. Это многое объясняло. А автором идеи был не он.
     Автором была  Ирина.  Видно,  вспомнив  о  его  странном,  совсем  не
современном увлечении покорителями Арктики, она сразу, как только он  ушел
жить в общежитие, объяснила Витале, что "папа уехал в экспедицию". Точнее,
не сразу, а почти сразу - когда узнала, что он там, в общежитии, не один.
     Когда ворвалась в  его  дни  и  ночи  женщина-стихия,  женщина-дождь,
женщина-радуга, женщина-гибель. Женщина по имени Майя.
     ...В первый раз она появилась у меня  по  поручению  Грибова.  Сперва
(как она позже рассказывала) она пришла туда, где я  жил  еще  недавно,  и
Ирина объяснила, как меня теперь можно найти. И она нашла меня и принялась
уговаривать лечь на операцию.  Она  сказала,  что  Грибов  все  хорошенько
обдумал, досконально изучил мою историю болезни и уверен в успехе. И  ждет
только моего согласия. Она не знала, что именно благодаря  ей  я  в  курсе
действительного положения дел. Ведь она -  та  самая  красивая  сестричка,
которая уронила мою  карточку  возле  двери  кабинета.  Она,  конечно,  не
запомнила меня.  А  я-то  запомнил.  Но  сейчас  обнаружил,  что  запомнил
неправильно. Она не просто "красивая сестричка", она - богиня. Я слушал  и
слушал ее, и, хотя, не желая быть подопытным  кроликом,  твердо  решил  на
уговоры ее не поддаваться, а  спокойно  дожидаться  своей  участи,  больше
всего в тот момент я боялся, что она прекратит эти уговоры. И уйдет.
     - Отчего же он сам не явился? - Я действительно был  слегка  уязвлен:
Колька Грибов не посчитал нужным придти лично.
     - Что вы, - изумилась Майя. - Николай Степанович (ай  да  Гриб!)  так
занят! Он в день спасает по нескольку жизней.  Если  он  будет  ходить  за
каждым больным... Он просто права такого не имеет.
     - Ну, я-то, положим, не "каждый".
     - Потому-то он и послал меня, за другим бы вообще  бегать  не  стали.
Другие  сами  приходят  и  по  году  в  очереди  стоят.  Вам   очень-очень
по-вез-ло...
     - Чем дольше я разговариваю с вами, тем сильнее убеждаюсь, что мне  и
вправду повезло. Что я разговариваю с вами. Что вы здесь.
     ...И она приходила еще дважды. Теперь уже ЯКОБЫ по поручению. А потом
- пришла и осталась. И помчались, звеня, цветные стеклянные ночи,  цветные
стеклянные утра, цветные стеклянные полдни и  вечера.  Стеклянные,  потому
что только витражные стекла вызывают то  же  ощущение  ясности.  И  я  уже
простил судьбе, что жить мне осталось  несколько  месяцев,  если  все  они
будут такими.
     ...Больше всего он любил  наблюдать  за  ней  в  момент  пробуждения.
Спящая, она была милым безмятежным ребенком с головой, укутанной в светлую
пену волос. Он жарил яичницу, заваривал чай и намазывал на хлеб масло.  Он
ставил перед диваном табурет и превращал его в столик. Он опускался  перед
ней на колени и осторожно трогал ее волосы, иногда окунаясь в  них  носом,
вдыхая запахи детского тела и парикмахерской. И вот ресницы вздрагивали, и
дитя превращалось в прелестную юную женщину - благодарную и бескорыстную.
     Она любила одевать его рубашки и тогда ее грудь казалась маленькой, а
ноги - такими длинными и такими пронзительно стройными,  что  чай  успевал
окончательно остыть, а яичница - напрочь засохнуть.
     Именно  сознание  приближающейся   тьмы   и   делало   бессмысленными
какие-либо угрызения совести, оставляя ему чистый свет.
     Говорить они могли о чем угодно, только не о его болезни. Но мысль  о
ней всегда жила рядом.
     Ему особенно нравилось, когда  она  снова  и  снова  делилась  своими
ощущениями и мыслями их первого дня, первого вечера  и  первой  ночи.  Ему
было  интересно   узнать   каким   неприятным,   некрасивым   и   все-таки
притягательным нашла она его. Он не спрашивал ее ни о  чем,  довольствуясь
тем, что она решала рассказать сама. Зато она расспрашивала  его  много  и
подробно. И даже не пыталась скрыть, что интерес этот в большой степени  -
профессиональный. Интерес врача ко всему, что касается больного. Он прощал
ей это хотя бы потому, что несколько раз именно ей приходилось возиться  с
ним во время приступов. Хотя его и подмывало поинтересоваться, не  заносит
ли она информацию о нем в историю болезни; но он не решался этого сделать,
страшась получить утвердительный ответ.
