на кухне -  в  центре
Вселенной. И меня там осудили и за это тоже.
     Ниночка не ответила.
     - Кого бы ты предложила на мое место? Алевича? Остапенко? Безымянного
добровольца? Ну?
     - Нет,  я понимаю... - сказала Ниночка виновато, словно это она, а не
мать осуждала Ржевского.
     - Ни  черта ты  не понимаешь.  Ты думаешь,  потому что я  считаю себя
умнее  и  талантливее  их?  Нет,  просто  я  знаю  об  эксперименте больше
остальных. Значит, в общих интересах, чтобы сын, как и я, был в курсе всех
дел.  Какого черта я  буду  тратить время на  то,  чтобы понять не  только
искусственного сына товарища Остапенко,  но и самого товарища Остапенко. А
если я  их  обоих не  понимаю,  то могу проглядеть что-то очень важное для
эксперимента.
     - А  себя вы  понимаете?  -  осмелилась спросить Ниночка.  Она  вдруг
догадалась, что Ржевский оправдывается. Перед ней и перед собой.
     - Я?  -  Ржевский засмеялся.  -  Я  тебя заговорил.  Прости.  Сколько
времени? Двенадцатый час? Пошли, я тебя провожу. Мне тоже полезно вдохнуть
свежего воздуха.


                                    16

     Я ощущаю одиночество,  в котором оживает мое тело.  У меня есть руки,
они растут из плеч,  они длинные и на концах имеют тонкие отростки,  а как
называются отростки,  мы  еще  не  знаем.  У  меня есть ноги,  у  них тоже
отростки на  концах.  Лиза их называла,  но неизвестно,  что такое Лиза...
Если бы еще знать,  как забывают вещи...  они забывают,  а  нам нельзя.  И
снова падение вниз,  в  колодец,  хотя теперь в  нем есть смысл -  смысл в
осознании того,  что отростки называются пальцами. Но как трудно дышать, а
сквозь стену, вместо того чтобы показать путь наружу, говорят о содержании
адреналина...  великан Адреналин придет,  когда мама  будет купать тебя  в
тазике... Что такое мама? Это теплота и тишина...


                                    17

     На  улице было  свежо и  приятно.  Ржевский взял Ниночку под  локоть,
когда они переходили улицу, и Ниночка с трудом удержалась, чтоб не прижать
локтем его  руку.  Еле-еле удержалась.  Он  бы  засмеялся.  И  это было бы
невыносимо.
     Они подошли к остановке - Ниночка отказалась взять у Ржевского деньги
на такси.  Автобуса долго не было.  Ржевский закурил и заговорил снова, не
глядя на Ниночку.
     - Что такое смерть?  Это не только прекращение функционирования тела.
Люди всегда,  в любой религии,  мирились с гибелью тела. Но никак не могли
примириться,  что с каждым человеком умирает мир мыслей,  памяти,  чувств.
Поэтому   одни   люди   придумали  бессмертную  душу.   Другие   придумали
перевоплощение,  возрождение этой же самой сущности, сотканной из мыслей и
памяти,  в ином существе. Так вот, я-то со временем помру. А в том молодом
человеке, который сейчас медленно входит в жизнь, мои мысли уже оживают. А
пройдет еще тридцать лет,  и  он,  Иван,  создаст таким же  образом своего
сына,  своего духовного наследника и передаст ему не только свои, но и мои
мысли.  Накопленные почти за столетие. Ты представляешь, что через двести,
триста лет на  Земле будет несколько сот тысяч,  не знаю сколько,  гениев,
вобравших в  себя опыт и  мысли многих поколений,  людей с пятью,  шестью,
десятью душами...
     - Души будут одинаковые, - произнесла Ниночка. - Это страшно.
     - А мне -  нет,  - сказал Ржевский буднично. И выбросил сигарету. Она
красной звездочкой долетела до лужи у тротуара, пшикнула и исчезла.
     - И чувства? - спросила Ниночка. - Чувства многих поколений?
     Ржевский не ответил. Он увидел свободное такси и поднял руку.
     - Нина,  заглянем на пять минут в институт?  Посмотрим,  как идут там
дела, а? И потом я отвезу тебя к подруге Симочке.
     - Конечно,  -  согласилась Нина и вся сжалась,  будто ей неожиданно и
раньше времени предложили пойти к зубному врачу.
     Ржевский сел в машине подальше от нее,  и она вдруг поняла,  почему -
он  стеснялся шофера.  Он  не  хотел,  чтобы  тот  подумал:  такой пожилой
человек, а держит в любовницах этакое юное создание.
     Они ехали минут пять молча. Потом Ржевский сказал:
     - Я благодарен тебе, что пришла. Мне надо было перед кем-то излиться.
Перед кем-то, кто ближе мне, чем просто коллеги.
     - Ну что ж, - откликнулась Ниночка и стала думать, почему он выделяет
ее из других. Из-за бывшей дружбы с ее родителями? Или из-за нее самой?
     Со стороны фасада в институте горели лишь два окна - в дежурке.  Окна
лаборатории  выходили  в  сад.  Сторож долго не хотел открывать дверь,  но
открыв,  не удивился  -  только  начал  ворчать,  что  теперь  все  с  ума
посходили, превратили день в ночь, и никому от этого не лучше.
     Они  прошли слабо освещенными коридором до  лаборатории.  Во  внешнем
зале сидел лаборант Юра и крутил ручки приемника.
     - Потише, - сказал ему Ржевский.
     - Там не  слышно,  -  ответил Юрочка,  но  сделал музыку почти совсем
тихой. Он глядел на Ниночку. Почему она пришла ночью?
     Ржевский подтолкнул Ниночку в  переходник.  Там  заставил вымыть руки
гадко пахнущей жидкостью,  помог надеть халат,  протянул маску.  Делал все
это быстро, нервно, спешил.
     Потом  позвонил  в  дверь  внутренней лаборатории.  Откинулся глазок.
Дверь открылась.
     Внутри  все  изменилось.   Пропали  саркофаги.  Ниночка  не  заметила
почему-то,  как  их  демонтировали и  выносили.  Зато туда внесли кровать.
Почти  обыкновенную  кровать.   Больничную.  У  нее  стояла  капельница  и
небольшой пульт.  Человек на кровати спал.  Его лицо Ниночку разочаровало.
Оно было гладким,  бледным.  Пшеничные волосы росли короткой щетиной. Руки
безвольно лежали вдоль тела на  простыне.  Человек,  дежуривший у  пульта,
встал и  что-то начал шептать Ржевскому.  Ржевский слушал его внимательно,
но глядел на Ивана.  Медсестра,  сидевшая по ту сторону кровати, на черном
диване,  который остался еще с  тех времен,  когда никакого Ивана здесь не
было, щурилась спросонья.
     Ниночка  искала  в  лице  молодого  человека  сходство  со  Ржевским.
Конечно, это сходство было. Такой же нос, форма подбородка... Интересно, а
какие у него глаза?
     Молодой человек словно услышал ее вопрос.  Руки его шевельнулись.  Он
медленно открыл глаза.  Глаза Ржевского.  Он посмотрел на Нину,  но как-то
лениво, вяло, словно и не хотел смотреть. Он ее не узнал.


