аже быть тройняшкам отцом родным, но при этом позволяет себе ставить условия: ее четыре "Оскара", понимаете ли, мешают его творческой реализации. Нет, мама была права, когда не хотела о нем даже слышать. А она... она... она... не знает, что ей теперь делать. Нет, с этим придурочным гением все кончено, навсегда и безоговорочно, но ("...папочка, родненький!..") она только сейчас, вчера вечером, около девяти, поняла, что любит Эрнесто. Да-да, Эрнесто, только не того, с которым отмечала Рождество в Акапулько, и не баскетболиста, а другого; я должен помнить, он какое-то время был у нее начальником охраны, но потом она его уволила за вранье. Да, он ей врал, все врал, а она его, кажется, все равно любит. И сейчас ей даже не с кем поделиться всем этим, не с кем посоветоваться; мама есть мама, ее советы - это прошлый век, даже не прошлый, а позапрошлый, двадцатый, а Маша говорит: решай сама, а Дашка вообще отказывается говорить об Эрнесто, да и не станет она, Старшая, слушать Младшую, тем паче что у младшей сестры на целых три "Оскара" меньше, и второй ей не светит, по крайней мере в этом году,
     хоть злая девчонка и считает себя сильно умной; вот и выходит, что она, Старшая, совсем одна, и пишет она потому, что "ты, папочка, обязательно придумаешь, как поступить, и вообще - приезжай, кроме тебя поговорить по душам не с кем на всем белом свете...".
     Я механически сложил листок, вложил его в конверт, положил конверт на тумбочку и перевел глаза на противоположную стену, где во всей своей четырежды оскароносной красе сияла и блистала моя Старшая, круто прикинутая во что-то придворно-средневековое со шлейфом, в изящной короне поверх пышно взбитых пепельных волос.
     М-да. Опять. Право же, что за комиссия, Создатель...
     - Пороть, - мечтательно сказал я.
     - Поздно, - отозвался Кузнечик.
     - Пожалуй, - согласился я. - Ладно, что там еще?
     Какое-то время мой первый зам держал паузу. Длинную, с выражением. У него это получается очень даже здорово.
     - А еще тебя выписывают, - сообщил он, вволю помолчав. - Как говорится, с вещами на выход. Сегодня.
     - Не возражаю, - отшучиваюсь я. - Осталось только уболтать главного.
     - Уже, - говорит Кузнечик, и я понимаю: он вовсе не шутит.
     И главврач, никогда не снимающий формы генерал-лейтенанта медицинской службы, спустя пару минут появившийся в палате, тоже не склонен к шуткам. Сказать, что он недоволен, - значит ничего не сказать. Он в бешенстве. Но субординация есть субординация; ему приказали, и он обязан выполнить приказ.
     - Лично я категорически против. - Глаза профессора за стеклышками пенсне похожи на осколки серого весеннего льда; в руках - потертая кожаная папка. - Вы прекрасно знаете, чем грозит вам отказ от полного курса стационарного лечения в период очередной ремиссии. Однажды вы уже позволили себе подобную глупость, и я не думаю, что вам хотелось бы повторять тот малоприятный опыт...
     Я его понимаю. Семь лет назад прерванный вот так же, приказом, курс лечения стоил мне трех месяцев интенсивки, и в первые недели эскулапы были уверены, что паралич неизбежен. Мне, безусловно, не хотелось бы повторять тот малоприятный опыт. Но у Департамента свои законы. Писаные и неписаные. И вторые, как правило, действеннее первых. Маэстро не стал бы срывать меня отсюда по пустякам; семь лет назад он сидел у моего изголовья восемь суток подряд, не подпуская никого, и, если уж он трубит в трубу, значит, я ему действительно позарез нужен.
     - ...решайте сами. Ваше право.
     Я молча тяну руку за бланком отказного листа. Молча заполняю стандартную форму. Молча подписываюсь. Но мое молчание против профессорского - просто молчание ягненка. Генерал-лейтенант долго изучает бумагу, тщательно упаковывает ее в потрепанную папку и удаляется, до боли похожий на белое безмолвие.
     Лишь на пороге он, не оборачиваясь, выпускает парфянскую стрелу - точь-в-точь как семь лет назад:
     - Я умываю руки.
