я не давали,
а уж как загодкуют - гаси свет. Однако управлялся.
   - Я, следовательно, товарищ Кригер, а ты - товарищ Сегедин, - тянул  сво„
Одиннадцатый, и глаз уже не прятал. Голос у него был какой-то скучный. Уж не
псих ли? - А мы с тобой, кстати говоря, заочно знакомы. Уже ровно неделю. Ты
вс„ интересуешься, как я ночевал.
   Тут Ф„дор Ильич вспомнил. Столько всего за эту неделю наслоилось,  что  и
из памяти вон. Это тот самый новичок, который четвертого числа заступил.  На
еврея не похож, но вряд ли и немец. Совсем не такой, каким его  Ф„дор  Ильич
представлял. Но что-то сходное той мимол„тной догадке и в голосе, и в глазах
проглядывает. Зачем он только вс„ ломается? Парень из себя видный и, похоже,
не дурак. Почему-то на Лопатке оказался.
   Однако бочки не ждали. Десять штук хоть и немного, однако от  причала  до
склада докати.
   - Как ночевал - это у меня присловье такое,  -  сколько  мог  дружелюбнее
пояснил Сегедин. - Давай: я одну, ты другую - и на кат.
   Сказано - сделано.
   Бочку свою Ф„дор Ильич докатил до ворот в момент. Нет, не убыла  силушка!
Что-то в груди кольнуло, но это ерунда. А у ворот порожек. Через него хорошо
бы поднять вдво„м - Ф„дор Ильич оглянулся, а  этот  Кригер  на  причале  так
истуканом и стоит. Смотрит исподлобья.  Взгляд  вс„-таки  тяж„лый,  даже  на
расстоянии чувствуется. Ф„дор Ильич на такие вещи чуток.
   - Э-эй, - пустил сторожу Сегедин. - Чего стоишь, как незастрахованный?
   Ждать этого идола - до вечера не оберн„шься. Эх, нерасторопа-Марьяныч: не
догадался со снабженца матросика-другого выторговать. Да ему что,  не  своим
горбом ворочает. Ну, где наша сила?
   Надо бы Ф„дору Ильичу бочку перевалить через порог осторожненько, сначала
одним краем, потом другим, а он  решил  сам  перед  собой  похвастать.  Руки
разв„л и подними е„ на вес, все двести литров да с тарой.
   И только он перен„с бочку через порог - словно  ночною  темнотой  накрыла
его волна такой боли, которой не мыслил он с самого дня своего  рождения  на
свет.
   * * *
   После того, как прозаическая, но от того  лишь  более  выпуклая  в  сво„м
значении необходимой и случайной детали бочка с соляровым маслом загремела о
бетон по одну сторону металлического порога, а Сегедин  упал  по  другую,  я
остался стоять на причале, строгий и неподвижный. Не было нужды знать, сколь
долго я так простоял. Я не регистрировал время, целиком отдавшись восприятию
происшедшего. То, что произошло, произошло без моего участия, и в  этом  был
новый пафос, который мне необходимо было  постичь  эстетически  и  осмыслить
интеллектуально.
   Наконец, я приблизился к телу, ступая плавно и торжественно.  Каждый  мой
шаг по каменистому склону становился новым штрихом  величественной  картины.
Такое переживание выпадает на долю самых одар„нных натур лишь однажды.
   Мне пришло было в голову попрать тело ногою, но чувство  меры  подсказало
отказаться от этого акта как нарушавшего цельность минуты.  Стоя  над  телом
гордо и прямо, я смотрел на лицо,  запечатлевая  не  столько  в  собственной
своей, сколько в сверхличностной памяти  его  одновременно  обострившиеся  и
распустившиеся черты, полуприкрытые глаза и бледность кожи. Сколь  сладостно
было это упразднение и новое обретение своего я в высшем! И  как  гармонично
входили в это целое даже чуственно-материальные  элементы:  например,  запах
кала и мочи, исходивший от тела.
   Сегедин - больше не Волк!  -  открыл  глаза  и  посмотрел  на  меня,  как
посмотрел бы и живой. Если бы эти существа могли  заподозрить,  какой  смысл
кроется в словах живой и жизнь. Впрочем, из  всех  из  них,  возможно,  один
Сегедин приблизился к постижению этого.
   Он пробормотал что-то: я разобрал слово инфаркт, потом слово  сын.  Я  не
стал снисходить до ответа. Он пытался ещ„ что-то сказать, но его  силы  были
уже на исходе. Ещ„ какое-то время он хрипел и стонал. По-видимому,  ещ„  раз
обмочился, потому что до моих ноздрей поднялась новая волна острого  запаха.
И затих наконец.
   В дзюдо побеждает не тот, кто обладает большей силой, а  тот,  кто  умеет
обратить себе на пользу силу противника. В этом  есть  некоторый  смысл,  но
насколько же выше постигнутое мною: победить, не участвуя в  схватке!  Стать
над своим противником и обратить его не  в  равного  себе,  но  в  ничтожную
игрушку. Не делать бесполезных попыток укрощения Рока,  но  сотворчествовать
ему.
   Я отош„л от трупа.
