тературе, начиная с древних  мифов,  зачитывал  отрывки  из
средневековых китайских повестей, где говорилось об оживающих мертвецах  и
о прочих невероятных происшествиях,  и  мне  казалось  тогда,  что  ничего
нового нельзя добавить к этим  старым  теориям.  Сейчас,  перечитывая  эти
рассказы, я снова вспоминаю давние споры, Шубина, неподвижно  лежащего  на
кровати, и его слова: "Человек будет жить бесконечно, но я не знаю,  какую
цену он заплатит за это..."



   ТЕБЯ ПОЗОВУТ, ПОДКИДЫШ

   Каждые три года, в последнюю пятницу декабря, в  пять  часов  пополудни
он, предчувствуя свой конец, плотно закрывает входную дверь, для  верности
подпирает ее чем-нибудь тяжелым и, погасив свет во всем доме,  ложится  на
пол в неудобной, но единственно необходимой позе, потому что знает - после
смерти  тело  его  все  равно  примет  именно  это  положение.  Он   лежал
неподвижно, закрыв  глаза,  с  запрокинутой  головой,  широко  раскинутыми
руками и ногами,  привычно  прислушиваясь  к  своему  замирающему  сердцу,
гаснущему дыханию, остывающему телу. В эти  минуты  он  обычно  вспоминает
прожитые годы и, словно прощаясь с  умирающим  телом,  проводит  рукой  по
груди, животу, лицу,  стараясь  запомнить  эти  последние  в  своей  жизни
ощущения. Потом, медленно теряя сознание, он опустит руку на пол,  глубоко
вздохнет и умрет.
   (...да, это происходило именно так.  В  то  первоначальное  время  меня
звали Шаррумкен, царь четырех сторон света.  Тогда  я  был  молод,  горяч,
хотел решать все сам и только  потом  понял,  что  мои  попытки  оказались
преждевременными, но это было уже потом... Тогда мы жили почти рядом. Я  -
царь Аккада и Шумера, вначале был садовником, а потом богиня Иштар возвела
меня на трон. Все  это,  конечно,  обычные  глупости,  которыми  обрастают
рассказы о царях и героях, правда заключается лишь в том, что  был  я  без
рода и  племени  и  вот  стал  царем.  Это  был  мой  первый  и  последний
эксперимент на таком уровне. Я всегда был близок к царям, но  сам  никогда
больше царем не становился. Слишком  велика  власть  его,  чтобы  избежать
искушения, перепрыгивая через ступени,  вывести  людей  на  более  высокий
уровень...)
   После смерти он ничего не будет ни чувствовать, ни помнить,  ни  знать.
Смерть есть смерть. Тело его остынет, потом  окоченеет,  и  лиловые  пятна
проступят на коже ближе к спине. Труп его  будет  лежать  в  течение  трех
дней, и никто не станет искать его, потому  что  за  неделю  до  этого  он
уволится с очередной работы, оформит выписку, распрощается с  друзьями,  а
родных и близких у него нет. Вернее, разноязычная и многоликая родня  его,
рассеянная по всей земле, будет благоденствовать и поныне, ничего не  зная
о своем предке, и он  сам  не  будет  заботиться  о  поисках,  ненужных  и
бесполезных.
   (...да, это было ни к чему. В конечном  счете,  все  люди  на  земле  -
близкие родственники. И на брачном ложе и  на  поле  брани  кровь  их  так
перемешалась за тысячелетия, что каждый из ныне живущих вправе  сказать  о
себе: если я часть целого, то я и человечество -  это  одно  и  то  же.  И
ничего не поделаешь, он тоже может сказать это же самое...)
   Труп его потеплеет к исходу ночи. Снова забьется сердце,  восстановится
дыхание, и тело начнет свою невидимую метаморфозу. Сам он ничего не  знает
об этой  работе  тела,  воскресая,  он  рассматривает  себя  в  зеркале  и
приучается владеть новым телом, неизвестно откуда возникшим. В трехдневный
срок сами собой изменятся  черты  лица,  удлинятся  или  укоротятся  ноги,
отрастут или выпадут волосы,  обновятся  внутренности,  окрепнут  мускулы,
кожа разгладится и плотно обтянет тело.  Он  никогда  не  знает,  какой  в
очередной раз будет его внешность, закономерности в этом не было, да он  и
не искал ее. Каждый раз, глядя на себя в зеркало и ощупывая лицо, он знал,
что хочешь не хочешь,  но  придется  проходить  в  этом  теле  последующий
период, прежде чем умереть и сменить внешность, как змея кожу.
