на  приветствие
вовсе не ответил.
   - Михайло... Ну, чего ты?..
   - Больше с тобой не разговариваю.
   Вот как! Сбросила кожух, присела на край лежанки:
   - Ну я ж... Я ж только до тетки Ганны. Надо же тебя чем-то  подкормить.
Вон, целую баночку смальца принесла.  Ну,  прости,  я  больше  никогда  не
буду...
   - Можешь сама подкармливаться.
   - Ну, хватит, хватит. Поворачивайся, вставай. Сказала  ж  -  больше  не
буду...
   Михайло натянул на голову одеяло:
   - Отстань.  -  А  немного  погодя  добавил  спокойно,  презрительно:  -
Пустомеля. Ни одному твоему слову не верю.
   - Ну и не верь. - Маринка встала. - Подумаешь! Для  него  ж  старалась,
ходила, а он еще и выговаривает!
   Михайло молчал.
   Притащила хворосту, растопила печь. И,  уже  наливая  в  миски  горячий
ароматный кулеш, обратилась подчеркнуто независимо:
   - Вставай. Гонор гонором, а есть нужно.
   Похлебали молча.
   Вымыла посуду, поставила на печку -  пусть  сохнет.  Налила  кипятку  в
тазик:
   - Снимай рубашку.
   - Спасибо, не нужно. Рубаха у меня чистая.
   - Снимай, снимай!
   Михайло что-то пробурчал недовольно, однако стянул нижнюю рубаху:
   - Куда ее?
   - Давай сюда. О, скоро  уже  как  у  того  неряхи  -  читал  сказку?  -
прислонишь к стенке, будет стоять как лубяная. Что? И самому смешно?
   Но Михайло смеяться не собирался, отвернулся снова к стене. То ли спит,
то ли притворяется.
   Выстирала.  Посмотрела  в  окно:  за  хатой  -  от  яблони  к  сараю  -
алюминиевый провод натянут. Повесить  бы  там  рубашку,  чтобы  морозом  и
ветром пахла...  Нельзя.  Андрон  сразу  заметит.  Развесила  над  плитой.
Оделась, вышла во двор.
   А зима уже и не настоящая вовсе. Снег липкий,  сейчас  бы  в  снежки...
Метелица улеглась. Над мелочно-белыми сугробами в сером  небе  тонко-топко
чернеют влажные вишневые веточки. Весною пахнет...
   Маринка приникла распаленной щекой к мокрому стволу, задумалась...  Вот
и прогневала своего ненаглядного. И все равно она счастлива... Как  бы  он
ни сердился, а она может, имеет право, если захочет, увидеть его, услышать
голос. Может помогать ему, а если, не дай бог, что случится, может,  имеет
право своей жизнью спасти его... И даже - чего  не  бывает  -  даже  может
понравиться ему когда-нибудь...
   "Понравиться? - подумала и усмехнулась: - Чудачка..."
   Михайло - он вон какой: смелый, умный,  хороший.  Красивый  -  глаз  не
отвести! А она трусиха и недотепа. Да и внешне как вон то огородное пугало
- худющая, хромая...
   Понравиться... Достала  из  кармана  осколок  зеркальца,  держа  его  в
вытянутой руке, внимательно осмотрела  себя.  Коса...  Всего-то  и  добра!
Только и славы, что толстая и длинная. Волосы черные, брови чернющие, щеки
румяные...
   Как знать... А может, не так уж и плоха она?..
   Спрятала зеркальце, понурившись, поплелась в хату.
   Михайло читал. Читал ли действительно или только делал вид?
   Прибрала в комнате, подмела, выгребла из печки, и смеркаться начало.
   Проверила засов, взялась за коптилку и опять не стерпела:
   - Ну что ж? Так и будем молчать?
   Михайло ничего не ответил, отложил книжку, лежал и смотрел  в  потолок,
будто читал на нем что-то важное и необычайно интересное.