                                    18

     Одним из первых, если не первым, собственным, настоящим воспоминанием
Ивана было такое:
     Он просыпается ночью.  После очень долгого сна, и сон еще не ушел, он
лишь на мгновение отпустил его... И видит, что над его кроватью в полутьме
стоит  тонкая  глазастая девушка  с  пышными темными волосами и  испуганно
смотрит на  него,  будто он  привиделся ей  в  кошмаре.  Лицо  девушки ему
знакомо,  но очень трудно сосредоточиться и вспомнить, откуда он ее знает,
потом девушка отступает куда-то и в этот момент он понимает, что приходила
Нина,  Ниночка,  Эльзина дочь,  хоть он  совершенно не  представляет,  что
значит этот набор букв - Эль-за...
     Потом Иван  очнулся снова,  было  утро,  и  в  щель  задернутой шторы
пробивалось солнце,  совсем такое же,  как когда они с  Лизой и Катей жили
под Каунасом,  в деревне,  и он не спешил просыпаться,  он ждал, пока Лиза
первой  вскочит с  кровати,  побежит,  стуча  босыми пятками по  блестящим
доскам пола,  к  окну  и  одним  резким движением раздвинет шторы,  словно
разорвет их,  и  горячий куб солнечного света,  заполненный,  как аквариум
рыбками, ажурной тенью листвы, ввалится в комнату...
     В  лаборатории была  Ниночка.  Она  сидела  в  уголке и  переписывала
какую-то бумагу,  склонив голову,  иногда высовывая острый розовый язычок.
Странно,  что  он  никогда  раньше  не  замечал Нину.  Она  уже  полгода в
институте и  с  ним почти не встречается,  а  впрочем,  зачем?  И  если он
перевел  ее  в  лабораторию,  то  только  по  просьбе Эльзы,  которой было
неприятно его просить, но просить приходилось потому, что матерям положено
заботиться о своих детях и страдать ради них. Но почему Ниночка здесь?
     Вслед за тем пришло понимание,  что он болен. Он не знал, когда и чем
заболел,  но заболел серьезно, иначе бы его не поместили в эту палату. Тут
же возникло новое воспоминание - воспоминания проявлялись, как изображение
на фотобумаге в  бачке:  в  красном неверном свете неизвестно было,  какой
образ следующим возникнет на белом листе.
     Воспоминание  было  неприятным  и  тревожащим  -   с  ним  надо  было
разобраться,  понять, а понять его было нельзя, ибо оно заключалось в том,
что  он,  Сергей Ржевский,  лежавший здесь в  своей собственной внутренней
лаборатории,  вовсе не Сергей Ржевский,  а  кто-то другой,  еще не имеющий
имени,  а  потому  неправильный,  несуществующий человек,  которого  можно
прекратить так  же,  как  его  начали,  и  невозможность осознать все  это
таилась в  том,  что начал его тот же  Сергей Ржевский,  то  есть он  сам,
который существует сейчас вне его...
     Тут же эти мысли прервались - он услышал взволнованные голоса, полная
женщина в белом халате,  которую он не знал,  быстро заговорила о стрессе,
молодой человек,  знакомое лицо -  он у  нас работает техником?  -  что-то
начал делать с приборами.  Тут же был укол,  короткая боль и скольжение на
санках в небытие.
     В это небытие проникали голоса извне.  И он узнал,  что о нем говорят
как о Иване,  и ему все время хотелось поправить говоривших и сказать, что
они  ошибаются,  что  он  -  Сергей Ржевский,  хотя он  и  сам знает,  что
называться Сергеем Ржевским не  имеет  никакого права,  потому что  Сергей
Ржевский его придумал и сделал.
     И когда он очнулся вновь, на следующее утро, он уже осознал и пережил
свое отделение от Ржевского, свою самобытность и ничуть не удивился, когда
Сергей  Ржевский,  сидевший  у  его  кровати  и  следивший по  приборам за
моментом его пробуждения, сказал:
     - Доброе утро, Иван. Мне хочется с тобой поговорить.
     Иван прикрыл глаза, открыл их снова - показал, что согласен слушать.


