шенно секретно.
     Волосы развеваются на морозном ветру, смешиваясь с паром дыханья. Шапка
осталась навеки  где-то  в снегу позади.  В  остекленевших  глазах  человека
застыло  отчаяние.  Гудок  уже прозвучал  в  бескрайних снегах и он мысленно
предал  себя  воле всевышнего, не зная,  что у штурвала судьбы стоит сегодня
машинист Ерофеев.
     Ерофеев  уже протянул было  руку  к  рычагу  тепловоза,  но передумал и
выщелкнул еще  одну папиросу из помятой пачки. Он длинно  сплюнул  в окно  и
зажег спичку, не подозревая, что только что  решительно изменил ход истории,
подарив жизнь  человеку на снегу, которого он никогда не видел и встретиться
с которым впоследствии ему также не приведется никогда.

33.
     Утром их разбудил истошный женский крик: -- Оторвало!, оторвало...
     В  лагере  началась суета:  бегали  какие-то люди,  в  главном  корпусе
непрерывно  звонили телефоны, жену начальника  лагеря вырвало на снег, а сам
Атасенко, босой, на льду заводил зачем-то мотопилу "Дружба".
     -- На плотах пойдем! -- кричал он, -- На плотах!

     Постепенно выяснились подробности: в  пять тридцать  утра,  поднявшейся
волной   оторвало  от   берега   льдину   со   всем  генералитетом,  включая
представителя министерства обороны, генерал-майора Лосося. Все усиливающийся
береговой  бриз  уносил сейчас заливаемую волнами и  обкалывающуюся по краям
льдину  в  сторону  финских территориальных  вод.  Строительство  сортира не
возобновлялось   до   двух  пополудня,   когда  стали  известны   результаты
спасательной операции:
     Вертолетами  береговой  охраны  спасены  и  доставлены  в Зеленогорский
госпиталь почти все участники рыбалки. Генеральный  директор Волопас, первый
секретарь парторганизации Охудеев  и председатель профкома Пеньков находятся
в  сознании  и  полном здравии.  Первый  секретарь комсомольской организации
Виктор Кузачев отморозил яйца.
     Представителя министерства обороны, генерал-майора Лосося,  несмотря на
героические  действия   вертолетчиков   и   подоспевшего  финского  траулера
"Кюмбакяйте", спасти не удалось.

34.
     Из дневника Каменского
     Почему-то  вспомнилось  начало  осени.   Возле  Выборгской  улица  была
перекрыта. Трамвай пошел в объезд по заброшенной улочке, где никогда не было
движения. Улочка узенькая, рельсы  шли  между куч щебня и залитых  водою ям.
Домов почти не было,  какие-то покосившиеся сараи. Вдруг в глубине показался
старый особняк. Вдоль рельс потянулась старинная витая решетка.
     На  решетке кое-где  висели  странные  бесформенные  глыбы, в некоторые
местах - почти до земли, как будто  их бросали сверху  и они накалывались на
копья. Или  нет - будто решетку окунали беспорядочно в расплавленный воск, и
он, застыв и растрескавшись, остался на ней огромными каплями.
     Это  была  древесина -  старая,  рассыпающаяся,  полусгнившая.  Останки
бывших гигантских деревьев. Одно еще  стояло  - по  обе стороны забора -  он
проходил сквозь  ствол,  как  сквозь масло,  казалось  это монтаж. Казалось,
решетку можно отодвинуть,  и дерево не  шелохнется... Но  нет. Они срослись,
соединились  намертво -  тому  порукой то, что осталось от других деревьев -
пни в воздухе, пни, цепляющиеся за землю металлическими ржавыми корнями.
     Как это похоже  на  то, что происходит  с  тобой. Вначале  ты свободен,
решетки  и  гранитные  стены еще далеко, есть  еще  место.  Потом  свободное
пространство  уменьшается,  потом  изчезает  -  есть первое  касание,  потом
второе, третье... Какое-то время  можно колебаться,  потом обступает со всех
сторон, и  выхода  нет -  или перестать расти,  или  впустить железо внутрь.
Обтечь  его,  сомкнуться за ним, изкорежиться,  прирасти к обстоятельствам и
долгам, к образу жизни и обязательствам.  Добавить к этому коктейлю совесть,
и срастись навсегда с тем, что чуждо, от чего гибнут клетки и ткани.
     Дальше - хуже. Отделение вначале болезненно, потом  похоже на  хирургию
без наркоза, потом невозможно. И  даже после смерти остаться висеть кусками,
обрубленными  со всех  сторон на том, что крепче - на металле обстоятельств,
который теперь означает одно: Дело Твоей Жизни.
     Страшная штука - привычка к повседневности, к делу, которое ненавидишь,
к людям, до которых нет дела.  Все это со временем въедается в плоть, входит
как  гарпун с  обратным зубом,  ты  искажаешься, меняешь  форму, как  арбуз,
выращенный кубом  в плексигласовом коробе. Этот арбуз прекрасно укладывается
в стопку себе подобных, но покатиться не сможет уже никогда.