   Вот оно, завершение того пути, в  который  я  пустился  пять  лет  назад,
вступая завоевателем в ночной город на берегу дал„кого моря.
   * * *
   Увидев лежащего у ворот брата и вышагивающего над ним вчерашнего сторожа,
Степан Ильич понял вс„. Во вспышке прозрения он  увидел  значение  и  своего
смертного предчувствия накануне последнего отъезда на Лопатку, и  непонятной
тревоги, томившей его с самого утра - и, наконец, острого чувства упущенного
времени, когда профура-моторист  ошвартовался  у  свай,  скорчил  удивл„нную
морду и продышал перегаром: А хде ж Федя? Давно должен был дотопать.
   Не помня себя и  схватив  первое,  что  попалось  под  руку  -  это  была
монтировка, всегда ездившая под  сиденьем  японского  грузовичка  -  Сегедин
двинулся на Кригера, давясь хрипом: Снова на зону пойду, п-падло!..
   Сторож, кажется, отпихнул его, кажется, что-то говорил. Сегедин  едва  не
захлебнулся от бессилия раздавить, растоптать эту ч„рную гадину - но тут  же
забыл и е„, и сво„ бессилие, и вс„ остальное. Он видел только брата, молча и
отстран„нно лежащего перед распахнутыми  воротами.  Брата,  который  никогда
больше не улыбн„тся ему светлыми немецкими глазами, не скажет: Ну,  здорово,
зэчара!
   Дальнейшее то скрывалось во мраке, то снова озарялось  белыми  вспышками.
Кто-то - кажется, сам Сегедин - вызывал  кого-то  по  рации.  Были  какие-то
люди. Носилки. Ф„дора унесли, накрыв простын„й.
   Узнавая и не узнавая знакомые места, Степан Ильич кружил по  лесу,  точно
раненый п„с за целебной травой. Кажется, прошла ночь, но Степан Ильич не мог
бы сказать, было темно или нет, видел он в  темноте  или  нет.  Брат  всегда
гордился тем, что видит в темноте, а он сам? Смутно запомнился дождь.
   Когда стало светать, он увидел, что сидит на пирсе.
   Он был снова не один. Рядом стояла  Изабелла,  ничуть  не  состарившаяся,
такая же широкая и красивая, как много лет назад. Белые волосы так же  пышно
лежали по е„ плечам, и глаза е„ были совсем не м„ртвые глаза, а  сияли,  как
утренние звезды. И она говорила ему тихо и ласково:
   Что же ты, Ст„па? Почему не послушался меня и не уехал с Лопатки?
   И, хотя ничего подобного она ему не говорила и вообще ничего  сказать  не
успела, когда он в припадке ненависти и отчаяния ткнул е„ прикладом в висок,
Сегедин на е„ слова не обратил никакого внимания. Он смотрел во все глаза  и
спрашивал удивл„нно:
   Значит, ты меня простила?
   Но Изабелла только качала головою, и из-за е„ спины  уже  выходил  Володя
Шмидт. Степан Ильич никогда не видел его при жизни, а только  знал,  что  на
месте его могилы стоит грохотный цех, и любил рассказывать об  этом  гостям.
Но странно, Володя совершенно не был здесь лишним, и глаза  его  были  такие
же, как у брата - светлые, немецкие, - но и такие же, как у Изабеллы  -  как
две звезды. И Володя смущ„нно ухмылялся и утешал:
   Не тужи, Степан Ильич. Перемелется -  мука  будет.  Мне  вон  косточки  и
бульдозером, и экскаватором перемололо - и ничего.
   А ты меня простил? - с  надеждой  спрашивал  Степан  Ильич,  хотя  раньше
никакой вины перед Шмидтом за  собою  не  знал.  Но  Шмидт  так  же,  как  и
Изабелла,  грустно  качал  головою,  и  из-за  него   выступал   уже   брат.
Преобразившийся Ф„дор, совсем не такой, как при жизни - хотя и  нельзя  было
сказать, в ч„м его отличие от живого Ф„дора. И этот Ф„дор говорил необычайно
сурово:
   Намаялся ты, Степан. Отдохнуть тебе пора.
   Ты простил меня, Федя? - спрашивал Степан, уже не надеясь.
   Как он и боялся, Ф„дор в ответ качал большою седою головой - Степан хотел
увидеть вокруг не„ сияние, но сияния не было - и повторял:
   Пора отдохнуть. К нам.
   И Володя Шмидт, и Изабелла согласно кивали и уверяли, что  присоединиться
к ним очень легко - стоит только пожелать. И  дальше  уже  никакой  маеты  и
мороки не будет, и вс„ станет светло и просто. И Степан Ильич  видел  по  их
зв„здным глазам, что они говорят правду.
   Он печально покивал головою, и они в  ответ  приветливо  кивнули  ему.  И
Степан Ильич вздохнул и сказал:
   - Нет, нельзя. Галку как оставишь? Она меня столько лет ждала.
   И тотчас же мертвецы сгинули.
   Осталось только море - такое же серое и бесприютное, как занявшийся день.
   От утренней сырости Степану Ильичу было зябко.
   Наксков, 8 мая 2000 г.
   Перепечатано 16 мая 2000 г.
   Отредактировано 28 июня 2000 г.
   100