ко  раз  за  прошедшие  годы  она  дразнила,  едва  ли  не
соблазняла его, сколько раз ее недопустимо красивые ноги  оказывались  перед
ним обнаженными выше всякой меры... Разве что  с  недавних  пор  -  с  лета,
наверное, - Татьяне разонравилось его дразнить... Наверное, в  это  время  и
появился у нее Вадик. А прежде - сколько раз мог Дмитрий прижать к себе  это
змеистое, узкое тело, впиться в губы, подмять...
   Но все это стало бы ее победой. Она бы не отдавалась -  брала,  прицепила
бы Кобцевича, как очередную побрякушку на гладкую шею - быть  может,  только
затем, чтобы ощущать превосходство над всеми в этом доме.
   Как отодвигал Дмитрий осознание, что в  эти  минуты  в  самой  темной  (а
может, и самой настоящей?) глубине души у него  появилась  уверенность,  что
теперь-то роли переменились, и змеюка будет как о счастье умолять взять  ее,
будет унижаться, будет молиться, чтоб только  удалось  ей  откупиться  своим
телом от разоблачения... потому что Рубан вряд ли простит, и уж тем более  -
Вадиму.
   И хотел, горел Кобцевич  желанием  смять,  покорить,  подчинить  ее;  вот
только, понимая это, еще чуточку слукавил,  подсказал  себе:  только  затем,
чтобы сполна рассчитаться с Рубаном...
   И тут отбросил отговорку, костыль: аз есмь - и ужаснулся наготе своей.  И
нечто непреодолимое восстановилось в душе - и Кобцевич понял,  что  совершит
дальше.
   Набрал  седьмую  цифру.   Гудок.   Ответила   Таня.   Дмитрий   не   стал
представляться - знал, что все равно  безошибочно  узнает  по  голосу,  -  а
назвал ее по имени и попросил к трубке Вадима.
   Таня молчала секунд пять; почти все, что хотел, Кобцевич  получил  в  эти
секунды, представляя, как разгорается ужас в зеленых,  широко  расставленных
глазах, как сходит румянец со щек, с шеи, с распахнутой груди. Получил  -  и
сказал мягко, как любимому ребенку:
   - Не бойся. Это по делу.
   И Вадиму сказал со спокойствием сделавшего выбор  человека:  -  Вадик,  у
меня серьезный разговор. И совсем неличный. Спускайтесь.  Я  у  подъезда,  с
машиной.
   Пока они собирались, Кобцевич,  со  странной  самоиронией,  подумал,  что
судьба выкинула резкую альтернативу - или служебное предательство,  но  если
все пройдет гладко - избавление тысяч, миллионов от ненужных страданий,  или
же - Танька, ее долгожданная покорность и сполна расплата с Сашкой  Рубаном,
другом-врагом.
   А может быть, в конечном итоге не получится ничего хорошего...
   На шестой минуте они вышли на крыльцо.
   Кобцевич уже подогнал "Ниву" к подъезду  и  распахнул  дверцу.  Не  давая
сказать ни слова, бросил  Татьяне,  проскользнувшей  на  заднее  сидение:  -
Подброшу к дому. Ты не видела меня, я - тебя.
   А Вадиму просто кивнул: все, мол, в порядке.
   И - рванул машину, так что снежные струи  выметнулись  из-под  шипованной
резины.
   Еще шесть минут гонки, рисковой и  азартной  -  и  они  возле  ментовской
башни. Перехватил все еще тревожный, ошалелый  взгляд  зеленых  глаз  из-под
меховой шапки - и даже удержался от повторного напоминания.  Только  бросил:
"Счастливо" - и, едва сопящий Вадик забрался в машину  и  захлопнул  дверцу,
круто развернулся и погнал к его дому.
   Но, не доехав с полверсты, выбрал пятачок у сквера, затормозил и вышел из
машины, жестом показав Вадиму, чтобы тот шел следом.
   - Послушай, Дима, я хочу тебе объяснить...
   - Потом. Слушай сюда. У нас пятнадцать минут. К этой информации  отнесись
на полном серьезе, и учти  -  времени  осталось  всего  три  дня.  Источник,
естественно, анонимный, ссылаться  нельзя.  Но  -  совершенно  точно.  Будут
проведены три одновременные операции...
   Прохожих на этой стороне сквера почти не было, да и  пройдет  кто  -  что
увидит? Разговаривают двое мужиков,  лиц  в  полутьме  не  разглядеть;  один
курит, жадно затягиваясь, второй -  нет,  и  даже  почти  не  жестикулирует.
Куртки, шапки - люди как люди...