     Сквозь запыленное окно с затянутой марлей форточкой виднелся край крыши
первого  корпуса  и огромная, как телебашня,  красная кирпичная  труба.  Над
верхушкой  трубы  слегка  мело желтым.  Пространство  справа от  трубы  было
свободно. Ни провода,  ни облака не нарушали ровного спокойствия, на котором
начал проступать силуэт звезды.
     Звезда  росла,  медленно  поворачиваясь  и  материализуясь  все  четче,
отбрасывая  блики  и  переливаясь. В какой-то момент он  увидел, где  должны
пройти разрезы. По ребрам  звезды побежали трещины, вершины лучей сдвинулись
и  вот  уже  вся  она  стала  распадаться  на остроугольные  части,  обнажая
рубиновые грани, скрытые доселе.
     Грани скользили, как дамасская сталь по  бархату ножен. Части разошлись
в  пространстве, звезда  распалась на  шесть  одинаковых  обломков.  Обломки
начали медленно поворачиваться, как будто в поисках пути обратно.

     -- Не мешай, -- прошептал он глазастому божку, -- смотри лучше туда. Он
повернул божка к окну.
     За  окном  осколки  звезды  начали  медленно   сближаться,   неуверенно
покачиваясь, будто бы нащупывая путь, вот они уже коснулись друг друга...
     Назойливое жужжание  послышалось  откуда-то сзади, из-за книжных полок.
Осколки звезды потеряли форму, съежились и утонули в  сером, пасмурном небе.
Саша вылез  из-за  кульмана  и  подошел  к  вытяжному  шкафу.  Сквозь  воду,
начинающую закипать в большом цилиндрическом стакане, была видна капля воды,
отчаянно  бьющаяся в узком пространстве  между плиткой и  дном  стакана. Она
каталась  взад и вперед,  меняя  форму  как амеба, жужжа  и испуская  мелкие
пузыри.
     -- Чего ты там нашел-то, голубчик?
     -- А вот, посмотрите, Афанасий Лукьянович, обычная капля воды, такая же
точно, как эти неподвижные брызги на раковине, ведет себя, как живая.
     -- Чего-чего?
     -- Синергетический факт. Глядите, как она бьется, волнуется и рвется на
волю. Как Мцыри.
     -- Не пойму я тебя, Александр, что у тебя за ветер в  голове,  а? Делом
бы занялся, да, вот мой совет, говорю...
     -- Чем, чем?
     -- Делом, говорю, да. То-то же.
     --  С удовольствием,  Афанасий Лукьянович,  если бы знал, каким. Может,
поможете. Вот вы, например, каким делом заняты?
     -- Я,  --  запнулся тот,  --  в работах  участвую,  и еще  я  по  линии
профкома, и гражданская  оборона на мне, да всего и не упомнишь, да. А  тебя
я,  Александр,  не  пойму.  Глянь,  тебе  уж  под  тридцать,  а  все менеес,
диссертацию  не  пишешь,  все  каких-то  морских  ежей  рисуешь, да.  Ты  не
обижайся,  я тебе это  по-отечески  говорю. Будто тебя  ничего  не  волнует,
голубчик. Я просто так не скажу, да.
     --  Отчего  же,  Афанасий  Лукьянович,  кое-что  меня  крайне  волнует,
например, отчего черепахи не летают.
     -- Нет с тобою сладу, к тебе по серьезному, а ты скоморошить.
     -- Это очень  серьезно.  Ну ладно, не летают, но уж хоть  гарцевали бы,
как лани, так и того не могут.
     -- Кто?
     -- Черепахи.
     -- Кого ж это волнует-то?
     -- Каждого сознательного гражданина. И если бы вы, Афанасий Лукьянович,
отказались  от своего  негативизма,  и серьезно задумались, вас бы тоже этот
вопрос взволновал.
     -- Какой, к бесам, вопрос-то?
     -- Почему черепаха не может скакать галопом. Только не отвечайте сразу,
остыньте и подумайте.
     Афанасий  Лукьянович замолчал, судорожно соображая, стоит ли продолжать
дискуссию. Он уже неоднократно накалывался на насмешки. И каждый  раз не мог
сообразить,  как  и когда  серьезный разговор, начатый  им с  самыми лучшими
намерениями, переходил в какую-то комедию.
     -- Панцирь у них, да... -- ответил он с опаской,  как  будто вступая на
зыбучий песок.
     -- Верно! -- вскричал Саша, -- Девять баллов, девять десятых. В среднем
панцирь сухопутной черепахи  весит в два  раза больше,  чем сама черепаха. А