   И Маринке стало грустно, совсем  тоскливо.  Ей  вдруг  показалось,  что
никто к ней и не приходил, не стучал ночью, - как была она одинокой, так и
осталась одна-одинешенька, как вот этот трепещущий огонек каганца в черной
беспредельности ночи...
   С этой мыслью и начала стелить постель. Каганец решила пока не гасить -
все равно не заснет. Какой там сон!
   Отодвинула занавеску - черным-черно, ни огонька, ни лучика. Вот так  же
и на сердце у Маринки. Легла, и вдруг мысль, ни  с  того  ни  с  сего:  "А
может, и прав Андрон? Как ни живи, как ни старайся - придет смерть  и  все
исчезнет: и ты сам, и память о тебе". Подумала, и мороз по  коже  от  этой
мысли: нет, тут что-то не так... Не может, никак не может все это,  что  я
думаю, желаю, к чему стремлюсь, не может вот так  вот  просто  оборваться,
исчезнуть бесследно. Все это есть же, существует. Не иллюзия же  это,  все
существует действительно! Так куда оно может деться после смерти?
   А может, есть все-таки  какой-то  иной  свет,  где  все  это  -  мысли,
желания, все мое - будет существовать вечно? Может, и вправду все  мертвые
- мертвые только для нас, живых, и, вероятно, когда-нибудь потом они и для
живых воскреснут?
   Нет...  В  это  она  тоже  никогда  не  поверит.  Не   будет   никакого
воскресения. Мертвые не проснутся, Надийка не встанет, никогда  не  придет
папка. Никогда-никогда...
   Да что это она все о смерти да о смерти?.. Даже тошно от  этих  мыслей.
Встала, достала из кошелки яблоко, разрезала на две равные половинки.
   - На, - тронула Михаила: за плечо. Паренек повернул голову:
   - Что такое?
   - Да вот, говорят, у древних греков, у богов их, было яблоко раздора. А
у меня вот, значит, яблоко примирения...
   Михайло внимательно, как-то особенно внимательно - необычно - посмотрел
на Маринку.
   - Ну, мир? - спросила умоляюще, держа перед ним половинку.
   - Мир, говоришь... - и вновь  взглянул  на  Маринку  странными,  словно
затуманенными глазами.  -  Ох  ты  и  хитрая  у  меня...  Ох  и  хитрая...
Сумела-таки подъехать!
   Замолчал. Медленно и вроде несмело взял.
   - Ты у меня... - улыбнулся задумчиво - нет, не Марине, своему  чему-то,
глубоко затаенному. И совсем уже без улыбки, даже грустно закончил: - Ты у
меня... хорошая...
   Маринка даже дыхание затаила. Опустила глаза, положила  на  стол  свою,
так и не тронутую половинку.
   "Ты у меня..." А почему это он так сказал? Что он хотел этим сказать?
   "Ты у меня..."
   Ой, как хорошо! Как  здорово!  Никогда  еще  не  было  так  хорошо!  "У
меня..." У него..."
   И, уже не  сознавая,  что  говорит,  что  делает,  замирая,  запинаясь,
прошептала:
   - Милый!.. Люблю тебя!..



   7. А УЖЕ ВЕСНА...

   Михайло открыл глаза: рядом,  на  его  руке,  сладко  посапывая,  спала
Маринка. Губы припухли, покраснели... А на лбу  веснушки!  Смешные,  милые
веснушки! И как это он раньше их не замечал?..
   Осторожно, чтобы не разбудить, провел ладонью по пышным черным волосам.
И так же медленно, вслед за рукой, открывала глаза Маринка...
   - Милый! - неистово бросилась в объятия. -  Я  теперь  тебя  никому  не
отдам! Никуда не пущу! Я тебя давно - давным-давно!  -  всю  жизнь  такого
ждала!
   - Какого?
