исутствие.  А  Мари  уже  и  не
рвалась - и слава Богу.
   От старых привычек только и осталось, что  вечерняя  трубка  да  утренние
прогулки с Гнедком. Не верхом, а рядом - два седых старца, казак и конь.
   И путь сложился один и тот же - по траве, по росам, по лугам, к излучине,
и через перелесок - домой.
   А туман в это утро выдался особенный, давно Дмитрий Алексеевич такого  не
видел: густая белесая гладь, а всего в маховую сажень толщиной.
   Сверху, над молочной гладью - кусты, и верхушки деревьев, и  божьи  птицы
летают. Только растет все будто без корней, из самого тумана рожденное.
   И внизу, на ладонь от травы - тоже просвет. Собственных ног не видать,  а
мохнатые в проседь бабки Гнедка, по-собачьи бредущего за хозяином, видны.
   И звуки ватные, медленные, и каждый звук с призвуком и отзвуком, так  что
не поймешь, сколько ног ступает по торфяному лугу.
   Дмитрий Алексеевич подошел к протоке, угадываемой только по рокоту воды и
рыбьим всплескам, постоял - быть может, на том самом месте, где давно ли был
силен и счастлив, и скатывал с упругого тела  крупные  капли,  и  благодарил
Создателя; а потом повернул к леску,  ориентируясь  по  верхушкам  кустов  и
вершинам деревьев.
   Прошел уже два десятка шагов, когда увидел, что совсем рядом идет и  даже
улыбается ему есаул Афанасий Шпонько, в темнозеленом, расстегнутом у ворота,
мундире их полка.
   - Ты, что ли, Афанасий? - спросил Дмитрий Алексеевич, не удивляясь,  хотя
точно знал, что быть никакого Афанасия никак не может, что срезала  славного
есаула французская пуля далеко-далеко, на переправе в чужом краю.
   - Я, вашблагородие, я, - отозвался Афанасий  казацким  говорком;  и  звук
шагов вроде был слышен, только вот видел Дмитрий  Алексеевич  в  подтуманном
просвете, что нет под ладным Шпоньковым корпусом ног.
   Все еще не удивляясь, вытянул Рубан правую  руку  и  прочертил  палкой  в
туманном слое, там, где  ожидался  живот  есаула;  но  палка  прошла  сквозь
пустоту. А Шпонько чуть нахмурился и  доложил:  -  Печалуемся  мы,  господин
полковник. О Вас печалуемся.
   - Что, душу свою погубил? - резко спросил Дмитрий Алексеевич и  посмотрел
на  недальний  лесок,  где  у  невидной  развилки  затих  некогда  на  снегу
зарезанный им, Рубаном, шляхтич.
   - Что погубил, а что спас, - отмахнулся Афанасий, - не нам судить, а  там
(он покосился на небо) свой россуд. О другом  печалуемся.  Командира  у  нас
нет.
   - Эка хватил! -  засмеялся  Дмитрий  Алексеевич  и  тяжело,  по-старчески
закашлялся, - полководцев у вас не перечесть. И молодых, и старых...
   - Да не можете Вы сие знать, господин полковник, а отсюдова я и объяснить
толком не могу. Слов у меня еще мало, не выскажу, как оно  впрямь  на  самом
деле, а только дано мне понять, что не  чередой,  как  тямил,  дела  в  мире
случаются, а всякое сейчас еще и в другое время происходит, позже, но как бы
и сразу, и сходится это все, если только в особых узлах силы сравниваются...
   - Господь с тобой, Афанасий, это что за околесица? Не понимаю я ничего, -
даже остановился Дмитрий Алексеевич, а Гнедко негромко всхрапнул.
   Шпонько только руками развел  над  пеленой  тумана:  -  Да  разве  ж  так
поймешь? А вот почувствуете - сразу. Так что вы  уж  уважьте  казачий  круг,
господин полковник...
   И в этот самый миг  брызнуло  над  лесом  утреннее  солнце,  и  обжигающе
вспыхнула золоченая маковка колокольни.
   Когда Дмитрий Алексеевич обернулся, Афанасия  как  не  бывало.  Но  туман
зашевелился, поднялся выше -  достиг  вислых  усов,  стариковски-растерянных
глаз и буйной седой гривы.
   Рубан не видел ничего и видел тьму безликих всадников на жесткокрылых,  с
пронзительным злым взглядом, конях, и одновременно - зная, как это далеко, -
воинов, сцепившихся в смертельном объятии у  огромной,  серебром  отливающей
колесницы, и темнолицего, ужасного, на подземном троне...