нахрен он ей сдался?
     -- Как это? Для защиты...
     --  Точно! Десять баллов,  ноль  десятых. На тот случай,  если коварный
беркут  неслышно  подкрадется сверху и нанесет  предательский  укус в спину.
Значит, на случай  неожиданного нападения, черепаха должна всю жизнь таскать
на  себе  приросшую  к ней тяжеленную  броню,  из-за которой она  не то  что
летать, а даже брюхо от земли оторвать не может. Все верно пока?
     -- Ну... вроде, да.
     -- А теперь еще вопрос из области мер и весов. Во сколько раз советская
армия весит больше советского народа?
     -- Это, голубчик, кощунство. Так я тебе скажу.
     -- Это, Афанасий Лукьянович, жизнь. А кощунство заключается в том,  что
народ, в отличие от черепахи, должен на свой  панцырь пахать  как проклятый.
Кормить,  поить  и одевать, и оружьем  снаряжать. И  в комод не  спячешь  до
момента необходимости.
     --  Ой, голубчик,  неправ  ты,  ой неправ.  Я,  между прочим,  -- гордо
выпрямился  Афанасий Лукьянович,  --  на  Даманском под огнем лежал,  жизнью
рисковал, да, а ты...
     -- А  я  думаю,  паны  дерутся, у хлопцев  чубы трещат.  Два  верховных
коммуниста поцапались,  а для  разборки  вас - на снег,  под обстрел.  А  не
обидно было, что враг - не мировой капитал, а свой, трудящийся китаец?
     Афанасий Лукьянович несколько раз открыл и закрыл рот.
     -- Стыдно, Александр, обижать слабых,
     -- сказала Ольга Андреевна.
     -- Это я, Ольга Андреевна, по молодости. Горяч и несдержан. Дайте срок,
угомонюсь. Но ведь, согласитесь, все  чистая правда. Знаете, во сколько  раз
кадровый офицер дороже мэнээса? Мэнээсу сунули сто десять в  зубы и - гуляй.
А офицера обуть надо, одеть, накормить, жилье обеспечить, да еще и семью его
пропитать. А
     вооружить его  сколько стоит? И ведь не сеет и не пашет, только кушает.
Я буквально ощущаю,  как он на  мне верхом сидит  со  всей своей челядью,  с
ракетами и пистолетами.
     -- Тебе, Александр, надо в живописцы,
     -- расхохоталась Ольга Андреевна, -- Я прямо вижу весь наш ученый совет
взнузданным под седлами. А впереди товарищ  генерал-майор с танком наголо на
лихом ученом секретаре. Ладно, ладно, идите чай пить, вскипел.
     Зазвонил телефон.
     -- Вас, Ольга Андреевна, -- прошептала Лисицина, -- Ложакин.
     Та взяла  трубку.  С  минуту она  слушала молча,  иногда, поморщившись,
отводя  трубку  от  уха. Тогда в комнате  становился  слышен голос  завлаба,
захлебывающегося от возбуждения.
     -- ... Накрылся твой композит... -- жужжал он, как попавший в спичечный
коробок шершень  -- ...  экономические данные... генеральный  недоволен, ...
секретность...
     -- Охолоди, -- наконец прервала она молчание, -- сейчас буду.
     Когда дверь за ней захлопнулась, Афанасий Лукьянович как-будто очнулся.
Все  в нем горело негодованием. Самые лучшие годы  его жизни прошли в Армии.
Армия кормила его и одевала, давала жилье и  спокойствие за завтрашний день.
Он почти  дослужился  до  военной пенсии и  готовился выйти на  покой, когда
произошло неожиданное. Его демобилизовали досрочно.
     И  вот,   вместо  вожделенного  заслуженного  ничегонеделанья,  он,  по
трудовому  распределению,  оказался  в  инженерах  научно исследовательского
института полимеризации пласмасс. В среде охальников и нигилистов.
     -- Так ты что же это такое хочешь сказать, -- начал  он -- что служащие
нашей Армии  - паразиты, да?  Так  что ли выходит по  твоему,  да? А мeнeес,
значит, не паразит, да, который тут штаны протирает, я тебя спрошу, да?
     -- Браво,  Афанасий  Лукьянович,  ваша  правда,  и  мэнээс  паразит. А,
кстати, вы представляете, во  что стране обходится прокормление генерального
директора?  -- ответил Саша, потом, перейдя на таинственный  шепот, добавил:
-- а генерального секретаря?