     Да, сначала он был даже благодарен своему недругу  за  свободу  и  за
встречу.  Но  день  ото  дня  все  рельефнее  проступала  скорбь   скорого
вынужденного расставания. Раньше оно не страшило его. Жаль было  Витальку,
но к мысли, что когда-нибудь самого его не  будет,  а  сын  останется,  он
привык уже давно; ему не жаль  было  покидать  Любимое  Дело,  потому  что
работу свою он не любил; ему не жаль было решительно ничего,  пока  он  не
узнал Майю.
     ...Мы сидели возле окна и одновременно курили, пили кофе и  играли  в
ямба, когда Майка вдруг сообщила индифферентным тоном:
     - Между прочим, я тебя люблю.
     - Да сколько же можно! - возмутился я, - ты мне это уже раз пятьдесят
говорила! - (Цифра была реальной, плюс-минус два).
     - Я тебя люблю, - повторила  Майка,  затянувшись,  и  слезинка  упала
прямо в кофе.
     И я не выдержал. Я сказал:
     - Ладно, завтра пойдем к Грибову.
     Она шмыгнула носом и посмотрела  на  меня  признательно  и,  как  мне
показалось, слегка торжествующе.



                                    4

     Оригинальным  Кривоногов  не  был  и  оригинальность  не  любил.  Он,
конечно, понимал, что оригинальность и ненормальность - не одно и  то  же.
Но четкой границы не  чувствовал.  А  потому  предпочитал  обходиться  без
оригинальности. Кривоногов уважал четкость. В большой степени неприязнь  к
оригинальности была связана и с тем, что по  долгу  службы  ему  постоянно
приходилось  иметь  дело  с  необычными  людьми  и  необычными  событиями.
Оригинальность болезненно интересовала его: он искал ее, чтобы пресечь.
     Утром, проходя по своему участку, во дворе  винно-водочного  магазина
он  обнаружил  спящую  на  скамейке-диванчике   неопрятную,   окончательно
опустившуюся собаку - здоровенного  нью-фаундленда.  Ничуть  не  убоявшись
размеров пса, он подошел к скамейке и ткнул кулаком в черный медвежий бок.
Собака лениво шевельнула хвостом.
     - Эй, - сказал Кривоногов, - чего разлеглась?
     Собака подняла голову и тяжело, с присвистом,  вздохнула.  Кривоногов
явственно почувствовал острую смесь чесночного запаха и перегара. "Сука, -
подумал Кривоногов. - Или кобель."
     - Вставай, - сказал он, - подъем.
     Собака встала, осторожно, лапа за лапой, спустилась  со  скамейки  и,
понурившись, села возле Кривоногова.
     - Чего расселась? Пошли.
     Собака послушно поднялась и вразвалочку двинулась чуть поодаль.
     Капитан Селевич, непосредственный  начальник  Кривоногова,  увидев  в
кабинете мохнатую, облепленную репьем собаку,  удивился  не  особенно.  Он
доверял Кривоногову, хотя  врожденное  чувство  субординации  иной  раз  и
вынуждала его вносить в речь с подчиненными чуть пренебрежительные нотки:
     - Потерялся? - кивнул он на пса, развалившегося у зарешеченного окна.
     - Леший ее разберет, - неопределенно  ответил  Кривоногов.  -  Пьяная
она.
     - Чего говоришь-то?.. - поднял брови капитан.
     - А вы, товарищ капитан, сюда подойдите, во-во, и наклонитесь. Ну ка,
дыхни, - сказал он собаке.
     - Х-хы, - послушалась та.
     - Чуете?
     - Вот же скотина, - поморщился Селевич, - вроде породы благородной, а
туда же.
     -  Да  это  всегда  так,  -  проявляя  классовое   сознание,   сказал
Кривоногов, достал папиросу и закурил.
     - Что с  ней  делать-то,  -  вслух  подумал  Селевич  и  обернулся  к
Кривоногову. - Где ж тебя угораздило суку эту подцепит?
     - А может она - кобель?
     - Хрен редьки не слаще. Откуда она?
     - Возле штучного кемарила.
     - Факт антиобщественного поведения налицо. Может, штрафануть ее?
     - Чего с нее возьмешь-то? Разве что с хозяина?
     - Эй, - обратился Селевич к собаке, - хозяин у тебя есть?
     Собака легла.