   Туман поднялся.
   Дмитрий Алексеевич, тяжко хромая, повернулся  и  по  своим  следам,  ясно
видным на влажной траве, пошел к дому.
   Мальчик и девочка еще спали, Дмитрий Алексеевич перекрестил их, спящих, и
прошел в кабинет.
   Взял Библию, раскрыл наугад (раскрылась на  Экклезиасте)  и  опустился  в
кресло, глядя невидящими глазами на текст.
   Вошедшей Мари с порога, резким стариковским тенором: -  Маша,  я  сегодня
умру.
   - Господь  с  Вами,  Дмитрий  Алексеевич,  -  отозвалась  Мари,  а  потом
взгляделась в его лицо и тоже побледнела.
   - Не перебивай. Я есаула своего встретил. Убитого. Палкой махнул  поперек
- нет его, а разговаривал, как с живым. Зовут  меня,  а  ежели  зовут  -  не
задержусь. Сашку же -  в  священники  отдай.  Много  крови  на  роду.  Пусть
отмаливает.
   - Сашу? Сына?
   Но Дмитрий Алексеевич уже не ответил.

   ГЛАВА 13

 - Выезжаем в семь! -  звонко выкрикнул связной прапор и помчался в дежурку - звонить на второй пост.
   Дмитрий  Кобцевич  набросил  бронежилет,  быстрыми  движениями   закрепил
"липы", подхватил короткоствольный автомат  и,  отдав  необходимые  команды,
затопал к своей вишневой "Ниве".
   Отряд еще докуривал, собираясь возле "уазиков".
   Кобцевич объехал корпус - возле крыльца уже стоят машины, надежда и опора
с помятыми напряженными лицами собираются, скоро будут рассаживаться.
   Сказав себе "Вот  теперь  и  посмотрим,  господа  демократы,  на  что  вы
годитесь", Дмитрий выехал за ворота.
   Иллюзий по поводу демкоманды у него не сложилось.  Возможно,  эта  бражка
получше, чем гвардия со Старой площади, а скорее всего нет. Те вроде все уже
поделили, а эти только начинают. Но что служить надо именно на этой стороне,
сомнений не стало уже давно. С января.
   С Божьей помощью  сорвался  из  Конторы.  Именно  что  -  просто  так  не
отпустили бы, заслали б в лучшем случае куда-нибудь к  бурятам,  а  то  и  в
Карабах. Но удалось микроинфаркт  раздуть  до  инфаркта,  и  сактировали.  А
потом, когда Витя Баранник начал без особой  помпы  набирать  свою  команду,
инфаркт опять сделался микроскопическим и совсем не помехой службе.
   "Нива" выкатилась за ворота и резво двинулась к трассе. День как день;  и
если не знать, что впереди, что предстоит - можно сказать, что утро хорошее.
   Но с вечера объявился Вадим;  потом,  по  нарастающей,  прилетело  восемь
радиограмм, и наконец руководство зашевелилось...
   Кобцевич  внимательно,  профессионально  просматривал  дорогу.  Амбар  на
пригорке, где  можно  устроить  засаду,  пуст.  Контролька,  самим  Дмитрием
подготовленная полоса обочины, чиста. Дальше, в ста метрах, за слепым  левым
поворотом - ничего. И ни одна машина не съезжала с дороги.
   Кобцевич прибавил газ -  и  тут  же  сбросил  ногу  с  педали.  Сразу  за
шлагбаумом,  перегораживая  выезд  на  трассу,  стоял  "КАМаз"  с  громадным
полуприцепом - "Алкой". Дверца кабины открыта, и там - фигура... в камуфле и
омоновском берете...
   Кобцевич притормозил у самого  шлагбаума  и  вышел.  Дверцу,  правда,  не
захлопнул и ключ из замка зажигания не вынул.
   Автомат - под рукой.
   Солнце било в глаза, и Кобцевич не  сразу  опознал  омонов-ца.  И  узнал,
только когда Саша Рубан окликнул: - Привет, Димон. Тебе что, в город надо?
   - Не только мне, - сказал Дмитрий и,  поднырнув  под  шлагбаум,  протянул
руку, - там все керивництво выезжает.
   - А это пусть  выкусят,  -  отпарировал  Рубан  и  выплюнул  травинку,  -
отъездились. Не выпущу.