35.
     Из дневника Каменского
     Что позволяет человеку считать себя венцом творения? Если не  сбиваться
на банальности?  Развитые верхние  отделы  головного мозга?  Осознание себя?
Технологический прогресс? А может просто прямохождение?
     Живая  природа   целесообразна.  Все  в  ней  имеет  скрытый  смысл   и
назначение. Любой  зверок стремится вырыть  норку, запастись  едой и вывести
потомство.  Зверок  руководствуется  инкстинктами,  которые,  как программа,
ведут его по жизни, с одной единственной целью -  выжить. Зверку не приходит
в голову вопрос "А зачем?".
     Белки совершают довольно сложные манипуляции. Они собирают грибы летом,
нанизывают их на ветки, потом собирают сушеные и складывают в укромное место
на  зиму. Человек пашет, сеет,  жнет, льет  сталь, делает машины, помогающие
произвести товары,  которые можно  съесть  или  одеть  или каким-то  образом
использовать.  Так чем же  он отличается от белки? Тем, что летает в космос?
Или тем, что образует сложные политические структуры?
     Хотя, пожалуй, в  космических полетах есть что-то, выделяющее эту форму
активности  из  прочей  утилитарной деятельности.  Но только  если летишь  в
космос, чтобы просто  глянуть,  как там. Не  с  целью разведать  марсианские
ископаемые или  двинуть  род  человеческий на Луну,  а просто  из  интереса.
Интерес  к  чему-то,  не  имеющему  приложения,  не приносящему  пользы,  не
помогающему достигнуть плодов  или положения, как  раз и  отличает  людей от
двуногих прямоходящих.
     У миллионеров есть дурацкий обычай: заставить своих детей пройти  через
тяготы  жизни  под  необходимостью  заработка. Это  называется  воспитанием.
Втянуть ребенка  в  экономическую деятельность, заставить его  участвовать в
сложноорганизованных беличьих играх, называется воспитанием. Я бы это назвал
преступлением.   Этому  есть  оправдание  только   когда  нет  экономической
возможности обеспечить ребенку беззаботное существование.
     При полном достатке  человек встает  перед  необходимостью ответить  на
самый главный вопрос: что мне теперь делать, чтобы не было стыдно? Испытание
достатком -  самое  тяжкое испытание.  По  сути  дела это испытание на право
называться человеком. Ни одно Дело такого права не дает.
     Если  вся  деятельность человека  ограничивается  полезной  утилитарной
деятельностью,   то  такая   жизнь   практически   не  отличается  от  жизни
высокоорганизованного животного. С этой точки зрения  между сбором картофеля
и научными исследованиями разницы нет.


     Вероника,   встрепенувшись,  спросонья  пробормотала:  --  В  правление
идешь...
     -- Нет, -- ответила Ольга Андреевна, -- на Голгофу.
     -- А... -- сказала Вероника, впадая в дрему.