   (...он уцелел и остался жить, когда мое  войско  завоевало  и  разорило
Лагаш, а его с толпой рабов привезли в Аккад,  где  я  исподволь  добился,
чтобы он был поближе ко мне, но не слишком.  Тогда  я  увлекся  реформами,
ввел единую систему мер и весов, расширял храмовое книгохранилище в Уруке.
А он тоже не терял времени, быстро разбогател, купил хорошую  должность  и
умер в старости, благополучно выдержав первое испытание...)
   Он привык к  одиночеству,  привык  к  своей  неминуемой  безболезненной
смерти, к  постоянной  смене  места  жительства,  работы,  национальности,
привык к своему вечно обновляющемуся телу. На первых  порах  это  удивляло
его, порой пугало, раздражало, но  другого  выхода  не  было:  приходилось
принимать свое новое тело как должное. В  последние  десятилетия  он  стал
собирать свои  фотографии.  Они  хранились  в  альбоме,  расположенные  по
периодам, и никто посторонний  не  мог  бы  подумать,  что  все  эти  лица
принадлежат одному  и  тому  же  человеку.  Лица  были  абсолютно  разные:
уродливые и красивые, молодые и старые, только детских не  было.  Ребенком
он был всего один раз, первый и последний, и было это  так  давно,  что  и
вспоминать не хотелось.
   (...да, это  было  очень  давно,  но  неправда,  что  ему  не  хотелось
вспоминать свое начало. Он часто возвращался к нему в своих мыслях, но мог
вспомнить только базарный день в Лагаше, жару, крики разносчиков и большую
зеленую муху на спине  его  спутника,  который  привел  его  в  мастерскую
горшечника и сказал: вот  этот  мальчик  будет  твоим  учеником.  Учи  его
прилежно...)
   Через  три  дня  к  нему  приходило  сознание.  Медленно   оживая,   он
восстанавливал  ощущения  веса   своего   тела,   ограниченности   его   в
пространстве, потом к нему приходили слух, осязание и  наконец  -  зрение.
Жизнь постепенно проявлялась в нем,  пока  ясно  и  четко  он  не  начинал
сознавать - он жив, он воскрес.  В  первые  минуты  он  лежал  неподвижно,
заново привыкая к жизни, уже зная, что ему предстоят хлопоты  с  переменой
документов и квартиры. За свою бесконечно долгую жизнь он переменил  сотни
специальностей и умел делать многое  из  того,  что  позабыто  сейчас,  но
именно это делало его знания и навыки бесполезными, потому что  время  шло
своим путем, а он своим.
   (...да, это было так, но чаще всего он зарабатывал свой хлеб с  помощью
материй неосязаемых и слов загадочных, то  есть  выступал  в  роли  жреца,
священника, колдуна, мага, прорицателя,  волхва,  алхимика,  спирита  и  в
прочих  ипостасях  древней  профессии,  призванной  утешать   человека   в
предвидении смерти и наделять его верой в то, чего на  свете  нет.  Еще  в
Ассирии он овладел этим искусством, совершенствовал его в Египте и Греции,
в Индии и Китае. Он и в самом деле знал очень много и,  несмотря  на  свою
неистребимую посредственность, быстро достигал успеха и богатства. Тяжелее
всего ему приходилось в Европе в те времена, когда  абстрактная  категория
зла овеществлялась и одушевлялась и во имя этого идиотизма людей  сжигали,
пытали, вешали, с преступной наивностью полагая, что зло  можно  истребить
только злом.  Тогда  он  веками  не  оставлял  своей  второй  профессии  -
торговца, ростовщика, купца, и тысячелетний опыт не подводил его  никогда.
