Юлий БУРКИН

                           БАБОЧКА И ВАСИЛИСК


                                  Всякое искусство совершенно бесполезно.
                                                              Оскар Уайльд

                                  Если нельзя, но очень хочется, то можно.
                                                         Народная мудрость



                                  ПРОЛОГ

     Что касается невинной жертвы, то вся история эта закончилась так.
     В самом конце ночи, почти под утро, зека по кличке Гриб проснулся  от
желания помочиться, и сейчас жадно  досмаливал  подобранный  возле  параши
отсыревший бычок. Он знал, что это - западло, но поделать с  собой  ничего
не мог: курить хотелось невыносимо.
     Гриб ходил в мужиках,  ниже  комитет  решил  его  не  опускать:  свой
хороший врач буграм - вещь вовсе не лишняя (этот-то, как-никак, с  мировым
именем), а пользоваться медицинскими услугами петуха им  не  позволила  бы
воровская честь. Вот и ходил Гриб в мужиках, хотя и видно было  в  нем  за
версту интеллигента, и другого  бы,  не  столь  ценного,  за  одну  только
лексику, за одни только "позвольте" и "не смею  спорить",  втоптали  бы  в
самую зловонную зоновскую грязь.
     Но все равно хватало ему и побоев, и унижений.  Как  тут  без  этого?
Особенно одно обстоятельство угнетало его: еще в  СИЗО  трое  рецидивистов
отбили ему почки, и теперь, случалось, он во сне делал под себя  (если  не
успевал проснуться, вскочить и добежать до туалета, как сегодня). И, когда
случалась с ним такая оказия, наутро он подвергался позорнейшей процедуре:
его освобождали от работ и не позволяли вставать  в  строй  на  завтрак  и
обед, пока он не простирает тщательно белье и матрац  и  не  просушит  их,
летом - на дворе, зимой в сушилке.  А  все  это  время  каждый  проходящий
считал своим долгом плюнуть в него,  дать  зуботычину  или  обругать:  "У,
вонючка очкастая!..", "Зассанец!"...
     И не раз уже гнал он от себя мысль о самоубийстве, а порою и не гнал,
порою, напротив, упивался ею. Вот  и  сейчас,  урвав  ворованную  затяжку,
думал он о побеге в мир  бездонной  пустоты  и  находил  в  этом  желанное
успокоение.
     Хрустнул  под  чьими-то  подошвами  разбитый  кафель  пола,  и   Гриб
испуганно кинул охнарик в парашу. Но напрасно - он  услышал,  как  зашумел
кран, как вода потекла в умывальник, как вошедший звучно всосал  струю,  а
затем из уборной вышел.
     Но бычок был уже безнадежно погублен, и  Гриб  с  досады  хотел  было
отправиться досыпать, как вдруг через  открытую  форточку,  сквозь  ржавую
решетку, в  туалет  влетела  цветасто-бархатная  бабочка  "Павлиний  глаз"
("Vanessa io") и села прямо на рукав его грязно-черной робы.
     Странное чувство вызвала гостья в душе заключенного. Такое  испытывал
он в юности, когда очень красивая подружка старшей сестры - Лиля - строила
ему глазки и тихонько говорила  ему  непристойные  комплименты.  Ему  было
тогда и приятно, и ясно, что на самом деле над ним  просто  потешаются,  а
более всего страшно, что  легкая  ирония  сейчас  перейдет  в  откровенную
издевку. Смешанное чувство радости, страха и НЕУМЕСТНОСТИ. Нельзя  было  в
его нынешнем пыльном, кирзовом, бушлатно-туалетном мире  возникать  этому,
пусть даже и такому маленькому,  летающему  стеклышку  калейдоскопического
счастья.
     - Эй, слышишь, - вполголоса обратился он к бабочке, - слышишь, нельзя
тебе здесь...
     Бабочка посмотрела на него строго и доверчиво, чихнула и ответила:
     - А я и не собираюсь здесь долго задерживаться.
     Только не понимал Гриб ни бабочкиного языка, ни бабочкиного чиха,  ни
бабочкиной мимики; а потому не понял он и того, что сказала она далее:
     - Меня зовут Майя. Меня послали, чтобы ты посмотрел на меня и  понял:
скоро все это кончится, скоро ты будешь на воле.
     И Гриб, глядя на персидские узоры ее  крылышек,  хоть  и  не  услышал
ничего, действительно понял: скоро все это кончится,  скоро  он  будет  на
воле.
     - Спасибо, - сказал он вполголоса, и бабочка, услышав его, выпорхнула
через решетку форточки в ночь - в мокрое грозовое небо.