     Новый    представитель   минобороны   был   наголову   ниже   покойного
генерал-майора.  Ни  стати в  нем не было, ни молодцеватого разворота  плеч.
Больше всего напоминал он штабного писаря. В довершение  картины одет он был
в штатское, в отличие  от предпочитавшего мундир  Лосося,  и в  руках держал
блокнот и шариковую ручку.
     -- Ольга Андреевна, -- обратился он к ней, -- не могли бы вы подсказать
нам цену вашей антипирогенной композиции МЗСП-014Б? Из расчета на килограмм?
     Она посмотрела  на темного, как  туча,  генерального, перевела глаза на
ерзающего на стуле Ложакина и ответила:
     -- Шестнадцать рублей, семь копеек.
     -- А обычного промышленного полиэтилена?
     -- Три рубля... с чем-то, не помню точно.
     --  Если  я   не  ошибаюсь,   противопожарные  свойства  обеспечиваются
порошкообразной   антипирогенной  присадкой.  Не   подскажете,  сколько  она
привносит в цену? Опять-таки, на килограмм?
     -- Четыре копейки.
     --  Значит,  за три с  чем-то мы можем получить  тот же противопожарный
эффект, что за шестнадцать ноль семь?
     -- Да.
     --  Именно  такие  данные  и  были  представленны  Киевским объединеним
Пластгипромаш.
     --  Верно-то  верно,   --   всунулся  Ложакин,  --   но   мы  теряем  в
морозостойкости. Андревна, скажи! А антифрикционные свойства?
     -- Константин  Семенович, -- обратился военпред  к  Волопасу  -- вы,  я
надеюсь,  понимаете,  что  для  предполагаемого  применения  антифрикционные
свойства, равно как  и  морозостойкость, значения не имеют. Мне  будет очень
трудно объяснить в Москве причины, по которым руководство  одного из ведущих
научно-промышленных  объединений  пыталось   всучить  министерству   обороны
необосновано  дорогой  продукт.  Некомпетентность будет,  пожалуй,  наиболее
безболезненной.
     Волопас прокашлялся и просипел:
     --  Не беспокойтесь, товарищ представитель минобороны, виновные понесут
суровое наказание.
     -- Ну,  это  ваши внутренние  дела. А  я  пока  подготовлю докладную  о
перечислении фондов в Пластгипромаш.
     Он вышел. С минуту было тихо. Было  слышно как тарахтит пишущая машинка
в приемной. Первым не выдержал Ложакин.
     -- Мы ж как лучше  хотели! Верно,  Андревна? Композит запатентован, все
бы получили! Мы ж думали...
     -- Не  мыкай, Геннадий, -- ровно сказала  Ольга  Андреевна,  -- Ты меня
вообще хоть о чем-нибудь спросил?
     -- Дак, это ж ясно! Композит наш! Константин Семеныч! Ты ж сам...
     -- Помолчи. -- властно оборвал его Волопас, -- я важный вопрос решаю.
     -- Какой вопрос-то, Константин Семеныч? Какой вопрос-то?
     --  Сейчас  тебе  ноги  из  гнезд  повыдергать,  или подождать, пока  с
нарушением режима секретности закончим.

36.
     Интересно,  что  бы  делали  муравьи поодиночке? Без  муравейника,  без
матки,  без  подразделения на  рабочих,  солдат  и  трутней.  Мучались бы  и
тосковали  скорее   всего.   Муравей  должен   следовать   высшему  порядку,
установленному не им  и  впечатанному ему в  гены навечно.  Даже если ему не
ясен смысл его  собственных  действий.  Даже если его действия  повлекут его
собственную гибель. Если, конечно, вообще можно говорить о том,  что муравей
что-то понимает.
     Еще   интереснее   наблюдать,   как  муравьи   преодолевают   вторжения
обстоятельств. Если бросить в муравейник осколок речной раковины с останками
моллюска  на  ней.  Какой  начнется  переполох!  Нахоженные  пути следования
изменятся, вокруг  инородного  тела возникнет водоворот лапок и челюстей. Но
придите  туда  назавтра.  Привычный  порядок  восстановлен.  Все,  что  было
съедобного, съедено,  и цепочки  муравьев целеустремленно движутся по  новым
тропкам, в обход препятствия, без всякого к нему  интереса. Как будто бы  не
было  вторжения,  как  будто  ракушечный  осколок  лежал  там  с  зарождения
мирозданья.
     Примерно раз в два месяца машинистка экструзионного пресса Феоктистова,
матерясь,  поднимала  с пола  две,  съехавшие  в проход, толстые  полимерные
плиты.  Плиты были скользкие и тяжеленные, как мраморные надгробья. Никто не
знал,  зачем они  здесь,  чьи они и что с ними делать. В отличие от  прочего
бесхозного  барахла, валявшегося  в цеху годами,  эти  плиты никак  не могли
найти себе места.
     Поставленные к стене вертикально, они  норовили обрушиться в  проход  в
середине  дня,  пугнув  зазевавшегося химика. Прислоненные  под углом, плиты
начинали  медленно  ползти  по   скользкому   от  мазута  цементному   полу,
подгоняемые  вибрацией  бойлера,  и в  конце концов неизменно  оказывались в
проходе,  сдвинутые как полуснятая колода карт.  Сегодня  Феоктистова  вдруг
заметила, что от одной из плит отрезан угол.
     -- И кому только надо, -- проворчала она.

37.
     Высокие, тяжелые  двери центральной библиотеки  имени Салтыкова-Щедрина
неслышно  сомкнулись за спиной.  Саша зажмурился  от  яркого солнца, постоял
несколько  секунд  с  закрытыми глазами.  Книга  Веннинджера была  настоящим
от