   - Такого! Такого! Такого! - порывисто целовала тугие,  пересохшие  губы
парня.  -  Такого,  как  ты,  смелого!  Сильного!  Умного!  И   такого   -
моего-моего! Знаешь, милый, теперь я могла бы и умереть! Мне так хорошо  -
ничего уже больше и не нужно!..
   - Глупенькая... - Михайло обнял,  прижал  к  себе.  -  Глупенькая...  -
прошептал. - Нам еще жить и жить!
   - А ты меня никогда не оставишь? Не променяешь на другую?
   - Глупенькая...
   - А ты... Ты береги себя... Теперь, знаешь...  -  начала  и  испугалась
своей мысли. - Знаешь, теперь - война...
   - Ты думаешь, меня могут убить?
   Маринка не головой, даже не глазами -  одними  бровями  кивнула  и  от:
ужаса закусила губу.
   - Меня никогда не убьют. Да и вообще, я тебе сегодня такое  расскажу...
Ты поймешь - смерти вообще нет. Есть, правда, нечто похожее,  мы  ее  пока
что - временно - терпим, но это уже и не смерть вовсе. А! Хватит об этом!
   Солнце уже высоко поднялось, когда Маринка подняла  голову  и,  щурясь,
прошептала:
   - Отвернись... Я буду одеваться...
   Солнце  заливало  комнату.  На  столике   бликовал   стакан,   сверкали
никелированные шарики кровати, а зеркальце на подоконнике  так  и  пылало,
словно плавилось в солнечных лучах...
   Из раскрытой форточки веяло солнцем,  сосной,  тающими  снегами  и  еще
чем-то молодым-молодым. "Будто праздник  какой-то",  -  подумала  Маринка,
прибирая в комнате, и тут же руками всплеснула:
   - Да сегодня ж и есть  праздник  -  Восьмое  марта!  Ну,  -  шагнула  к
Михаилу, - что ты мне подаришь?
   - Что же мне подарить... - вздохнул паренек и, опершись  о  подоконник,
обнял ее, прижав к груди. - Ничего у меня сейчас нет своего, собственного.
Подарил бы самого себя, да и то не могу - не только себе  принадлежу.  Вот
прогоним фрицев, тогда бери, принимай, как говорится, в  полное  и  вечное
владение...
   Долго стояли обнявшись возле окна, возле открытой форточки.
   - Тебе не холодно?
   Маринка задумчиво покачала головой.
   А за  окном  аж  слепило.  Сугробы  на  солнце  искрились  тонюсенькими
льдинками. Прямо перед форточкой сосулька. И сама искрится, и капельки так
и сверкают, срываются,  падают  в  цинковое  ведерко:  "Дзинь...  Дзень...
Дзинь... Дзень..."
   - А уже весна... - шепчет Михайло.

   А уже весна,
   А уже - красна,
   Со стрех вода каплет...
   Молодому казаченьку
   Дороженькой пахнет.

   Загостился я у тебя.
   Маринка  вздрогнула,  прижалась  к  любимому:  "Не  пущу!  -   хотелось
крикнуть. - Не дам!" Но только всхлипнула и  сказала  тихим,  охрипшим  от
волнения голосом:
   - Вот рана заживет, и пойдешь. Еще неделя две...
   - Нет, Маринка, не могу.  Да  и  сама  ты  все  понимаешь,  ты  у  меня
умница... Дня два-три побуду - болит еще, проклятая...
   Понурился, и уже не ей, жене, совести своей признался:
   - Вот вроде и чист перед товарищами, а тревожно. Особенно по ночам. Они
там под пулями, а я здесь... - И вздохнул тяжело, сокрушенно.
   Долго молчали.
   - А что ты обещал  рассказать  сегодня?  -  спросила  его,  слизывая  с
верхней губы соленую слезу. - Про Подопригору? Да?
   - Да...
   Маринка вытерла глаза: зачем думать о том, что будет не сегодня? У  нее
еще целых три дня. Нельзя растратить их впустую, надо  прожить  так  (ведь
может случиться, что они больше и не увидятся...), чтобы  запомнились  они
на всю жизнь.