     -  Вообще-то,  хозяин-то  здесь  при  чем?   -   философски   заметил
Кривоногов. - Не хозяин пил. Сама.
     - Эй, ты, - наклонился Селевич над собакой, - штраф будешь платить?
     Собака высунула язык и часто задышала.
     - Стерва! - выругался в сердцах Кривоногов.
     - Чего с ней цацкаться, давай в трезвяк ее, там разберутся!
     - Не примут, - сказал более опытный в таких делах Кривоногов.
     - Ты, пес! - напористо сказал Селевич, - ты у  нас  допрыгаешься!  На
работу бумагу пошлем...
     - Какая у нее работа, - попытался перебить начальника Кривоногов,  но
тот, не обращая внимания, закончил: - ...вылетишь, как миленькая, сейчас с
этим строго.
     Собака икнула и закрыла глаза.
     - Ну, сволочь, ты гляди-ка! - возмущенно и в то же время  восторженно
ударил себя ладонями по ляжкам Кривоногов. - Да мы ж тебя,  мы  ж  тебя...
посадим тебя! Через пятнадцать суток по-другому запоешь.
     - Куда ты ее посадишь?  -  раздраженно  перебил  его  остывающий  уже
начальник. С минуту они  помолчали,  затем,  неприязненно  покосившись  на
подчиненного, Селевич тихо сказал:
     - Знаешь что, Кривоногов, гони-ка ты ее отсюда.
     Кривоногов затушил папиросу о нижнюю плоскость  подоконника,  подошел
вплотную к собаке и с нескрываемым сожалением несильно пихнул ее ногой.  -
"Пошел!"
     Собака нехотя поднялась и поплелась к двери кабинета.
     Выйдя из здания милиции, она зажмурилась  от  яркого  весеннего  дня,
встряхнулась и прямо тут же, перед дверью, улеглась на мостовую. Затем она
посмотрела вперед себя не по-собачьи  мутными  глазами,  зевнула,  обнажив
почерневшие от никотина зубы, и проворчала:
     - Похмелиться бы.


     ...Виталька притащил домой мохнатую полосатую гусеницу и  показал  ее
матери:
     - Правда похожа на тигра?
     - Правда, - ответила Ирина. Два чувства боролись в ней:  брезгливость
и симпатия  к  этому  полузверьку-полунасекомому.  Победила  брезгливость,
поддержанная здравым смыслом и возможностью сослаться на милосердие:  если
гусеницу оставить в квартире, она просто погибнет. -  Ты  знаешь,  что  из
этой гусеницы получится бабочка?
     Бабочка? - не поверил своим ушам Виталька.
     - Да. Сначала гусеница превратится в куколку, а потом - в бабочку.
     -  Везет  же,  -  сказал  Виталька,  -  ползает,  ползает   и   вдруг
превращается в бабочку. А человек может во что-нибудь превратиться?  Может
быть человек - это гусеница чего-нибудь еще?
     - Гусеница ангела, - усмехнулась Ирина. -  Нет.  Человек  ни  во  что
превратиться не может. А гусеницу вынеси во двор и посади на травку или на
цветок. А то и она ни во что не превратится; просто умрет и все.
     "А все-таки человек - гусеница ангела, - думал  Виталька,  выходя  во
двор. - Ведь откуда-то этих ангелов придумали. Наверное, кто-то видел  их.
Просто что-то в человеке сломалось, и он перестал  превращаться.  Гусеницы
помнят, как это делается, а люди забыли.
     Он осторожно посадил  свою  мохнатую  пленницу  на  листик  тополя  и
погладил мягонькую шерстку. Как бы ему хотелось подглядеть, как она  будет
превращаться в бабочку. Может тогда и он вспомнил бы что-то?



                                    5

     Сегодня лиловые тролли Марксик и Гомик имели  редкую  возможность,  а
значит и желание, веселиться. Сегодня Хозяину пришла пора менять  кожу,  а
этот сложный и болезненный процесс носит  сугубо  интимный  характер;  вся
прислуга была нынче свободна. Точнее, она просто обязана была исчезнуть из
подземной обители Властелина на двое суток. И если кто замешкается,  пусть
пеняет на себя.
     Лиловые лилипуты имели два задания от василиска. Первое -  добравшись
до ближайшего почтового ящика,  сбросить  туда  конверт.  Второе  -  более
сложное - касалось некоей женщины и было им не совсем понятно, однако, все
равно выполнено будет ТИТЛЯ В  ТИТЛЮ.  Можно  было  постараться  побыстрее
справиться с этими заданиями, а оставшееся время  посвятить  своим  делам.