   -  Ты,  что  ли?  -  поинтересовался  Кобцевич  и  даже  заглянул   через
Рубановское плечо в пустую кабину. - Там с  ними  три  десятка  моих  орлов.
Коцнут - мявкнуть не успеешь.
   - Не так сразу. И вот верблюда этого, - Рубан указал большим  пальцем  за
спину, - без трактора не стянешь. Я заклиню. Сикстен тоне, не лялечки.  Пока
меня, кусачего, уложите и трактор найдете - моя команда нагрянет. Тоже  -  в
скорлупах,  -  и  Саша  пощелкал  пальцем   со   ссажеными   костяшками   по
кобцевичевскому бронежилету.
   - А что ж ты их сразу не привез? - поинтересовался Дмитрий.
   - Успеют. Указивку выполнять надо. А я подстраховался - вдруг к вам вчера
Вадим нагрянул, растормошил.
   - Кино, - констатировал Дмитрий и даже шапочку сдвинул на затылок, -  два
брата по разные стороны шлагбаума.
   - А, - кивнул Рубан, - Вадик и тебе успел баечки напеть. -  И  сжал,  так
что костяшки побелели, кулаки. - Ты его, скотину, больше слушай. Танька  моя
уши развесила... Языком он ля-ля умеет, а сам  чужих  баб  трахает.  Ничего,
кончится эта петрушка - я ему роги начищу.
   - Насчет подстраховать - это ты серьезно? - спросил, хмурясь, Кобцевич.
   - Аякже.
   - Подстрелят ведь.
   - Служба. И не так просто.
   - Ладно, - еще раз сказал Кобцевич и повернулся к своей  "Ниве",  мельком
взглянул на часы, - поеду, доложу ситуацию. Но если что - не обижайся.
   - Нам, ментам, пополам. Канай. А я "верблюда" стреножу...
   Кобцевич двинулся - будто уходить: -  и  в  то  же  мгновение  вывернулся
каратэшным пируэтом, целя тяжелым каблуком в Рубановский подбородок.
   Но удар пришелся в блок, и хотя Рубана отбросило к  кабине  "КАМаза",  он
устоял на ногах, а долей секунды спустя резко пнул Кобцевича в ребра.
   Это был бы решающий удар - на выдохе, в момент падения, -  но  бронежилет
лязгнул титановыми пластинами, принял удар, и Дмитрий, перевернувшись  через
голову, вскочил в стойку.
   Автомат остался на земле - чуть ближе к Рубану, пожалуй.
   - Брат, говоришь? - процедил Рубан, нехорошо щурясь, - Давно я хотел вас,
гэбуху долбаную, почистить.
   Нет, не дотянуться до автомата - ни одному.
   Кобцевич расслабился, встал, как дембель перед черпаком, и  примирительно
улыбнулся: -  Хватит.  Проверились  -  и  будет.  Слава  Богу,  мальчики  мы
большенькие. Хочешь здесь под пулями потанцевать - танцуй. Твоя служба, твое
право. Только ствол я заберу. Чтобы  без  дураков  -  сними  рожок  и  брось
пустой. Я отойду.
   И он действительно отошел на шаг, угадывая по звуку моторов, да и по лицу
Рубана, что из-за леса вынырнули  два  "уазика",  и  ребята  сейчас,  оценив
ситуацию, тормознут не доезжая шлагбаума и выскочат, с автоматами, на помощь
командиру. И Сашка не успеет самого главного сейчас - обездвижить тяжеленный
"КАМаз" и задержать колонну до подхода омоновских сил.
   - Сволочь! - крикнул в  ярости  Рубан,  считающий  так  же  и  с  тою  же
скоростью. - Думаешь, переиграл, гэбуха?!
   - И, накрыв в полуполете автомат, перекатился и  с  трех  шагов  хлестнул
огненной струей по груди Кобцевича.
   Четыре пули - четыре тяжких,  перешибающих  дыхание,  но  не  смертельных
удара в бронежилет. А пятая пуля раздвинула пластины у левого плеча и горячо
ввинтилась в плоть.
   Кобцевич еще стоял, превозмогая боль и удивление, когда из-за спины  его,
от машин, часто затараторили автоматные очереди, и  по  металлу  камазовской
кабины, по борту "Алки", по асфальту и щебню дороги загремели пули.