     Пожимаю плечами. Очень хочется показать язык, но героически превозмогаю себя: подобное мальчишество не к лицу ответственному сотруднику Департамента. Кроме того, по слухам, профессор умеет видеть спиной. Врут, наверное. Но чем черт не шутит. А мне здесь, надеюсь, еще лечиться и лечиться...
     Шарю в тумбочке. Где-то там должно быть яблоко. Не забирать же с собой. Как раз успею съесть.
     Нет, не успею.
     Доктор Сянь уже переступил порог, держа на вытянутых руках неизменную шкатулку красного дерева. Шкатулка украшена тонкой резьбой - свирепыми на вид, но, если приглядеться, совсем не страшными драконами, переплетенными сетью замысловатых иероглифов. Шкатулка не простая; не зная секрета, ни за что не открыть, но стоит придавить левый глаз двуглавого монстра на крышке, как она с мелодичным звоном приподнимается, открывая взгляду инструменты - острейшие, невероятно тонкие иглы с набалдашниками из сандала, чешуйками которого была выложена и сама шкатулка.
     Доктор Сянь кивал совершенно лысой и бровастой, точь-в-точь с танских гравюр скопированной головой, обтянутой желтой пергаментной кожей, и растягивал в вечной улыбке тоненькие бесцветные губы. Он слегка приседал и кланялся, словно бы и не двигаясь с места, но с каждой секундой оказываясь все ближе к кровати.
     Следом за ним появилась и Дина, вся в белоснежном и крахмально-хрустящем.
     Сейчас она перевернет меня на живот и уйдет до конца сеанса, предоставив маленькому знахарю колдовать над моим телом. Присутствовать при процессе Дина не в силах, хотя и знает, что большинства уколов я просто не ощущаю - тех, например, что идут по пояснице, не говоря уж об иглах, втыкаемых мне в ноги. Дина, дочь колонистов, реэмигрировавших на Землю, называет все это чертовщиной, истово крестится и, мне кажется, тайком считает доктора Сяня пусть и не злым, но все-таки - колдуном, от которого на всякий случай надо держаться подальше.
     Дине до мельчайших подробностей известна моя история болезни, но это отнюдь не мешает ей изо всех сил улыбаться, являя собой воплощение оптимизма и прекрасного настроения, что, если верить науке, должно непременно передаться пациенту; таков закон нашей ведомственной богадельни. Она, мерзавка этакая, даже тихонько хлопает меня по обнаженной спине, улучив момент, когда доктор Сянь углубился в недра своей колдовской шкатулки.
     Но вот маленький доктор взял сухонькими, почти детскими пальчиками первую иглу... и Дину как ветром сдуло из палаты.
     - Начнем, - сказал Сянь и, бормоча нечто гортанное, занес иглу над моей спиной.
     На миг перехватило дыхание. Вдоль позвоночника потянуло легким морозцем...
     Ничего страшного. Мне не раз уже приходилось иметь дело с желтокожим кудесником. Я привык. И мне уже не стоило особого труда в эти самые-самые первые мгновения сеанса, расслабившись, думать о чем-нибудь постороннем. О бабах, к примеру, о водке, о славном боевом прошлом, наконец, но только не о бронзовых иглах, впивающихся в мою спину, не о госпитальной палате, не о шаманских пассах маленького, нестареющего доктора, вобравшего в свою большую лысую голову всю мудрость древней земной и неземной медицины...
     Тогда, если повезет, удается задремать - до окончания процедуры.
     Но сегодня, как я понимаю, процедура особенная. Старик должен за час сделать то, на что в нормальной жизни отведена неделя. Это почти невозможно. Но он справится. Я знаю. Да и плевать мне, честно говоря, на проблемы доктора Сяня; больше всего на свете сейчас не хочется думать о причинах, заставляющих его спешить.
     - Не больно? Не больно? - спрашивает он, манипулируя иглами над моей спиной; ответы не нужны, он и так прекрасно знает, когда больно, а когда - нет.
     Можно дремать с чистой совестью. Но это очень трудно, если прямо над твоей головой раскачивается колокол.
     Бомммм...
     ... Я вздрогнул.
     - Больно? - сейчас же переспросил доктор Сянь и наклонился, стараясь заглянуть мне в глаза. - Хорошо! Я сейчас уколю опять...
     Он был очень, очень доволен.