                                    19

     - Здравствуй,   Иван,   -   сказала  Ниночка,  как  всегда  вбежав  в
лабораторию,  и,  как  всегда,  Ивану показалось,  что ее  принесло свежим
ветром.  -  Ты уже обедал?  А я не успела - заскочила в буфет, а там дикая
очередь, представляешь?
     Иван кивнул.  Он сразу вспомнил, какие очереди бывают в буфете, и ему
захотелось сейчас  же  позвать Алевича и  напомнить ему,  что  старик  уже
трижды обещал отдать буфету соседнюю комнату.  Иван встряхнул головой, как
всегда,  когда отгонял лишние,  чужие мысли -  этого жеста у  его  отца не
было.
     - Съешь курицу, - предложил он. - Я все равно не хочу.
     Мария Степановна,  медсестра,  укоризненно вздохнула.  Она не терпела
фамильярностей пациентов с персоналом.  Ниночка была персоналом,  а Иван -
пациентом.  От  этого никуда не  денешься -  в  этом  заключается порядок,
единственное, за что можно ухватиться в этом сумасшедшем доме.
     - Правильно, - ответила Ниночка. - А ты в самом деле сыт?
     - Меня кормят, словно я член олимпийской сборной по тяжелой атлетике.
     Нина принялась за курицу. Иван смотрел в окно. В этом году снег выпал
рано,  может быть,  он еще растает,  но лучше бы уж улегся и кончились эти
дожди.  Иван подумал,  как давно не вставал на лыжи,  и,  подумав, тряхнул
головой, а Нина, заметив этот жест, хмыкнула и сказала:
     - Я знаю,  о чем ты подумал.  Ты подумал: как хорошо бы покататься на
лыжах.
     - Как ты догадалась?
     - Я телепатка.  А в самом деле, я сегодня так подумала - почему бы не
подумать и тебе? Ты умеешь на лыжах кататься?
     - Умел.
     - Я отлучусь, - сказала Мария Степановна. - Через полчаса приду.
     - А вы совсем идите домой. Чего меня беречь? Я здоров как бык.
     - Многие люди кажутся здоровыми.  Производят впечатление.  - В голосе
Марии Степановны было осуждение, разоблачение жалкой хитрости пациента.
     Иван  смотрел на  свои руки.  Руки как  руки.  Очень похожие на  руки
Сергея  Ржевского.  Только у  того  пальцы расширились в  суставах,  стали
толще, а по тыльной стороне кисти пошли веснушками.
     Иван смотрел на свои руки с удивлением, как на чужие.  Ниночка шустро
обгладывала  ножку  курицы  и  искоса  поглядывала  на  него.  Она  всегда
старалась угадать его мысли и часто угадывала.  Ниночка за эти дни поняла,
как Иван старается познать мир своими глазами,  своими ощущениями,  как он
старается вычлениться из  старшего Ржевского,  отделить всю  массу опыта и
памяти  отца   от   микроскопического,  ограниченного  стенами  внутренней
лаборатории и  несколькими лицами собственного опыта.  Он  так ждет меня и
так любит со мной говорить,  думала Ниночка,  потому что я несу ему крошки
его  собственной  жизни.   Они  обязательно  будут  ссориться  с   Сергеем
Андреевичем.  Представляю,  что бы я сказала маме, если бы узнала, что она
за меня ходила в школу.
     Звякнул зуммер, оборвался. Техник включил селектор.
     Ржевский просил Нину Гулинскую заглянуть к нему.
     - Сейчас, - сказала Ниночка, вытирая губы. - Сейчас приду.
     Иван посмотрел ей вслед. С ревностью? Как смешно.
     Ниночка бежала по коридору и рассуждала:  почему она больше не робеет
перед  Сергеем  Ржевским?  Такая  разница в  возрасте и  во  всем.  Просто
пропасть. Алевич и тот робеет перед Ржевским. Даже Остапенко иногда. Когда