Можно же было  выполнять  задания  не  торопясь  и  развлекаясь  по  ходу.
Лилипуты выбрали второй вариант.
     Наскоро позавтракав и торопливо пройдя путаным лабиринтом, к  полудню
они выбрались на свет. Их окружил  пахучий  сосновый  бор.  Отверстие,  из
которого они вышли, само собой заполнилось грунтом и  в  несколько  секунд
поросло травой. Карлик понюхал воздух своим подвижным  туфелькой-носом  и,
хрипловато  пискнув,  -  "Зюйд-зюйд-вест",  -  потащил   своего   собрата,
сжимавшего обеими руками почтовый конверт, за собой. Вскоре они  выбрались
к автостраде.
     ...Федя Пчелкин любил деньги. Особенно же  любил  он  наблюдать,  как
деньги порождают деньги. Дельце, которое он проворачивал  сегодня,  сулило
немалый барыш, и  Федя,  сидя  за  рулем  своей  "семерки",  мчавшейся  по
загородному  шоссе,  с  удовольствием,  отчаянно  фальшивя,   подсвистывал
несшейся из колонок стереосистемы мелодии: "...Небоскребы, небоскребы, а я
маленький такой..." Федя любил жизнь. А деньги считал ее  концентратом.  И
жизнь любила его.
     Он был уже всего в нескольких  километрах  от  города,  когда  увидел
впереди спины  двух,  топающих  по  обочине  дороги,  малышей  в  классных
сиреневых рубашечках, заправленных в черные, с лямочками, брюки. Был  Федя
человеком не злым, мало того, он  даже  любил  делать  людям  добро,  если
только это ничего ему не стоило. Тормознув возле карапузов,  он  распахнул
дверцу и, высунувшись, позвал:
     - Э! Пионеры! Подь сюда.
     Пионеры продолжали топать, не обращая на него ни малейшего  внимания.
"Семерка" двинулась вровень с ними. Глазами Федя уже видел, что в пионерах
что-то не так, но его жизнерадостная и  консервативная  натура  не  желала
принимать это к сведению.
     - Пионеры! - крикнул он снова, -  мамку  потеряли,  что  ли?  Залазь,
подкину.
     Они  резко  остановились  и  медленно  повернулись   к   нему.   Федя
почувствовал,  как  оборвалось  что-то  в  нижней  части  его   живота   и
стремительно помчалось в недра Земли. ТАКИХ лиц он не видел еще никогда. И
век бы ему их не видеть. Оба они были непропорционально вытянуты, так  что
расстояния от макушек до подбородков составляло чуть  ли  не  четверть  от
всего роста лилипутов. Лица были мертвенно бледны и  безгубы.  На  обычных
лицах такие носы-трамплинчики были бы даже забавны, но на  этих  -  только
усугубляли ощущение  уродливой  нереальности.  Но  самым  неприятным  были
глаза. Выпуклые, словно пришитые к  коже,  яркие  пуговки,  не  выражающие
абсолютно ничего. У  Гомика  эти  пуговки  были  сервизно-лазоревые,  а  у
Марксика, само-собой, аврорно-алые. Если кожа лица гномика была девственно
чиста, то подбородок Марксика украшала реденькая бородка.
     Федя Пчелкин отшатнулся от окна дверцы и хотел было уже дать газу, но
внезапно почувствовал, как странное оцепенение серой жижей вливается в его
тело. Тролли не умели, как Хозяин, превращать людей в камни,  но  мелкими,
необходимыми в  быту  приемами  черной  магии  и  экстрасенсорики  владели
отменно. Сейчас они как бы "переключили"
     Федю на "автопилот", уселись в машину, а он сомнамбулически повел  ее
к  городу.  Одновременно  тролли  заставили  своего  пленника   интенсивно
пробежаться памятью по всей прожитой жизни, и с интересом разглядывали то,
что встречалось ей на пути.
     А именно:
     1. Мать отправила гулять  с  Федей  старшего  брата,  а  тот  увлекся
хоккеем и про Федю забыл.  Федя  уковылял  за  каток  и,  продавив  ледок,
провалился по колено в яму  с  водой.  Морозное  мокро  пропитало  пимы  и
одежду, Федя плачет и кричит: "Сиега, Сиега!.." Но Серега, естественно, не
слышит его. Кто и как вытащил его из ямы, Федя не помнит.
     2. Федя сидит дома один и от скуки  рисует  картинки.  Вот  он  начал
рисовать  кошку.  Но  в  контуры  кошачьей  морды   зачем-то   врисовывает
человеческие черты.