Впрочем, когда инквизиция поутихла, он не брезговал и магией.  Под  именем
Артефий он был алхимиком и всерьез утверждал, что ему тысяча лет. Конечно,
он безбожно врал - ему было намного больше. Боясь риска, он чаще  выступал
в качестве подстрекателя и учителя великих мошенников.  Это  он  вдохновил
крестьянского сына из Неаполя принять имя графа Руджиеро, это он  посвятил
его в тайны трансмутации и следовал за ним по городам Германии,  оставаясь
в тени, но исправно получая свои  проценты.  Когда  Фердинанд  II  все  же
вызолотил и повесил Руджиеро у ворот Берлина, то учитель обманщика вовремя
успел унести ноги и всплыл в Сицилии под именем  грека  Алтосаса.  Это  он
передал свой богатый опыт мелкому жулику Бальзамо, он  придумал  для  него
звучное имя Калиостро, но, предвидя бесславный конец его, расстался с  ним
еще в России.  В  то  время  я  был  российским  подданным,  служил  своей
императрице и среди прусских, австрийских и польских дел (весь - рвение  и
преданность, напудренный парик, расшитый камзол) все же нашел  возможность
в очередной раз помочь ему, определив  после  очередного  перерождения  за
черту оседлости цадиком, где он быстро  приобрел  репутацию  чудотворца  и
непогрешимого учителя...)
   У него было много имен, и ни одно из них не нравилось ему, хотя  подчас
он и привыкал  к  очередному  прозвищу,  но  всегда  помнил,  что  пройдет
положенный срок - и новое имя воплотится в нем вместе с  новой  оболочкой.
Он не причислял себя ни к одной национальности, потому что успел  побывать
и шумером, и египтянином, и греком, и германцем,  и  славянином.  В  любой
стране он чувствовал  себя  своим,  быстро  усваивал  стиль  жизни,  образ
мышления, язык и культуру. Своей настоящей родины он не  знал,  но,  успев
пожить чуть ли не во всех странах, лишенный привязанности  и  пристрастий,
мог с полным правом называть себя истинным космополитом.
   (...туника, окаймленная бахромой, короткий меч, тяжелые браслеты, лента
с золотыми розетками туго перетягивает лоб: я - придворный  Ашшурбанипала.
Я стоял в приемном  зале,  когда  он  вошел  туда  с  послами  Элама.  Они
требовали вернуть беглых племянников своего  сумасбродного  царя  и  смели
грозить войной Ниневии.  Ашшурбанипал  оставил  послов  заложниками,  и  я
понял, что снова придется спасать того, кому умирать еще на  пришла  пора.
Он  явно  трусил,  возможно,  ему  пришла  в  голову  мысль,  что  никакое
бессмертие  не  спасет  его  в  этот  раз.  Я  устроил  ему  побег,  когда
ассирийское войско возвращалось с победой и впереди несли на копье  голову
эламского царя. Мой подопечный вовремя успел переменить  тело  и  навсегда
ушел из Ассирии, сначала в Финикию, а после падения Ниневии переплыл  море
и осел в Европе, уже надолго...)
   Казалось, тело его жило своей  жизнью  и  подчинялось  своим  желаниям,
порой непонятным, но все равно осмысленным. Он  никогда  не  был  царем  и
рабом тоже, ибо и то и другое было опасно для жизни.  Каждый  раз  он  жил
ровной и сытой жизнью среднего человека, в любое время и в любой стране он
находил  средства  к  пропитанию  благодаря  неизменному  обаянию,  знанию
людских слабостей и столь огромному опыту общения с людьми, что ему ничего
не стоило сойтись с любым.
   (...он всплыл в Риме в смутное время  в  качестве  ростовщика.  Он  был
одним из тех, кто ссужал Юлия Цезаря деньгами для подкупа городской черни.
И  когда  Цезарь  готовился  отплыть  в  Испанию,   он   в   числе   своих
нечистоплотных собратьев задерживал  корабли,  покуда  Красе  не  пообещал
уплатить сполна чужие долги. На этом обычно и  исчерпывалась  его  роль  в
истории, и это была не самая трудная роль. Мудрая  и  подлая.  Он  выживал
даже там, где выжить было невозможно: в сожженных и разрушенных  варварами
городах, среди геноцида, озлобления, остервенения, голода и  эпидемий.  Он
был  единственным  жителем  Помпеи,  выползшим  из-под  пепла  с   золотым
сестерцием, бережно зажатым в зубах;  единственным  спасшимся  на  причале
Кайз-Депред во время лиссабонского землетрясения; и  если  бы  он  был  на
"Титанике", то, клянусь, он  бы  выплыл  из  океанской  пучины  верхом  на
дельфине...)