   Сашка, дико оскалясь, перекатился к переднему  скату,  но  выстрелить  не
успел. Кобцевич прыгнул, целой правой рукой пригнул Сашкину шею и, прикрывая
спиной, как щитом, Рубана от автоматного огня, закричал: - Не  стрелять!  Не
стрелять!
   Рубан дернулся раз, еще раз, но затем то ли  понял,  что  ничего  уже  не
успеть, то ли достала настоящая боль (две пули попали в ногу), но затих.
   Секундой позже  забухали  тяжелые  ботинки,  ребята  авангарда  растащили
братьев. К Дмитрию  бросился  старлей,  афганец,  с  индпакетом  (кровь  уже
хлестала прилично); Рубана  обезоружили,  оттащили  от  машины  и  заставили
лежать под автоматным прицелом.
   Старлей перевязывал умело, а Василь, второй зам, протягивал фляжку.
   Кобцевич отхлебнул, потом - еще, чувствуя даже сквозь  боль,  как  теплый
коньяк прокатывается по телу, потом вернул флягу и, как мог твердо, сообщил:
- Мы тут по личным делам поцапались с майором, но стрельба -  случайная.  Не
фиксировать. "КАМаз" отогнать на обочину,  поднять  шлагбаум  -  и  провести
колонну. Старший - ты.
   Афганец закончил бинтовать, приделал перевязь.
   Дмитрий сел, покрутил головой (уже бамкали далекие  бронзовые  молоточки,
отзванивая потерю  крови)  и  распорядился:  -  Перевяжите  майора.  Прости,
Александр Григорьевич - стреляют, как сапожники, чуть не поубивали...
   Когда, спустя семь с половиной минут,  из-за  лесочка  вымахнула  колонна
легковушек и автобусов, "КАМаз" стоял в  полусотне  метров  от  перекрестка,
шлагбаум будто и не закрывался,  и  "нива"  с  мигалкой  стояла  на  трассе,
осаживая негустой поток "жигулят" и "москвичей" дачников,  возвращающихся  в
город.
   За рулем "нивы" сидел и помахивал  из  открытого  окна  жезлом  прапорщик
Москаленков, регулировал движение и все раздумывал - сразу сказать или потом
отразить в рапорте, что открыл огонь на поражение, не дожидаясь  команды;  а
на заднем сидении, поневоле касаясь друг друга, сидели  два  бывших  майора,
два раненых профессионала, два брата, и  каждый  считал  правильными  только
свои поступки.
   Колонна выкатилась на шоссе и понеслась к Москве. "Нива"  развернулась  и
пристроилась сзади: до окружной - всем по пути, а там - в госпиталь.
   Спустя пару минут Рубан сказал, умащивая поудобнее раненую ногу:  -  Твоя
взяла,  гэбуха.  Кобцевич  ответил  вяло:  -  Заткнись,  мент,  -  и   хотел
продолжить,  сказать,   что   не   взяла   ничья,   просто   событиям   дано
разворачиваться своим чередом, и не их ума дело подводить итоги и выискивать
смысл. Но не стал напрягаться, тем более  при  прапорщике,  а  откинулся  на
сидение и спокойно стал вслушиваться  в  перестук  бронзовых  молоточков  по
хрустальной наковальне...
   - Что - кровь...
   - Что - род...
   - Что - Бог...
   - Что - долг...
   - Кто - брат...
   - Кто - враг...
   - Кто - прав...
   - Где - век...
   - Где - рок...
   - Чей род...
   - Чей брат...
   Потом была операционная, палата, солнце, и снова  ночь,  и  снова  пришли
двое,  но  уже  с  другими  лицами,  и  объясняли,  объясняли  равносущность
намерений и действий,  вероятностей  и  реальностей  в  поляризованном  мире
противоборствующих сил, и Дмитрий все хотел их узнать и расспросить...

   ЭПИЛОГ

   Саша Рубан поднялся в лифте и подошел, чуть прихрамывая, к двери. Звонить
не стал - увидит в глазок и не откроет, - а  достал  заготовленный  дубликат
ключа, негромко щелкнул замком и вошел в квартиру...
   В Москве затеряться можно - если очень постараться. Татьяна  постаралась,
как смогла, но оказалось - не очень.
   Ко времени выхода Рубана из госпиталя она выехала из квартиры,  ушла,  не
оставив  координат,  из  студии  и,  кажется,   отменила   или   сверхплотно
законспирировала встречи с Вадимом. Но Машке Кобцевич позванивала -  откуда,
собственно, Рубан и узнал, что Танька осталась в Москве.