   Зажмурила глаза и медленно, с наслаждением вдыхала, словно пила  резкий
мартовский ветерок. Никогда еще она так не хмелела от воздуха.
   И внезапно воздух этот всколыхнулся - отдаленный, широкий гром  донесся
с востока.
   - Наши! - встрепенулась Маринка. - Ты  слышишь?  Наши!  О!..  О!..  Как
музыка...
   - Наши...  -  прошептал  Михайло.  -  Близко...  Сегодня  слышнее,  чем
вчера...
   Гром нарастал, наплывал  волнами,  начали  даже  позвякивать  стекла  в
окнах.
   - Маринка, - взял Михайло девушку за плечи, отстранил от себя и глаза в
глаза: - Маринка...  поклянись,  что  никогда  -  слышишь?  -  никогда  не
забудешь этот гром, этот мартовский день, этот ветер... Поклянись!
   - Клянусь... - прошептала в ответ. - И ты... ты тоже поклянись...
   - И я... клянусь...
   Михайло переступил с ноги на ногу и едва не упал,  побледнев  от  боли.
Маринка подхватила его, с трудом удержав:
   - Пошли, милый,  пошли.  Тебе  нельзя  еще  так  долго  стоять.  Пошли,
полежишь, а я посижу рядышком. Ведь ты расскажешь мне? Ты же обещал...
   - Расскажу, обязательно расскажу.
   Довела паренька до лежанки.
   - Ложись! - Принесла и свои подушки, умостила под ноги ему, под бок.  -
Лежи, лежи! Не артачься. Пока что я командую! - Принесла табуретку,  села,
прижалась к любимому - голову на  грудь,  а  руки  его  положила  себе  на
волосы. - Вот так. Ну, рассказывай!..
   Но Михайло не торопился начинать, долго еще лежал молча, гладил тяжелой
теплой рукой нежную девичью щеку, лоб, волосы...
   "Что это он, вспоминает или придумывает?  -  подумалось  Маринке.  -  А
впрочем... Если и выдумал - все равно интересно".
   - Это произошло двадцать первого... - начал Михайло. - До конца дней не
забуду это число... О, это был необычный день,  а  вернее,  ночь  двадцать
первого июня тысяча девятьсот сорок первого...



   ВТОРОЙ РАССКАЗ МИХАИЛА

   Ровно в двадцать четыре ноль-ноль, как и просил профессор,  я  поднялся
на крыльцо особняка.
   Постучал.
   - Прошу, прошу! Проходите в кабинет. Присаживайтесь...
   Я сел. Подопригора устроился напротив в своем любимом кресле. Профессор
выглядел гораздо лучше, чем вчера. Маленький, сухощавый, в черной  шапочке
на голове, он как-то  даже  помолодел.  Прихлебывал  из  стакана,  видимо,
только что заваренную травку и говорил, говорил...
   - Травы и вообще народная медицина - это, мой юный  друг,  как  космос:
сколько ни углубляйся, границ не увидишь.  Матушка  моя  большим  знатоком
трав была... И бабушка... А я вот - я отступился...  -  Профессор  грустно
улыбнулся. - Многое уже из их науки забыл. Вот это, видите ли, вспомнил, и
весьма кстати... Может, хоть малость поскриплю еще...
   Подопригора посмотрел на свет сквозь стакан с  отваром,  потом  перевел
взгляд на большой портрет в простой деревянной раме:
   - Вот она, первая моя и главная  целительница...  Я  преклоняюсь  перед
современной  химией.  Современный  фармацевтический  арсенал,  во   многом
базирующийся на достижениях химической науки, - это грандиозно.  Но...  Но
травы, народная фармакопея, - это еще величественнее, и - должны  к  стыду
своему признаться - известны и освоены  нами  куда  меньше,  чем  лекарями
времен Ибн Сины. А мама моя травы хорошо знала...