     - Все! Вы формально здоровы! Сейчас вы не будете чувствовать совсем-совсем ничего и спать один час ровно. Потом я буду повторять процедуру, а потом вы будете вставать и уходить. Только прошу учитывать, - в бесстрастном тонком голоске заиграли некие эмоции, - это не есть лечение, это есть под-ла-тать; я не могу одобрять таких распоряжений, но мне приказано делать, и я делаю...
     Слова звучали все тише и глуше; голова кружилась; уже засыпая, краем глаза я заметил: доктор Сянь прибирает волшебные иголки обратно в шкатулку и пергаментные губки его неодобрительно поджаты.

ЭККА ПЕРВАЯ, из которой читателю становится совершенно ясно, что посты имперской почты далеко не всегда скрупулезны в соблюдении устава

     К посту имперской почты всадник подъехал около полуночи, когда ливень, казалось бы, подуспоко-ившийся с наступлением тьмы, вновь ударил во всю силу; ветер хлестал в лицо каплями, твердыми, словно пращные ядрышки, и зеленоватые молнии вспарывали небо, вырывая из мрака - черным по белому - зубчатую изгородь с башенкой
     - Приехали, - сказал человек коню, и конь радостно фыркнул в ответ
     Устали оба. Весь день, начиная с полудня, солнце, спрятавшись за густые, почти прижавшиеся к земле облака, парило и давило, мешая дышать, до одури хотелось есть, а заводной меринок вместе с седельной сумкой, полной припасов, остался там, за спиной, выкупом за жизнь, уплаченным ватаге лесных.
     Невелика была ватажка, всего пятеро, и только один при большом луке, так что в иное время путник, быть может, и поиграл бы с лешими в войну - не без надежды на победу, но нынче он не принадлежал себе; гонец есть гонец, его долг - исполнить поручение пославшего и доставить отвег. Впрочем, и лесные оказались понятливы; они не стали лезть на рожон, потребовав плату за проезд и удовлетворившись половиной...
     Сейчас и давнишнее приключение, и холодный хлещущий дождь казались смешными мелочами, и всадник позволил себе ухмыльнуться.
     Вот сейчас приоткроются узкие воротца, а за ними - теплый очаг, горячая похлебка и - почему нет? - чаша огнянки; задать коню овса и - спать. Понятное дело, все это не бесплатно, даром только имперских почтарей принимают, но ведь и кошель за пазухой не пуст: ни много ни мало - восемь среб- реников отсыпал на дорогу господин, не поскупился; велел только, обернись поскорее...
     - Эй, открывайте! - крикнул всадник, задрав голову.
     - Пароль? - отозвался простуженный бас из надвратной будки.
     - По воле Вечного!
     - Воистину так, - подтвердили сквозь дождь. - Кто таков?
     На этот вопрос можно было бы и не отвечать, хватит с них и пароля... но уж больно хотелось, чтобы там, за изгородью, забегали, засуетились, спеша распахнуть ворота.
     - Гонец графа Баэльского к Его Высокому Священству магистру Ордена! По особой надобности!
     Получилось именно так, как следовало: веско и внушительно.
     Однако никто не поспешил суетиться. А дождь все крепчал и крепчал.
     - Гонец графа Баэльского! - закричал всадник, приподнявшись на стременах, и в голосе его гнев смешался с изумлением. - Откройте ворота, козлы!
     Ответа не было. Разве что в островерхой будочке кто-то невнятно зашептался, но шепот почти тотчас умолк.
     Тяжелым нескончаемым потоком падал на землю ливень, и очень хотелось есть.
     - По воле Вечного! - еще раз надрывно крикнул гонец, и конь жалобно заржал, но на сей раз будка не откликнулась вообще; никто даже не шептался... да и был ли он, этот шепот, или пригрезился в шуме дождя и всхлипываниях ветра?
     Над головой дважды сверкнула молния. Кривые мертвенно-бледные губы небес распахнулись в рваной усмешке, вновь показав всаднику весь пост, такой близкий и такой недоступный. Невероятной силы раскат грома потряс землю, заставив коня вздрогнуть и отпрянуть от запертых ворот.
     Пробормотав проклятие, всадник развернулся и поскакал назад.
     В густой мокрой тьме несся он по размокшей лесной тропе. Грязь стонала и чавкала под копытами, голые сучья хлестали по рукам и ногам, высокие придорожные кусты, выныривая из мрака, цеплялись за промокший насквозь плащ, впивались, как когти полуночного оборотня. Но всему приходит конец, и вскоре справа - негромко, словно из-под земли - послышалось приглушенное пение, а спустя мгновение-другое сквозь стену воды проглянул желтоватый свет.