                                    1

     - Бумагу! Перо!  Чернила!  -  скомандовал  василиск,  откинувшись  на
расшитые  бисером  китайские  подушечки,  и  два  его   верных   сиреневых
тролля-прислужника - гномик Гомик и карлик Марксик -  пробуксовав  ножками
на месте две-три секунды, кинулись вглубь пещеры.
     Голодная гюрза обвила шею повелителя и чистила  ему  шею  раздвоенным
языком, выскребая из щелей меж ними кровавые волокна ужина.
     Полно, - молвил он, чтобы счастливая змейка, скользнув  вниз  по  его
гибкому   алмазно-чешуйчатому   торсу,   обвилась   сладострастно    вкруг
змееподобного же фаллоса, жадно припав к нему устами.
     В шахтах глазниц Хозяина родились и тут же умерли две злые зарницы, и
изумрудные стены,  откликнувшись,  послушно  принялись  источать  неоновую
зелень.
     - Пиши, - кивнул василиск примчавшемуся уже сиреневому Марксику, пред
коим гномик Гомик в тот же миг пал  на  четвереньки,  имитируя  с  успехом
письменный стол. Марксик поспешно распластал  по  его  ребрам  белый  лист
бумаги,  водрузил  на  поясницу   оправленный   в   платину   человеческий
череп-пепельницу,   обмакнул   в   нее   перо   фламинго   и,    согбенный
подобострастно, замер в ожидании.
     Так стоял он, боясь шелохнуться,  пока  василиск,  как  всегда  перед
очередным письмом, бесцельно блуждал в грязных лабиринтах памяти.  Богиня,
Гриб и  предательство,  белизна  палаты  и  целительный  скальпель  врага,
ласковый детеныш и боль,  адская  боль,  когда  трескается,  словно  кора,
одеревеневшая кожа; скользкие стены колодца, бой с предшественником,  вкус
его плоти и коронование... И жажда, так и не утоленная жажда.
     Наконец, он вышел из оцепенения, вздохнул со стоном - низким и глухим
- и вынул из глаз маленькие сталактиты слез.  Нужно  было  диктовать  так,
чтобы ТАМ не почувствовали, как далек он от внешнего  мира.  Что-то  очень
простое.
     - Пиши, - повторил  он.  И  карлик  принялся  поспешно,  стараясь  не
упустить ни звука, фиксировать неясные ему сочетания слов.
     "Здравствуй, Виталя, милый мой сынок. Прости, что пишу так редко,  но
это зависит не от меня: почту у нас забирают  только  один  раз  в  месяц.
Ничего, потом все сразу тебе  расскажу,  так  будет  даже  интереснее.  Ты
пишешь, что учишься хорошо, без троек. Молодец. У меня тоже все в порядке.
Ты пишешь, что мама читает мои письма, спрашиваешь, почему я  пишу  только
тебе. Я ведь уже объяснял. Хотя,  конечно,  тебе  трудно  это  понять.  Мы
поссорились с ней перед моим отъездом. Но когда я приеду,  мы  обязательно
помиримся. Пока я не знаю, когда это будет. Очень много работы. Тут  очень
холодно, но очень интересно. Спрашиваешь, видел ли я белых медведей. Да, и
вижу часто. И  моржей,  и  пингвинов.  Может  быть  даже  я  привезу  тебе
маленького пингвиненка. Только не спрашивай у мамы, почему мы поссорились,
не приставай, я сам тебе когда-нибудь все..."
     Он диктовал, диктовал, а параллельно в голове его  мелькали  картинки
из далекого и недавнего прошлого. Он то чувствовал себя собой,  то  словно
бы видел себя со стороны.