   Период от смерти до  смерти  сначала  был  достаточно  долгим  и  почти
равнялся человеческой жизни, но с годами тело его уставало раньше срока  и
периоды становились короче и короче, пока к последнему столетию  не  стали
трехлетними. Он чувствовал приближение смерти уже издали, как собака  чует
землетрясение, по той слабости и тошноте, что разрасталась в нем  к  концу
периода. Тогда он искал убежища, чтобы никто не смог потревожить его труп,
чтобы не нашли люди и не похоронили, чтобы звери не растащили  по  частям,
чтобы волна не смыла в море. Безошибочным чутьем он находил  именно  такое
место, и неприятных случайностей почти не было за  всю  его  жизнь.  После
воскрешения он проходил по знакомым улицам, заходил в  дома,  где  жил  до
своей смерти, прощался молча и уходил, чтобы в другом городе начать  жизнь
сызнова.
   (...тогда он еще не избавился от  гордыни,  склонен  был  считать  себя
избранником богов и стремился держаться поближе к  власти.  Он  был  пажом
Александра Великого, входил в царскую когорту под  именем  Эпимон,  и  вот
однажды однокашники склонили его к заговору против царя. История кровавая,
заранее обреченная на провал, и  он  понял  это  раньше  всех,  по  своему
обыкновению струсив и во  всем  сознавшись  Александру.  Протрезвев  после
тяжелой попойки, тот помиловал предателя, а его приятелей приказал жестоко
замучить.  С  тех  пор  мой  подопечный  избегал  пышных  дворов  царей  и
правителей -  он  был  на  волосок  от  гибели  и  ощутил  на  губах  вкус
деспотической власти, соленый от чужой  крови  и  горький  от  собственной
желчи. Я знаю этот вкус, и он глубоко противен мне, и не моя вина  в  том,
что  судьба  из  века  в  век  искушает  меня  и  принуждает  скитаться  в
пространстве и времени по землям и странам, и рядит в пурпур,  и  возносит
на троны, и низвергает в рвы, наполненные смердящими трупами...)
   Собственно, это и было бессмертием, пожалуй, единственно возможным  для
человека, и ему, прожив столь долгую) жизнь, не  приелось  существовать  и
быть. Он помнил все, что происходило с ним, знал  все  языки,  на  которых
говорил, хотя многие из них умерли или изменились, подобно ему самому:  он
был  свидетелем  многих  и   многих   событий,   которые   потом   назовут
историческими, но никогда и ничего не записывал. Это было ни к чему. И  ни
одному  человеку  он  не  признавался  в  своей  тайне:  быть  бессмертным
устраивало его, а хлопоты и неудобства, связанные с постоянными смертями и
оживлениями, были платой за бесконечную жизнь. Он не знал  ни  цели  своей
жизни,  ни-устройства  тела,  отличного  от  обыкновенного,  ни  механизма
смерти, приводящей к новой жизни, ни даже своего происхождения. Он  помнил
только, что был когда-то мальчиком в Шумере, и не было у него ни отца,  ни
матери,  ни  младенческих   воспоминаний.   Просто   мальчиком.   Учеником
горшечника. Невесть откуда взявшимся. И это  тоже  устраивало  его.  После
первого возрождения он воплотился в теле молодого мужчины, хотя умирал уже
глубоким стариком. Это удивило его, но он решил, что такова воля богов,  и
начал жить сначала. С тех пор, скитаясь из страны в страну,  меняя  нацию,
веру, возраст, он просто жил и стремился к спокойной, ничем не  омрачаемой
жизни. Войн он избегал, в бунты не вмешивался, религиозные распри  обходил
стороной, а болезни, даже самые смертоносные,  просто  не  действовали  на
него. И все же он не мог избежать ранений, порой тяжелых, но тело его само
собой восстанавливалось, заживлялось. За это он любил свое тело  и  боялся
его немного. Иногда он задумывался над тем, что когда-нибудь должен прийти
конец его перерождениям, конец неисчерпаемой фантазии, лепящей его тело, и
тогда, возможно, он умрет настоящей смертью. Это пугало его, он со страхом
замечал, что периоды неуклонно сокращаются  и  что  такими  темпами  через
какую-то тысячу лет они сократятся до такого срока, что придется все время
скрываться от людей, не успев пожить - умирать.