   - Понял? - наконец закончил Кобцевич. Вадим кивнул; потом переспросил:  -
А что, если прибалты все же поднимут свою нацгвардию?
   - Надо отговорить. Будет больше крови, а результат - когда  бы  не  хуже.
Наших - не удержат, не тот класс, а спровоцируют... Нет, военное решение  не
просматривается.  Только  -  политический  и  газетный   крик,   гражданское
неповиновение, ну я все это уже говорил, у вас научился. Заодно и  проверим,
стоит ли ваша демуха чего, или очередное словоговорение. Будем считать:  вас
предупредили. А кто предупрежден - тот вооружен. И дай вам Бог, чтобы оружия
хватило.
   Не прощаясь, подошел к машине,  распахнул  дверцу,  собираясь  уехать,  и
задержался только, чтобы посоветовать Вадиму: - Постарайтесь обходиться  без
телефонов. По логике, они уже  на  прослушивании.  Лучше  -  нарочные.  И  к
прибалтам - тем более. Сам слетай.
   Кобцевич захлопнул дверцу и запустил мотор. Подал назад - и чуть не  сшиб
Вадима, спешащего к машине.
   - Что еще? - рыкнул Кобцевич.
   - Да ты мне слова не даешь сказать.  А  это  важно.  Ты  в  Ленинград  не
собираешься?
   - Не исключено.
   - Зайди обязательно  в  Эрмитаж.  Там  кое-где  реставрация,  но  тебя-то
пустят.
   - И все? Чуть под колесо не вскочил!
   - Да подожди ты! Портрет Кобцевича, своего прадеда, видел?
   - Нет. Погоди, а ты откуда про предков моих знаешь?
   - Не вопрос. Я  историк.  Посмотри  обязательно,  где  галерея  портретов
героев Отечественной войны. Сразу поймешь...
   - Что, похож?
   - Да. Только не на тебя. Ты -  по  материнской  линии  внешне  пошел.  Но
Александра Николаевича ты сразу узнаешь.
   - Там подпись?
   - Ты видишь это лицо каждую неделю. Твой друг. Крестный Лешки. Танин муж.
Александр Рубан.
   Сказал - и ушел, наискосок через темный скверик.
   Дмитрий повернул ключ  зажигания,  сдал  назад,  резко  вывернул  руль  и
погнал, все ускоряя ход послушной машины, по улице. Куда, собственно, гнал -
не смог бы сказать, просто пролетал одни перекрестки и сворачивал на других;
наверное, Кобцевич удивился бы, заметь, что машина кружит и кружит по одному
и тому же маршруту...
   Озарение... Да, как пробой тайного барьера в сознании.
   Дмитрий действительно не видел эрмитажного портрета,  и  о  существовании
даже как-то постарался  забыть  еще  в  детстве,  когда  мать  пересказывала
семейную историю. Не нужно все это было, генералы, графы,  не  вязалось  это
все с тою же мамой вдалбливаемым  принципом  не  высовываться,  не  нарушать
принципы коллективизма.
   Но другой, фотопортрет священника - деда, видел. Даже несколько  семейных
фотографий, желтоватых картонок с овальным  тиснением  -  знаком  нежинского
фотоателье "Атлас". И лицо деда, не  только  пожилого,  уже  явно  беззубого
благообразного старца с просторной поповской бородой - запомнил; и его же  -
молодого семинариста со скошенным лбом,  крепким  подбородком  и  тонким,  с
легкой  горбинкой,  носом.  Запомнил  -  только  запряталось   это   все   в
беспросветные глуби подсознания, но,  видимо,  все  же  просачивалось  нечто
наружу, заставляя  по-особому  отнестись  к  Саше  Рубану.  Брату.  Еще  без
доказательств - но Дмитрий уже знал: брату.
   И ни что другое, как эта догадка, не  оформясь  еще,  определила  полчаса
назад выбор, нет,  просто  заставила  откупиться  от  жены  брата  -  Делом.
Возможно, Кобцевич просто должен  был  совершить  нечто  -  и,  не  смолчав,
заставив телефонным  звонком  страдать  Таню,  противодействием  скрылся  за
инструктаж Вадима. Неужто равные меры?
   Часы - еще пятнадцать минут. Кобцевич  миновал  еще  два  перекрестка  и,
повинуясь незримому автопилоту, свернул направо. Потом - еще раз,  уже  зная
цель.
   У церкви - первого попавшегося открытого  храма,  Кобцевичу  сейчас  было
сугубо не до конфессионных проблем, - он загнал "Ниву" передними колесами на
заснеженный тротуар, запер дверцу и, не обращая внимания на  колючий  ветер,
вошел в полуприкрытую дверь.