     Федя до смерти пугается собственного рисунка, и  мать,  вернувшись  с
работы,  находит  его  забившимся  под  кровать.  Его  испуг  совпадает  с
простудой (или как раз под кроватью-то его и  прохватил  сквозняк),  и  он
бредит два дня подряд,  повторяя:  "Не  хочу  ушастого  мальчишку.  Убейте
ушастого мальчишку..."
     3. Федя в начальной школе. Он каждый день  выпрашивает  у  матери  по
пятьдесят копеек, якобы на обед, на  самом  же  деле  -  для  того,  чтобы
откупиться - отдать их по дороге в школу "взрослым мальчишкам", иначе  они
его побьют; так они, во всяком случае, говорят.
     4. Федя с другом Семой сидят за первой партой и манипулируют под  ней
зеркальцем, пытаясь  разглядеть,  какого  цвета  у  учительницы  трусы,  и
надеясь до одури, что оные и вовсе отсутствуют. На переменке  он  и  Сема,
запершись в кабинке туалета, занимаются онанизмом на брудершафт.
     5. Старшеклассник Федя влюбился в  свою  одноклассницу  Веру.  Он  не
может без дрожи в коленках смотреть на ее белые колготки. Он и Вера одни в
ее квартире (родители на  работе)  выпивают  две  бутылки  портвейна.  Она
отключается, а он в невразумительном состоянии стягивает с нее вожделенные
колготки,  но  ничего  у  него  так  и  не  получается,  кроме   скандала,
устроенного ее  родителями,  которые,  придя  вечером  домой,  застают  их
спящими в таком виде.
     6. Федя нуждается в деньгах.
     7. Федя сделал  "белый  билет"  и  учится  на  фотографа.  И  активно
пожинает ранние плоды половой распущенности своих сокурсниц.
     8.  Федя  лечится  от  триппера,  уверенный,  правда,   что   болезнь
неизлечима, и скорая мучительная смерть неминуема.  Однако  триппер  легко
излечивается.
     9. У Феди появляется отчим с машиной, и он, сдав  на  права,  занялся
бизнесом: каждую неделю привозит из соседнего города  по  три-пять  ящиков
водки и торгует ею на вокзале по двадцать пять рублей бутылка...
     Он вздрогнул, очнулся, и, ошарашенно озираясь  на  своих  непрошенных
спутников, еще крепче вцепился в баранку. На миг свет в глазах  померк  от
медведем навалившегося страха, и автомобиль  завилял  по  дороге,  угрожая
аварией. Но вот он выровнялся, миновал пост ГАИ и въехал в город.
     Переглянувшись, тролли улыбнулись и кивнули друг другу, а затем  Федя
услышал хрипловатый голос одного  из  них  (хотя  плотно  сжатые  губы  не
дрогнули ни у того, ни у  другого,  по  жесткому  тембру  Федя  интуитивно
определил, что это - голос бородатого):
     - Бояться или не бояться - несущественно. Ты подходишь.
     Другой голос ласково, успокаивающе вторил:
     - Станешь проводником нашим. Не бойся. Один вечер.
     - Угу, - торопливо согласился Федя и склонился к баранке еще ниже.



                                    6

     Это было довольно унизительно: я пришел к Грибову,  а  он  не  принял
меня. Точнее, принял, но не он. А его старшая медсестра. Только через  два
дня, когда я уже сдал все необходимые  анализы,  когда  с  моей  сердечной
мышцы уже сняли графический портрет - и в фас, и в профиль  -  он  впервые
переступил порог моей палаты.
     Наверное, таков обычный порядок, но ведь я - это я, а Колька  Грибов,
он же Гриб, - мой когда-то самый большой школьный товарищ. И самый главный
соперник. Во всем. И вечный победитель. Тоже во всем.
     В начальных классах его превосходство я принимал, как должное, только
гордился, что у меня есть ТАКОЙ друг. Но  чем  старше  я  становился,  тем
труднее было переносить его снисходительно-покровительственную  любовь  ко
мне. Все чаще возникало  желание  избавиться  от  его  влияния,  чтобы  не
убеждаться раз за разом в собственном ничтожестве. Он превосходил меня  во
всем - в  учебе,  в  спорте,  в  отношениях  с  девочками,  в  способности
держаться в компании, в умении зарабатывать деньги, в одежде, в остроумии,
да во всем! После десятого я собирался в медицинский, я с  самого  детства
мечтал быть врачом. Но, узнав, что  туда  же  идет  и  Колька  (раньше  он
никогда мне об этом не говорил), я