   - Не понимаю. - Александр Евгеньевич, теперь полностью захваченный
своей тайной мыслью, словно выдавливал из себя каждое слово. - Нужно
чего-то бояться?
   - Ты ведь так и не выполнил своего обещания, - напомнила Тамара
Иннокентьевна, слабо грозя ему пальцем. - Ничего не напечатал у Глеба. А
ведь теперь тебе ничего не стоило бы, всего ты добился, во всех
президиумах сидишь, ни всех комитетах значишься. Вон депутатский значок
носишь. Только и слышно-Воробьев... Воробьев... Воробьев... Какие только
чины и эпитеты на тебя не навешали, а свое обещание ты так и не сдержал.
Вот почему ты сейчас у меня. Ты хочешь, чтобы я до конца молчала, никому
ничего не сказала.
   - Вс„ те же ребяческие фантазии! - шумно отмахнулся от нее Александр
Евгеньевич, в то же время внутренне содрогаясь от ее провидческой
беспощадности, сейчас она была настолько близка к истине, что любое ее
слово больно ранило. Лицо ее истончалось на глазах и начинало светиться
каким-то тихим светом, и он, предпринимая отчаянное усилие, рванулся
навстречу неизвестному. - Могло случиться и так, только ты ошибаешься, -
сказал он горячо. - Ты лучше любого друго