   Людно, Кобцевич прошел в боковой притвор и  остановился  перед  скромными
иконами каких-то угодников. Видел ли он - их? Вряд  ли;  может  быть,  чисто
автоматически прочел, сложил из славянской вязи, что это - Козьма и  Дамиан,
а может, и нет. По каменному лицу вдруг потекли слезы; комкая в руках теплую
баранью  шапку,  майор  госбезопасности,  командир  отряда   спецназначения,
образцовый офицер и мастер военного дела, отличный семьянин  и  авторитетный
командир шептал, обращаясь к Господу, в которого не верил и не смог  никогда
поверить: - Благодарю, что не дал погубить невинную женщину. Благодарю,  что
вернул мне жену и сына. И если Замысел Твой в том, чтобы не сила  оружия,  а
сила Слова и Закона установилась на этой земле, я послужил  и  буду  служить
Твоему Замыслу.
   И прости меня, что слышал я слишком много разных правд, чтобы поверить  в
единственность Правды Твоей; прости, что не могу  поверить,  что  пастухи  и
плотники, и мытари в бедной стране на краю пустыни открыли истину о Тебе; не
могу  поверить,  ибо  и  образ  Твой,  и  замыслы,  и  деяния  Твои  выше  и
непостижимее всего сказанного во славу и хулу Тебе.
   Я не могу и не стану мудрствовать, но если Ты - мера добра и зла, которая
открылась мне сейчас, - то мере Твоей, делу Твоему я буду следовать...
   Незнакомое сердцебиение все ближе и горячее подступало к горлу,  Кобцевич
поднял мокрые глаза -  и  увидел  вместо  пресных  ликов  Козьмы  и  Дамиана
огромный, разумный и ненавидящий  глаз  чешуйчатого  чудовища.  Неизмеримый,
тоскливо-холодный ужас окаменил тело, намертво сковал  тренированные  мышцы.
Ноги подкосились, и вдруг  все  тело  сделалось  мягким  -  мягкая  телесная
оболочка Дмитрия Кобцевича  отклонилась  и,  опрокинув  шандал,  сползла  на
гранитный пол.
   Глаза оставались открытыми, но Дмитрий не видел ни богомолок, ни  служек,
хлопочущих возле него. Только - двух крылатых и безликих, вовсе не в белых и
не в лучезарных одеждах. Один закрыл его от леденящего взгляда  чудовища,  а
другой положил руку на грудь безбожника и сказал.
   - Ты вернешься. Круг  не  замкнут.  Вернись  и  помни  молитву  свою.  Да
пребудет с тобою...
   На двенадцатой минуте со времени парковки у церкви майор Кобцевич,  двумя
аккуратными движениями утерев щеки,  поблагодарил  перепуганных  прихожан  и
поднялся.
   Сердце щемит, но двигаться можно.
   Кобцевич взял свою шапку, подобранную бледным, как парафиновая  свечечка,
мальчиком, отказался от помощи и осторожно вышел.
   Ветер крепчал; начиналась поземка. Сердце болело уже меньше,  и  Кобцевич
понял: доедет.
   Часы: через три минуты надо быть либо дома, либо в дежурке.
   До дома еще можно успеть.
   А там вызвать скорую - ничего не найдут, наверное, но вопросы снимутся.
   "Нива" аккуратно развернулась и, растягивая шлейф снежной пыли,  скрылась
в темноте.

   ГЛАВА 8

   Он появился - и это было как чудо или сон.
   Он появился у крыльца, хотя этого просто не могло произойти. Перед грозой
она сама проследила, чтобы заперли ворота; никто из  дворни  не  выбегал  на
стук, да и стука то никакого не было,  и  ворота  оставались  заперты  (сама
проверила) - и все же он  появился,  на  прекрасном  гнедом  коне,  прямо  у
крыльца.
   Он еще только поднимался, чуть прихрамывая, по ступеням (мокрый картуз  и
нагайка в руке, волосы при каждой вспышке отсвечивают, выблескивают  золотом
и серебром), а она уже потянулась навстречу.
   Немолод и не картинно красив, но  осанка  сильного  человека,  быстрые  и
уверенные движения военного.
   И глаза - без насмешки и фальши,  и  в  них  -  доброта  и  тайна.  Голос
глуховатый, чуть надсаженный, но от него на душе становится спокойно.