     Всадник резко осадил лошадь.
     Скачка приглушила бешенство и усмирила обиду. Всему свой час. С утра пост так и так откроет ворота, тогда-то и будет время разобраться с охраной, и он заранее кое-кому не завидует. А в "Трех гнуэмах" вполне можно скоротать ночь. Нарушение, конечно, ибо гонец при исполнении должен сторониться всякой опасности, а значит, и харчевен, в которых подчас чего только не случается, но...
     Конь шумно вздохнул, соглашаясь: верно, господин; устав уставом, а не первогодки же мы с тобою, в самом-то деле, чтобы ночевать, как начальством велено, под открытым небом, тем паче - в грозу.
     Спешившись, гонец подвел коня поближе к тяжелым, почти таким, как у поста, воротам и постучал.
     - Эй! Заведение закрыто! - сообщили изнутри. - Утром приходи!
     Прав хозяин. В этих местах ночью принято беречься, да и указ такой от властей есть. Ну, ничего, отопрут. Жаль, правда, этой дорогой давненько ездить не доводилось; старый хозяин вспомнил бы знакомца, да помер он, завещав постоялый двор брату.
     Как бишь его?!
     - Открой, почтенный Мукла!
     - Ты что, порядков не знаешь? - голос за воротами стал еще раздраженнее. - Как светать станет, так и стучи, милости просим. А сейчас...
     - Отопри, Вечного ради! Я заплачу серебром! - закричал гонец, настойчиво колотя вратным молотом в тесаные доски.
     - Э? - голос чуть смягчился. - Да один ли ты?
     - Двое нас. Я да конь, никого больше...
     - А почем мне знать, что не врешь? - усомнился голос, но все же сквозь шелест ливня послышались шаги, зашуршал засов, заскрипел замок, загремела цепь, и ворота наконец приоткрылись. - Ну? - хмуро спросил выглянувший в щель толстяк; за спиной его маячил некто громоздкий с алебардой наизготовку. - Чего тебе?
     - Впусти, почтенный Мукла! Мы с конем голодны и утомлены. Заплачу вдвое!
     - Вдвое, вдвое... - Толстяк шмыгнул носом. - А что, как на посту узнают? Пени-то нынче ой какие, себе дороже выйдет...
     - Втрое заплачу!
     - Ну, ежели так...
     Через просторный двор путник прошел уже почти валясь с ног; чьи-то проворные руки, перехватив повод, приняли коня; негромко скрипнула, распахиваясь, дверь в сухое, душное тепло харчевни - и сделалось хорошо.
     Хотя и людно.
     В густом чаду, поднимавшемся к низким сводам, очертания расплывались, словно призраки в ночи, но все же можно было различить и группку селян, дремлющих, уложив голову на стол, и пять-шесть ландскнехтов, и необъятную девку с пышно взбитыми рыжими волосами, жеманно хихикающую на коленях одного из меченосцев.
     - Похлебки, дражайший Мукла! Горячей похлебки, жаркого и... - Гонец на миг замешкался; очень хотелось огнянки, хотя бы глоток, но, увы, постоялый двор - не имперский пост, где опасаться нечего. - И, пожалуй, вина.
     Попробовав на зуб сребреник, Мукла сменил гнев на милость; невесть откуда возникла грудастая немолодая баба, супруга трактирщика, неуклюже поклонилась, набросила на стол полотняную скатерть.
     Озноб понемногу уходил, напряжение уступало место покою.
     Слышно было, как за окном дождь с диким упрямством хлестал по размокшей глине, тормоша и дергая кроны деревьев; вода ликовала и бесилась, раскаты грома то и дело обрушивались на крышу.
     В очаге шипел огонь, потрескивали дрова, дымное, сонное тепло расплывалось по комнате, нежа и одурманивая.
     Удобно рассевшись на угловой лавке, гонец прикрыл было глаза, но тотчас тревожно вскинулся.
     - Мой конь! Мой конь остался на улице, под ливнем!
     Трактирщик покосился на мальчишку-подручного; кивнул.
     - Не беспокойся, уважаемый, навес и солома входят в плату...
     - Но мой конь не признает соломы!
     - Хм. Овес нынче дорог. Ты готов заплатить вдвое и за овес?