     - ...Безнадежен, - Грибов отложил в сторону историю болезни. - Просто
безнадежен.
     Мне, стоящему в коридоре и заглядывающему в щелку, стало не по себе.
     - А если оперировать? - спросил незнакомый мне врач.
     - Один шанс из тысячи. Даже не знаю, взялся бы я или нет. Разве что в
качестве эксперимента. А без этого - максимум полгода. Жаль.
     Откуда ж он, Грибов, мог знать, что  я,  во-первых,  как  раз  сейчас
забрел к нему в кардиоцентр, а, во-вторых, в курсе, что речь  идет  именно
обо мне. Сестра (очень красивая, кстати) споткнулась возле двери кабинета,
я помог собрать рассыпавшиеся листы  и  увидел,  что  это  -  моя  история
болезни.
     Безнадежен. Что из этого следует?  "Максимум  полгода..."  Жаль  ему,
видите ли. Это все, что он мог сказать по  поводу  моей  близкой  кончины.
Экспериментатор!.. "Жаль..." А мне-то как жаль!
     Что можно успеть за полгода? - продолжал я  раздумывать,  двигаясь  в
сторону своей постылой конторы. - Прежде всего, наконец-то  пошлю  в  жопу
шефа. Шеф!.. Смех да и только. Индюк моченый, а не шеф. Что еще? Еще  уйду
от Ирины. А стоит ли? Полгода не срок...  Стоит.  Хоть  последние  полгода
поживу без лжи. Почему же не мог раньше? Раньше была  ответственность.  За
нее  и  за  Витальку.  А  ныне  судьба  распорядилась  так,   что   всякая
ответственность автоматически теряет смысл.
     И вдруг он  представил  себя  мертвым.  Он  увидел  свое  не  слишком
симпатичное тело лежащим на столе морга. Совсем голое. Глаза  полуоткрыты.
Рот подвязан веревочкой. Кожа -  землисто-матовая.  Всюду  -  отечности  и
вздутия. Тело это и при жизни не блистало красотой, а теперь... Елки! Ведь
все мы знаем, что умрем.  Обычно  осознание  реальности  смерти  случается
только в самой ранней юности, как раз тогда, когда жизнь полна  запахов  и
прелести. Наверное, так природа поддерживает баланс.
     Закололо сердце. Он сел на подвернувшуюся  скамеечку.  И  моментально
покрылся холодной испариной.
     Нет, наоборот. Буду тихо ходить на  работу,  чтобы  отвлечь  себя  от
приближения, а когда слягу, Ирина будет ухаживать  за  мной.  Кто-то  ведь
должен подать стакан воды... Какая пошлость! - "Стакан воды". Ну и пусть -
пошлость. Кто-то все равно должен его подать.
     Ему казалось что решение он принял твердо. И все-таки, когда  шеф,  в
который уже раз принялся в тот день вправлять ему,  как  мальчику,  мозги:
"Учтите, если хотя бы еще один  раз  вы  отлучитесь  с  работы  без  моего
личного разрешения, будем беседовать с вами серьезно..." И все-таки, когда
он услышал это, он наплевал на все свои твердые решения, встал, красный от
злости, из-за стола и сказал заветное: "Пошел-ка  ты  в  жопу,  индюк!"  И
удалился, хлопнув дверью.
     И таким легким стал этот день, что и ночью он легко сказал  жене:  "Я
узнал, что проживу не более полугода. Врач сказал. Не сердись, но  я  хочу
пожить немного один. Обдумать, как встретить это.  Андрей,  когда  уезжал,
отдал мне ключи от своей комнаты. Он вернется еще только через год,  когда
все уже будет кончено. Я поживу пока у него в общаге".
     И она поняла его. Она плакала, уткнувшись носом в подушку, но поняла.