   Пока обменивались приветствиями, он смотрел радостно и жадно; а  Мари  ни
за что не могла поверить, что за этим - просто мужское влечение, что  это  -
просто мужская жадность.  Что-то  большее,  охватывающее  все  ее  существо,
казалось Мари, что помнит - именно так смотрел на  нее  отец,  на  маленькую
дочку, после трехлетней разлуки... Но лишь кажется и лишь  однажды.  Сейчас,
уже годы подряд, отцовский взгляд - иной. Да,  впрочем,  и  раньше.  Капитан
Криницкий, пока не стал калекой и  вдовцом,  предпочитал  жить  где  угодно,
только не дома, благо - служба к сему располагала. А вынужденный  поселиться
в имении, просто тяготился дочерью.  Возможно,  напоминала  нелюбимую  жену,
возможно - никак не мог примириться, что неисполненные долги отца и  хозяина
дома уже не сможет никогда исполнить, и обращал гнев и раздражение именно на
Мари, перед которой виноват всего более.
   Жизнь под одной крышей  -  с  ощущением,  что  Криницкий  оказался...  не
настоящим, не тем, кого Мари вымечтала одинокими вечерами.
   Этот же крепкий,  ладный,  седоусый  господин,  который  отрекомендовался
полковником и кавалером, вызвал ощущение, что вот оно, настоящее.
   Бог лишил ее матери, не рано, но на пороге зрелости, когда,  быть  может,
добрая и умная мать нужнее всего.
   Бог долго оставлял ее без отца - по  пальцам  можно  пересчитать  приезды
громогласного и, как сейчас понимает
   Мари, всегда навеселе офицера.
   Но не оставил Бог, прислал всадника во громе и молнии, и как знать, не  в
тот ли  самый  вечер,  когда  жизнь  всего  сильнее  показалась  страшной  и
бессмысленной, как затягивание смертельной болезни, когда конец  отчетлив  и
неотвратим?
   "Настоящий... настоящий... настоящий", - подсказывало сердце Мари,  когда
она, сколь допускали приличия, вслушивалась в вечернюю беседу  старых  вояк,
когда отвечала на слова и взгляды, обращенные к ней,  -  и  особенно  утром,
когда они встретились у беседки.
   Уже именно так, с ощущением, что этот человек пробыл рядом  всю  жизнь  и
ему  можно  доверяться  даже  в  собственных  слабостях  и  сомнениях,  Мари
попросила Дмитрия Алексеевича сопроводить ее к Макашову; она знала, что дело
- унизительное  и  скорее  всего  бесполезное,  и  не  барышне  встревать  в
помещичьи тяжбы, но что делать, если она одна, кругом одна, и это -  долг  и
перед отцом, и перед общиной? Мари, неплохо для уезда воспитанная,  переняла
у матери, много лет в одиночку ведшей поместья, умение ладить  с  общиной  и
совершенное непочтение к тому, что соседки-подружки называли "бонтон".
   Но несоблюдение мелких требований этикета,  даже  объясняемое  волнением,
может обернуться последствиями.
   Мари, настроясь на спор с  Макашовым,  даже  не  успела  представить  как
положено Дмитрия Алексеевича (Боже, для нее самой уже  совершенно  очевидно,
что это - Рубан, полковник и кавалер, Дмитрий Алексеевич) и опомнилась тогда
только, когда запела страшная Рубановская сабля...
   Нет, Мари не успела испугаться - разве  что  когда  поняла,  что  Дмитрий
Алексеевич сейчас  зарежет  камергера  и  не  миновать  беды;  а  когда  все
кончилось благополучно, вдруг впервые  в  маленькой  самостоятельной  судьбе
поняла, какое это счастье - когда рядом сильный и добрый человек, и сказала,
подавляя желание поцеловать руку, лежащую поверх ее  собственной:  -  Я  всю
жизнь мечтала о таком отце.
   И услышала ответ, который не испугал и не смутил, но удивил ее.
   Скоро все слова были сказаны,  благословение  от  счастливого  Криницкого
получено, свадьба назначена.
   Забавно и приятно было готовиться,  шептаться  с  подружками,  выписывать
модисток; забавно и приятно, и все же не совсем всерьез, с каким-то  смутным
ощущением, что просто предстоит переезд из дома отца родного в  дом  к  отцу
настоящему.
   Венчались в Криничках: храм Пресвятой  Богородицы  ни  до,  ни  позже  не
переживал такого наплыва блестящих гостей. Шляхта собралась со всей округи -
поместное и служивое дворянство,  радующееся  возможности  разбавить  летние
вакации приятным событием. Конечно же, офицеры, в том числе  от  гвардии,  и
гусары, даже духовенство из ближних церквей  и  обителей,  тешащее  один  из
самых простительных людских грехов - любопытство.