   (...первый  раз  он  умер  в  облике  типичного  шумера:   круглолицый,
приземистый, большеглазый, с большим прямым носом, а второе его тело  было
аккадским - он вышел из гробницы высоким статным юношей, длинноволосым,  с
черной кудрявой бородкой. Он жил как аккадец,  и  это  было  мудрым  в  то
время, потому что моя династия правила еще полтора века,  пока  не  пришли
кочевники и очередное его перерождение совпало с разгромом  Аккада.  Тогда
он тоже стал кочевником,  кутием,  и  внешностью  ничем  не  отличался  от
пришельцев с гор Загра. Лет  через  сто  я  неожиданно  увидел  его  снова
похожим  на  шумера,  и  по  одному  этому  можно  было  догадаться,   что
возрождение Шумера не за горами. Так и случилось,  когда  третья  династия
Ура  изгнала  кочевников,  и  он  с  успехом  занял  свое  место  в   этой
бюрократической системе. Сколько тогда было  понаписано  вздорных  таблиц!
Как будто письменность была  создана  только  для  того,  чтобы  учитывать
каждую пару голубей, поданных на завтрак царице! А что за  искусство  было
тогда: одни изображения царя и гимны, посвященные ему же - царю Вселенной.
Тогда это казалось забавным мне, но потом я убедился, что...)
   По легкому шуму в голове он понял, что воскрес, что  снова,  в  который
раз, к нему вернулась жизнь в одном из своих  неисчерпаемых  обличий  -  в
виде человека. Он не знал, что увидит в зеркале, не знал, каким будет  его
новый облик, но привычно положился на волю своего тела, которое  было  для
него и богом-творцом, и домом, и  границей  мира.  Он  не  открывал  глаз,
постепенно накапливая силы, ощущая, как крепнут мышцы,  легко  и  свободно
дышит грудь и запах пыли щекочет ноздри. Он не торопился встать, по  опыту
зная, что в первые минуты может закружиться голова и новорожденное тело не
удержится и покачнется. Он просто лежал и думал. Восстанавливал  память  -
единственное, что было по-настоящему бессмертно в  нем,  вспоминал  слова,
образы, порой такие далекие, что уже не верилось в их  реальность,  и  эта
память не утомляла его, не приносила ему чувства разочарования, ибо только
предвидение близкой  смерти  гасит  в  человеке  краски  мира,  а  он  был
бессмертен. По ассоциации он припоминал минуты оживления, пережитые им  на
берегу Тигра, в зарослях бамбука, в монгольской степи, в квартирах Европы.
И эти воспоминания соединяли в нем разрозненное в период  смерти  ощущение
единства своей многоликой жизни.
   (...по спирали. Я помню Спарту и хорошо знаю ее законы, но  не  в  моих
силах было облегчить участь спартанских мальчиков.  Они  росли  волчатами,
готовыми загрызть друг друга из-за куска хлеба. Они  были  вечно  голодны,
ходили босиком, а воровство среди них почиталось законом  государства  как
добродетель. Из них сознательно вышибали все доброе и мудрое, что заложено
в человеке, чтобы воспитать из них идеальных солдат. Я участвовал в первом
крестовом походе и с герцогом Готфридом Бульонским дошел до Иерусалима.  Я
видел пожар над городом, видел горы трупов и пьяные от крови лица рыцарей.
Я был в монгольском войске еще при Чингисхане и видел то же  самое  -  то,
что позднее назвали фашизмом. Если бы я умел видеть сны, то  они  были  бы
полны трупами, разъятыми на части мечами, исколотыми  копьями,  утыканными
стрелами, опаленными огнем, растерзанными пулями и осколками. Каждое новое
поколение на земле забывает о том  грузе  убитых,  замученных,  преданных,
сожженных, распятых и повешенных и начинает все сначала. И в этом  великая
сила жизни и великая слабость ее, потому что забвение не только спасает от
душевных мук, но и уничтожает накопленную веками мудрость...)
   Через положенное время он поднял руку, с закрытыми глазами поднес ее  к
лицу и провел сверху вниз. Это был первый  жест  знакомства  с  телом.  Но
ощущения, полученные при этом, оказались не похожи на все  предыдущие.  Он
еще раз провел рукой по лицу, соскользнул  к  шее,  животу,  ногам.  Потом
обеими руками, поспешно, легко, как слепой,  ощупал  свое  тело  и  только
тогда решился открыть глаза. Он увидел  ярко  освещенный  потолок,  поднес
руку к лицу и тотчас отдернул ее, закрыл глаза, перевел  дыхание.  За  всю
его жизнь такого не было ни разу. Рука была нечеловеческой.
   Тогда он встал, и даже сам процесс перемещения в пространстве был новым
и не похожим на все испытанное ранее. Во всяком  случае,  ноги  было  две,
хотя лучше было бы назвать их как-нибудь по-новому, но слов не было, чт