   Но Машка - известная партизанка, ни за что на адрес не расколется.  А  со
временем на поиски и с деньгами у Саши стало туговато.
   После двух месяцев в  госпитале  и  еще  одного  -  под  следствием  ему,
самодуру,  беспредельнику,  разгильдяю  и  угонщику  "камазов"  с  колхозной
картошкой места в очищающихся рядах не нашлось.
   В рэкетиры сам не пошел - побрезговал.
   Устроился водителем-охранником к банкиру, тоже, слава Богу, хохлу и  тоже
некурящему.
   Платил  Тимофеич  хорошо,  вроде  даже  слишком,  но,  во-первых,   резко
похолодало к бывшим  праздникам,  а  ныне  поминкам,  и  пришлось  прикупить
одежку, в  комисах  же  шмотки  стоили  столько,  что  Рубан  поначалу  даже
переспрашивал, и сшито почти все оказалось на  недомерков.  Хорошо,  хоть  с
обувкой проблем не встало - обеспечило  родное  покойное  МВД  на  пять  зим
вперед. Во-вторых, неважнецки стало со жратвой, впроголодь же не поработаешь
- приходилось тратиться.
   Водил Рубан шефову "девятку" аккуратно, вылизывал  в  охотку,  и  за  две
недели выучил шефов график назубок. Понял, когда просить  и  делать  "окна",
когда - от зари до зари, от  темна  до  темна,  -  и  тогда  только  всерьез
принялся за поиски.
   Сначала прокатился по адресам подружек. Пусто. Потом  дней  десять  "пас"
Вадима, но на Таню так и не вышел. Прибивать же самого Вадима  перехотелось.
В самом ли что-то изменилось, Вадим ли стал другим? Гуляет с пацанятами, как
примерный папаша, и ни дружков, ни девочек... А  на  лице  -  растерянность,
будто у ежика при встрече с обувной щеткой.
   Страна разваливалась, придурки всех  мастей  митинговали,  жратва  теряла
всякое название - просто еда, и только, а Саша, не отчаиваясь  разве  только
от хохляцкого своего упрямства, высматривал и высматривал Таню в  громадной,
все еще многолюдной, поганеющей Москве.
   Потом, когда уже и Союз гавкнулся, а за рубль и поздороваться стало можно
не co всяким, Рубан хлопнул себя  по  лбу:  женщине  легче  поменять  семью,
работу, подруг и любовника, чем косметичку, парикмахершу и портниху.
   Память не подвела; догадка - тоже.  На  третий  день,  у  косметического,
засек ее и провел  -  погрузневшую,  родную.  На  пятый  -  знал  точно:  не
случайный адрес, живет там - и живет одна.
   Еще три дня - у Тимофеича запарка, даже с лица сник,  работает,  конечно,
на себя, но по шестнадцать же часов подряд! Рубан завел  в  машине  термосок
литра на два, китайский, и скармливал шефу розовое, домодельное, на  Тишинке
купленное сало с горячим чаем.
   Но ключи за эти дни подобрал и, зная, когда Тане  положено  вынырнуть  из
метро, побывал в квартире.
   Походил  в  носочках  по  линолеуму,  потрогал  ее  разбросанное  кое-как
барахлишко - и назад, к шефу; успел минута в минуту, хотя и заносило дважды.
Дороги паршивые.
   Еще два дня - круговерть. А теперь - отгул. На целых трое суток!  С  утра
было решил елочку прикупить, потом понял: какая там к черту  елочка-палочка!
Собрался, сунул за полушубок флакон - и на троллейбус.
   Пересел, выскочил, прошел дворами, постоял у  окон,  высматривая  свет  и
движение, и влетел в дом.
   В прихожей осторожно, беззвучно прикрыл за собой  дверь,  вдохнул  тепло,
запах, музыку - и вдруг понял, что ни шагу больше сделать не может.
   Уселся на скамеечку для обуви и сидел  неподвижно,  пока  из  комнаты  не
появилась Таня и, охнув, не уселась тяжело на первую попавшуюся табуретку.
   А тогда сказал совсем не то, что собирался, что повторял уже много дней.
   Сказал тихо: - Слышишь,  маленькая,  этой  Москвы  и  этой  демократии  -
хватит. У меня мама в Чернигове, старенькая совсем. Поехали домой!