   Рубан, в полковничьем мундире со всеми регалиями, с подвитыми височками и
тщательно  выстриженной  сединой  в   овсяных   усах,   казался   моложе   и
привлекательнее; как знать, может быть,  и  затрепетала  бы  в  сердце  юной
невесты женская жилка...
   Но рядом шел, в ослепительном  генеральском  мундире,  двадцятипятилетний
красавец граф Александр  Николаевич  Кобцевич,  герой  с  осанкой  истинного
вельможи.
   Шел и держался в строгом соответствии с церемонией и  обычаями,  и  ни  в
едином жесте самый проницательный наблюдатель (а смотрели  зорко,  провинция
на глаз остра) не смог уловить ничего, что бросило бы тень на дружбу  Рубана
и Кобцевича, дружбу, скрепленную кровью.
   Но есть нечто, доступное  прочувствовать  только  двоим,  когда  руки  их
соприкасаются, то, что можно прочесть в глазах, когда встречаются взгляды.
   Смолчала провинция; и только Мари догадалась,  не  хотела  -  но  поняла,
почему через три дня после Рубановского венчания граф решительно собрался  в
путь и укатил, и вскорости пришло известие, что вступил в поспешный, хотя  и
равный брак с фрейлиной двора, из небогатых, но знатных остзейцев.
   Что было в жизни Мари, Марии Васильевны Рубан, молодой и любимой  хозяйки
славного поместья  близ  Носовки,  супруги  героя  Отечественной  войны?  О,
многое. Книги, гости, музыка - в доме Кобцевичей даже в отсутствии  молодого
барина устраивались музыкальные вечера. Необременительные хлопоты  по  дому,
где Дмитрий  Алексеевич  хорошо,  с  проницательностью  опытного  командира,
подобрал челядь. И муж, сильный и справедливый,  муж-отец,  к  которому  она
проникалась все большим доверием и уважением.
   Ночами  все,  в  общем-то,  складывалось  тоже  нормально   -   тепло   и
защищенность, и самоощущение любимой игрушки  в  сильных  и  опытных  руках.
Упругие усы нежно щекотали чувствительную кожу на  шейке,  маленькие  соски,
скользили по шелковистой ложбинке между  грудей,  возвращались  к  трепетным
впадинкам над ключицами.
   Мари гладила, целовала крепкие мышцы, осторожно и ласково  прикасалась  к
шрамам и рубцам, и засыпала,  прижимаясь  щекой,  утопая  в  теплой,  доброй
ладони.
   По воскресеньям и на праздники отправлялись в  церковь,  и  много  раз  в
золоте и лазури угадывала Мария лик Господа - и благодарила его, искренне  и
невычурно, что дал Он ей все, что может пожелать женщина, добавляя -  совсем
уже в глубине души, -  что  счастье  такое  даровано  ей  незаслуженно,  что
маленькой  и  грешной  ей  достались  дары,  предназначенные   иной,   более
достойной.
   ... А весной, едва подсохли дороги, прибыл Александр Кобцевич.
   Не сам приехал - привезли, простреленного  навылет  на  дуэли,  вызвавшей
недовольство Императора. Супруга, в тягости, не смогла покинуть Петербург, а
граф не счел возможным пока там находиться.
   Мари еще сумела убедить себя, что пронзительный  жар  и  истома,  волнами
прокатившиеся  по  телу,  вызваны  жалостью  и  состраданием   к   бледному,
исхудалому, с отросшими локонами  Александру,  полулежащему  в  подушках.  И
дурноту внезапную, и слабость в  ногах  объяснила  только  запахом  снадобий
лекаря, да случайно увиденным клочком корпии с засохшей сукровицей.
   Но дело было совсем не в женских слабостях - и  они  оба  ясно  читали  в
глазах друг друга.
   И когда, спустя три  недели,  рана  зажила,  и  Кобцевич  начал  отдавать
визиты, и приехал  к  ней  (почему-то  в  отсутствие  Дмитрия  Алексеевича),
сдерживаться не достало сил...
   Еще несколько сладостных мгновений Мари что-то  шептала,  с  восторгом  и
ужасом впервые ощущая, как наливается ее тело блаженно-горячим  напряжением,
а потом только и могла,  что  удерживаться  на  самом  краешке  сознания,  и
прижимать губы к губам  и  шее  Александра,  заглушая  рвущиеся  из  глубины
естества крики. А когда резкость и звуки мира восстановились, подумала:  вот
что значит стать женщиной, - и в истоме прижалась к  гладкой  горячей  груди
любимого.
   На третью ночь, когда свежий, пахнущий банными травами Дмитрий Алексеевич
ласкал  ее  с  привычной  нежностью,  Мари  тайно