   Я тоже взглянул  на  портрет.  Пожилая  женщина  в  свитке,  повязанная
клетчатым платком... Лицо усталое, простое, вроде не очень-то и приметное,
но глаза - глаза поражали. Большие, влажно-лучистые, они были  не  то  что
проницательными - просто пронизывающими. На мгновение мне показалось  даже
- это не изображение, это поистине _живые_ глаза. Они и вправду _смотрят_,
смотрят  на  профессора,  на  его  приборы,  на  причудливую  многоцветную
путаницу проводов, смотрят и как-то странно  улыбаются:  кротко-грустно  и
чуть-чуть насмешливо.
   Да, насмешливо.
   Я не выдержал и сказал профессору о своем впечатлении. Он молча кивнул,
так ничего и не ответив.
   Помолчав, он стал рассказывать о своем детстве, о городской  окраине  и
снова о матери, о ее увлечении травами, о том, как водила его,  подростка,
в лесопарк, на  ближайшие  луга  и  учила,  учила  давнишней  и  мудрой  -
прадедовской - науке исцеления.
   Мать была твердо убеждена, что лечат не только травы, но и человеческое
слово и, главное,  -  глаза.  Придет,  бывало,  к  больному,  тот  стонет,
корчится. Осмотрит его, а потом и скажет:
   - Гляди, гляди мне прямо в очи, гляди...
   Больной смотрит, и ему становится лучше.
   Впрочем, глядя в глаза больному,  мать  не  только  лечила,  она  вроде
читала в них его болезнь.
   В последние годы жизни мать  единственному  своему  сыну  -  тогда  уже
врачу, доценту - передала всю науку и про травы,  и  особенно  про  глаза.
Целую методику изложила... Он тогда все подробнейшим образом  записал,  но
теперь вот никак не может отыскать в своем  архиве  эти  записи.  И  очень
жалеет.
   - Глаза - это... - Профессор вздохнул, развел руками. - Глаза -  это...
глаза! Это чудо, которое ни с чем не сравнишь. Да, глазами, собственно, их
радужной оболочкой я еще займусь. Если,  понятно,  она...  -  и  профессор
кивнул на портрет, - древней своей терапией продлит мои  дни.  И  конечно,
когда удастся разыскать  эти  записи...  А  мне  хочется  создать  прибор,
который бы по глазам больного безошибочно  ставил  диагноз.  А  в  будущем
концентрировал бы глазную энергию и передавал ее больному и вылечивал его.
   Профессор нахмурился, медленно, словно к чему-то  прислушиваясь,  отпил
из стакана, приложил руку к сердцу.
   - Ну, будет она, вторая моя работа, или не будет, поживем -  увидим,  а
пока что поговорим о первой. Вот он, перед нами, - и Подопригора указал на
стену, где виднелся не освещенный  сейчас  зеленый  контур  схематического
изображения мозга. - Не знаю, приходилось ли вам, а мне не  раз  случалось
слышать: "Мозг в человеческом организме руководит всем. Мозг - генеральный
штаб организма". Итак, мозг - штаб, а весь организм - армия  этого  штаба.
Но верно ли, что именно штаб руководит армией? Ведь штаб, даже если  он  и
генеральный, это орган, назначение  которого  прежде  всего  готовить  все
необходимое   для   того,   чтобы   принять   правильное   решение.   Штаб
разрабатывает, подготавливает это решение, но принимает его не сам штаб, а
военный совет, во главе которого всегда  стоит  один  человек.  Последнее,
решающее слово только за ним.