                                    2

     Издавна известно людям,  что  аспид  в  хитрой  голове  своей  хранит
драгоценный карбункул. Знают они и сколь велика ценность сего самоцвета  -
как с ювелирной, так и с фармацевтической точек зрения. Знают  они  и  то,
что карбункул у аспида  можно  взять  лишь  добром,  выклянчить,  если  же
применишь  силу,  поймаешь,  убьешь,  карбункул  вмиг  рассосется.  Такова
природа аспида и его карбункула.
     Только одного не знают люди: зачем нужен карбункул самому  аспиду.  А
это-то  как  раз  самое   главное   и   есть.   Карбункул   -   хранитель,
кристаллический аккумулятор энергии и ВРЕМЕНИ. Когда аспида  хотят  убить,
решетка магического кристалла рассыпается  ("рассасывается"),  высвобождая
накопленное, и сознание владельца карбункула перемещается  в  любую  точку
пространства и времени, внедряясь в избранное  тело,  деля  его  отныне  с
родным этому телу  сознанием.  Таким  образом  камень  спасает  аспида  от
гибели; потому-то он и дорожит им столь рьяно.
     Прервав диктовку письма, не  закончив  даже  очередного  предложения,
утомленный василиск потянулся и,  щелкнув  перстами,  удалил  прочь  своих
внезапно опостылевших ему лиловых  троллей-прислужников.  (Кстати,  отчего
они лиловые? Точнее - сиреневые? От того, что карлик Марксик, само  собой,
красный, а гномик Гомик, естественно, голубой. Будучи преданными друзьями,
ради единообразия они избрали серединный колор.)
     - Раав, - опустил василиск щели зрачков своих к юркой гюрзе, -  Раав,
в мир желаю.
     Змейка скользнула вниз по ребристому хвосту Хозяина и исчезла, словно
просочившись сквозь трещины  в  малахитовом  полу.  И  призванные  ею  два
древних аспида Тиранн и Захария уже через несколько секунд предстали  пред
Правителем. Он простер к ним когтистую десницу, и они послушно изрыгнули в
нее два своих карбункула. Именно два  камня  дают  возможность  не  только
вселиться в любое живое существо любой эпохи, но и вернуться затем назад -
в собственное тело.
     Тиранн и Захария молча поползли умирать вглубь лабиринта,  ибо  жизни
их отныне не имели смысла, а василиск разверз пасть и поглотил сокровенные
кристаллы.
     Частые выходы в мир стали для него столь же привычными, как  когда-то
- ежевечерняя телепрограмма. Был он уже  и  Христофором  Колумбом  в  час,
когда тот впервые ступил на благословенную землю Америки, был и Владимиром
Ульяновым  (Лениным)  в  дни  его  торжества  семнадцатого  года,  был   и
Вольфгангом Амадеем Моцартом  на  премьере  "Волшебной  флейты"  и  графом
Калиостро... и Авиценной, и Чан Кайши, и индейцем Гаманху, и Гагариным,  и
Адольфом Гитлером в дни Триумфа... Он никогда не задумывался,  кому  и  во
что  обходится  это  его  развлечение.  Он  просто  пользуется  тем,   что
принадлежит ему по праву.
     Кровь, власть, плотские  наслаждения  уже  наскучили  ему.  Все  чаще
тянуло его к тонким ранимым натурам. Удовольствие  он  находил  уже  не  в
торжестве, не в радости, а скорее в резких контрастных переходах от одного
состояния души к другому.
     Волевым толчком он вывел себя в астрал и, в то время,  как  тело  его
погрузилось в глубокую кому, вошел в своего  избранника  и  заскользил  по
временной  разверстке   его   сознания,   успевая   лишь   умом   отмечать
эмоциональные всплески (как реальные они воспринимаются только в "реальном
времени", то есть при  совпадении  скоростей  движения  по  времени  обоих
сознаний).
     Общий эмоциональный фон его нынешнего избранника состоял, в основном,
из скепсиса и раздраженности.  Но  иногда  яркие  вспышки  -  то  радости,
смешанной с удивлением, то  черной  апатии,  то  наркотической  эйфории  -
пронзали его. Вот его захлестнули любовь, страх и  боль,  но  эти  чувства
быстро уступили место тихой нежности и блаженному ощущению покоя. И  такой
фон устойчиво держался несколько минут подряд (в реальном времени -  около
пяти лет!). Потом -  несколько  взлетов  и  провалов,  и  вновь  -  ровная
нежность. "Ладно, стоп", - приказал себе василиск,  и  сейчас  же  краски,
звуки, запахи вечернего города обрушились на него.  Из  лимузина,  который
остановился возле арки, он вышел чуть позже  жены  и  сына  -  задержался,
рассчитываясь с водителем - прошел мимо освещенной фонарями клумбы,  через
всю желтизну которой красными цветами было выведено  слово  "_P_E_A_C_E_",
мимо девушки, направившей на него  объектив  телекамеры  (он  привык,  что
изредка  его  вдруг  узнают,  вдруг  вспоминают,  просят  дать   интервью,
объясняются в любви, требуют переспать... и вдруг снова напрочь забывают).
"Кажется, я счастлив, - подумал он. - Наконец-то меня оставили в покое;  я
могу печь хлеб". Он отчетливо увидел взором памяти, как его руки  вынимают
из печи свежую булку, как ломают ее, как подают ароматный  горячий  ломоть
маленькому  Шону  и  даже   остановился,   чтобы   движение   не   сбивало
удовольствия, которое он получал, представляя себе все это.  Все  то,  что
происходило с ним теперь каждое утро. "Кажется, я счастлив.  "Нет  друзей,
зато нет и врагов. Совершенно свободен..." Конец  войне  с  влюбленными  в
меня.  Конец  страху  перед  собственной  ограниченностью.   Конец   ужасу
погружения в болото... Оказалось, это вовсе не болото.  Оказалось,  это  и
есть ЖИЗНЬ... "Жизнь - это то, что с тобой  происходит,  пока  ты  строишь
совсем другие планы..." (даже в мыслях он не мог отделаться от строчек  из
своих старых или будущих песен). "Деньги? Музыка?  Любовь?  Слава?  Все  -
блеф. Есть я, есть Шон,  есть  свежий  хлеб..."  Эти  мысли,  смотанные  в
клубок, в одно мгновение промелькнули в голове,  и  он,  потянувшись  и  с
наслаждением вдохнув глоток грязного воздуха города, двинулся дальше.
     "И все-таки я - шут. Шут - принц мира. Сумел и тут наврать себе.  Мне
вовсе не безразлично, что скажут о "Двойной фантазии" в Англии. Я  никогда
не уйду из той вселенной. Но я, кажется, научился  не  быть  ее  рабом.  А
значит, жизнь только начинается."
     Он был уже в нескольких шагах от  дверей  "Дакоты",  когда  сбоку  из
полутьмы в свет окон вышел коренастый невысокий человек  и  окликнул  его:
"Мистер Леннон!"
     Он обернулся.  Фигура  была  знакомой.  Где-то  он  уже  видел  этого
человека. Совсем недавно... А тот присел на одно колено и что-то  выставил
перед собой, держа на вытянутых руках. Пистолет?
     Джон не успел даже испугаться. Он успел только подумать, что  паршиво
это - без НЕЕ, и, в  то  же  время,  слава  богу,  что  ее  нет  рядом.  А
вообще-то, этого не может быть... И грохот, рвущий перепонки.
     Пять выстрелов в упор. Многотонной тяжестью рухнуло  небо.  Почему-то
перед глазами - не детство, не толпы зрителей, не Йоко и даже  не  Шон,  а
акварельные картинки недавнего турне  -  Япония,  Гонконг,  Сингапур...  И
адская боль.
     На минуту он потерял сознание, и на это короткое время пробитым телом
полновластно завладел василиск. И он заставил это тело ползти к дверям.
     Но вот сознание вернулось к Джону, и василиск моментально ушел  назад
- в тень. Джон полз, а в висках  его  стучало:  "Печь  хлеб.  Печь  хлеб".
Испуганный портье в расшитой золотом ливрее выбежал навстречу. Джон понял,
что убит и почувствовал обиду: почему предательская память  не  показывает
ему ничего из того, что он любит?!
     - В  меня  стреляли,  -  прохрипел  он  и  впал  в  беспамятство.  Но
инородное,  недавно  вошедшее  в  него  сознание  продолжало   фиксировать
реальность. Правда, глаза тела были закрыты, но  василиск  слышал  женский
плач, слышал приближающуюся сирену и визг тормозов,  чувствовал  на  своем
лице торопливые поцелуи  горячих  мокрых  губ,  слышал  усиливающийся  шум
толпы. Он почувствовал, как его подняли и понесли. Он услышал чей-то крик:
"Вы хоть понимаете, что вы натворили?!" И спокойный  ответ:  "Да.  Я  убил
Джона Леннона".
     Кто-то пальцем приподнял телу веко, и василиск увидел  небритое  лицо
врача, затем веко захлопнулось. Он блокировал болевые  ощущения,  так  как
электрические удары реанимационного прибора были невыносимы.
     Минут через пятнадцать он услышал: "Все. Воскрешать  я  не  умею".  И
почувствовал запах табачного дыма.