     Следовало бы одернуть разбойника, но сил уже не было. Тем более похлебка оказалась густой и наваристой, жаркое - мягким и отменно прожаренным, вино хотя и разбавленным, но не так уж сильно, а спать, как ни странно, расхотелось.
     За соседним столом тем временем возобновился разговор, прерванный появлением нового постояльца. Ландскнехты, судя по нашивкам - из гарнизона Старой Столицы, праздновали отпуск; были они веселы, зычноголосы и явно при деньгах.
     Здравица следовала за здравицей; взвизгивала рыжая, переходя с колен на колени; девка-подавальщица сбивалась с ног, спеша исполнять новые, все более прихотливые заказы, хозяин же, ублажив щедрого новичка, властным жестом отпустил жену, а сам поспешил вернуться к компании и продолжить прерванную беседу.
     - И что же, доблестные, вы везли его вот так, впятером?
     - А как ты думал? - оскалился старший из вояк, седой и щербатый. - Мне, скрывать не стану, капитан говорил: возьми-де, Каттве, еще десяток парней, для надежности... а я ему грю: э, ваша высбродь, ни к чему мне лишние людишки. Своих людей я знаю как облупленных, вот с ними и повезу, а иначе - кому иному поручайте. А он мне: дескать, как знаешь, а только ежели упустишь, тады, считай, каторга за благо выйдет. А я ему...
     - А господин сержант ему и грит, - нарушая все правила учтивости, вставился в разговор самый юный из меченосцев, прыщавенький и курносый, - вы, мол, господин капитан, нам приказ дали? Дали. Вот теперь весь спрос с нас, только пускай клетка...
     - А ну, цыц, Огрызок, - восстановил субординацию старшой, - затихни, когда старшие говорят. Да, - он громко икнул и утер губы тыльной стороной ладони, - ты вот, к примеру, Мукла, прикинь: кабы тебе такое поручили, с чего б начал?
     Трактирщик сделал большие глаза.
     - Да я б, господин сержант, ни в жисть...
     - То-то! - Седой, похоже, услышал именно то, что хотел. - Вот потому, друг ты мой Мукла, ты тут меня нынче винцом поишь... - он икнул трижды подряд, - скверным винцом, кстати, а я тебе денежки плачу, не считая. Осознал?
     - Как не осознать, господин сержант?
     - Молодец. Соображаешь!
     - А иначе нам нельзя, господин сержант... Мукла хихикнул.
     Трактирщики, известное дело, народ любопытный, цену новостям знают, как никто иной, и далеко не каждый день доведется увидеть храбрецов, сопровождавших в Новую Столицу клетку с самим Лланом, бешеным проповедником, много лет смущавшим умы вилланов. Не боясь греха, подбивал безумный поп людишек к бунту супротив законных господ. За то и гнить ему теперь в монастырских подвалах до скончания века; еще пусть Вечного благодарит, что особ духовного звания казнить заповедано.
     - Каков он на вид, Ллан-то? Люди говорят, стра-ашен...
     Сержант похмыкал, потеребил усы.
     - По чести сказать, брат Мукла, так вовсе ничего особенного, старикашка и старикашка; вот только глаза... - Он вздрогнул. - Ладно, хватит об этом, не к ночи будь помянуто; а знаешь что?., а вели-ка подать еще вина, да гляди мне, самого наилучшего!
     - Беспременно, господин сержант... Эй, Пепка, дурища! Жбан наилучшего вина господину капралу! А вот дозвольте еще вопрос, господин подпрапорщик...
     Хоть и опытен был седоусый, хоть и повидал всякие виды, а не устоял перед грубейшей, вовсе ничем не прикрытой лестью. И то сказать: когда еще выпадет случай услышать в свой адрес столь уважительное обращение? - а выйдет ли еще выслужить вожделенную капральскую перевязь, то один только Вечный ведает; высокодостойный Магистрат Старой Столицы на повышения скуп.
     Почему не ответить, тем более что вино еще не прибыло...
     - Дозволяю, - благосклонно кивнул сержант.
     - Слыхал я от проезжих людей, - Мукла значительно помолчал, - что-де и Вудри-душегубец отбегался... Врали, поди?
     Седоусый прищурился.
     - Правду люди говорят. Повязали соколика. Теперь не улетит.
     - Дела-а... - потрясенно протянул трактирщик. - И что ж теперь? В Старой Столице