   Априори, еще до начала исследований я был  твердо  убежден:  есть  и  в
человеческом мозгу такой старший над старшими. Принцепс  супра  принципем,
как сказали бы древние римляне. Но из античных культур  я  всегда  отдавал
предпочтение  греческой   и   потому   термин   взял   древнеэллинский   -
_гиперанакс_.   Затем    многолетние    как    дооперационные,    так    и
послеоперационные  обследования   больных   и   особенно   сами   операции
подтвердили, что я прав: гиперанакс существует, расположен  он  в  верхних
отделах ствола мозга. Именно там  центр  сознания  человеческой  личности,
основа неповторимого в каждом из нас, своего, так сказать, почерка  жизни.
Да, именно там, в ткани гиперанакса, разветвляются и сплетаются  тончайшие
серебристые живые нити структуры, которая ответственна за сохранение того,
что называем мы индивидуальной психической неповторимостью.  Речь  идет  о
своеобразных особенностях восприятия и ощущения мира, короче говоря, всего
того, что  отличает,  скажем,  мое  "я"  от  вашего.  Структуры  эти,  эти
тончайшие нити (физическая масса их бесконечно мала) я  назвал  млонзовыми
структурами.
   Млонз - это слово из диалекта африканского племени нлоу, и означает оно
- _жизнь в жизни_. Я с давних пор, еще со  студенческих  лет,  интересуюсь
этнографией, фольклором и мифологией народов мира, Африки в особенности...
Какие там интересные языки...
   Профессор умолк, перевел дух.
   - Сейчас я еще малость приму этой... этой своей... Знаете, кстати,  как
эта травка называется  в  народе?  Русалочье  око...  -  И,  отхлебнув  из
стакана, Подопригора вновь откинулся  на  спинку  кресла,  притих.  Минуту
спустя зашевелился, открыл глаза. - Все... Спасибо  ему,  пока  отпустило.
Молодой человек, -  обратился  он  ко  мне  с  какой-то  особой,  вежливой
торжественностью. - Мой юный друг, я пригласил вас, чтобы сообщить  вам  о
результатах вчерашнего эксперимента. Он  непосредственно  касается  вашего
будущего. Предупреждаю, вы услышите кое-что  не  совсем  обычное,  вернее,
совсем не обычное.
   Все это, -  профессор  обвел  рукой  приборы,  экраны,  пульты,  -  все
создавалось годы и годы. И совсем не зря! -  Он  горделиво  вскинул  вверх
свой седой чубчик. - Не зря, смею вас заверить! Я все-таки добился своего.
Теперь могу описать  принципы  строения  млонзовой  структуры  гиперанакса
любого мозга. Вчера я записал вашу... э-э,  вашу  млонзограмму...  Теперь,
мой молодой друг, вы можете умирать. Да, да, я не оговорился -  совершенно
спокойно стреляйтесь,  вешайтесь,  тоните,  режьте  себе  вены  и  даже...
женитесь - теперь вам все дозволено.
   "Что это он городит?" Я с тревогой смотрел на Подопригору.
   - Вам кажется, что я сошел с ума? - весело улыбнулся профессор. -  Нет,
мой дружок, я пока что при полном рассудке. И именно он, здравый рассудок,
позволяет мне сказать вам, что вы теперь можете спокойно идти  на  смерть.
Повторяю: спокойно! Вы можете умирать, но вы никогда не умрете.  Вот  ваша
млонзограмма. - Профессор перегнулся через подлокотник кресла  и  бережно,
двумя руками взял со  стола  объемистый  ящичек  из  темно-красной,  почти
черной пластмассы. - Смотрите, - поднял крышку. - Видите эти матрицы?
   На  розовой  бархатной  обивке  лежала  стопка  белесых  полупрозрачных
дисков. Осторожно, кончиками пальцев Подопригора взял верхний кружок.
   - На этих матрицах - заметьте, какие тоненькие,  -  записано  все,  что
таит в себе серебристая паутинка вашего млонза... Вот, возьмите, хотя бы в
руках пока подержите. Это ваше бессмертие.
   Рано или поздно  -  а  начнется  это  задолго  еще  до  Эпохи  Великого
Интегрирования - люди  не  только  познают  все  секреты