                                    3

     Несколько мгновений два сгустка биоэнергии вместе  неслись  вверх  по
широкому темному тоннелю к ослепительному вечному свету в конце. Но вот  у
одного из них достало силы рвануться в сторону, нематериальная  зеркальная
пленка лопнула со  звонким  чмокающим  звуком,  и  василиск,  конвульсивно
вздрогнув всем своим затекшим телом, издал оглушительный стон.  Он  открыл
глаза и чуть приподнял голову. Тут же тройка гадюк-ехидн, ожидавших своего
часа, кинулась к Хозяину и принялась разминать ему туловище и члены.
     Василиск презирал  гадюк-ехидн  за  свирепый  и  трусливый  нрав,  за
мерзкий обычай беременеть через  уста,  а  главное  -  за  похотливость  и
стремление к совокуплению с самым гнусным из живых существ - со зловредной
морской муреной. Но никто другой не умеет делать массаж  так,  как  делают
его гадюки-ехидны, ведь они одни, будучи  змеями,  имеют  в  то  же  время
гибкие и сильные конечности.
     Придя в себя, василиск повторил свой недавний приказ: "Бумагу!  Перо!
Чернила!" Письмо он закончил так: "Хорошо учись и слушайся  маму.  Любящий
тебя папа. Северный полюс. Станция "Мирная". 21.15."
     Да, это, конечно, была удачная идея - внушить  сыну  мысль,  что  его
отец - полярник