исчезла робость?  После ночного разговора в  его квартире?  И  в институте
Ниночка уже не была мелким человеком,  бегающим по коридорам,  -  она была
причастна к  эксперименту,  на нее падал отсвет тайны и величия того,  что
случилось. Ведь величие, правда?
     Мать  стояла  в  коридоре,  курила с  незнакомым мужчиной,  смеялась,
сдержанно, но нервно. Мать любила, когда мужчины обращали на нее внимание,
вообще  говорила,   что  мужчины  куда  интереснее  женщин,  но  настоящих
поклонников у  мамы не  было,  то  ли  потому,  что  она  в  самом деле не
нуждалась в них,  то ли потому,  что они боялись ее всеобъемлющего чувства
собственности.  Ниночке иногда жалко было, что она родилась именно у своей
мамы. Мать в суматохе гостей, в тщетном стремлении к постоянным, хоть и не
очень экстравагантным развлечениям -  поехать к  кому-то  на  дачу  и  там
увидеть кого-то, а потом сказать, что она знакома с ним самим и его женой,
которая ее разочаровала,  что-то купить,  выразить шумное сочувствие чужой
беде,  -  в  такой  суматохе мать  надолго  забывала о  Нине,  сдавала  ее
отцовской бабушке,  которая теперь уже умерла.  Но  потом у  матери словно
прорывало плотину -  недели на  две хватало безмерной любви,  когда от нее
продохнуть было невозможно.  Уж лучше бы,  как у других,  -  без особенных
эмоций.
     Мать, завидев Ниночку, бросила собеседника, близоруко сощурилась.
     - Нина, ты что здесь делаешь?
     Нина сразу догадалась,  что мать подстерегала ее,  поэтому и  выбрала
место в коридоре первого этажа.
     - Меня Сергей Андреевич вызывал, - ответила Ниночка. - А ты?
     - Я? Курю.
     - Обычно ты куришь на третьем этаже.
     - Я тебя не спрашиваю,  где мне курить.  Ты удивительно распустилась.
Зачем ты понадобилась Сереже?
     Ага,  этим словом мать отнимает у  нее  Ржевского,  ставит Ниночку на
место. А мы его не отдадим...
     - Мамочка пойми,  -  Нина старалась быть ласковой,  не хуже мамы, - у
нас с Ржевским эксперимент.
     - Ах,  -  произнесла мама с  иронией и  пустила дым.  Она  никогда не
затягивалась.   Курение  для   нее  было  одним  из   проявлений  светской
деятельности.  -  Ребенок без высшего образования -  незаменимая помощница
великого Ржевского. У тебя с ним роман?
     - Мама! - Ниночка трагически покраснела.
     У нее был роман с Сергеем Ржевским,  хотя он этого не замечал,  у нее
начинался роман с Иваном Ржевским,  чего она еще не замечала.  То есть она
была  вдвойне виновата,  поймана на  месте,  разоблачена,  отчего  страшно
рассердилась.
     Ниночка бросилась бежать по коридору, мама тихо рассмеялась вслед.
     Потом Эльза бросила недокуренную сигарету в  форточку.  Она не хотела
ссориться с  дочкой,  она хотела попроситься в  лабораторию,  поглядеть на
этого Ивана.  Иван был, по слухам, точной копией Ржевского в молодости. Но
никто,  кроме  Эльзы,  не  мог  подтвердить  этого  -  она  единственная в
институте знала Ржевского в молодости.
     Еще не  все потеряно.  Эльза оглянулась.  Коридор пуст.  Она дошла до
торцевой  двери.  <Лаборатория  ‘  1>,  скромная  черная  дощечка.  Ничего
страшного -  все знают, что у нее там работает дочь. Может быть, директору
библиотеки надо сказать кое-что дочери.
     Эльза подошла к двери,  замерла возле нее,  чтобы собраться с духом и
открыть дверь  простым и  уверенным движением,  как  это  делает  человек,
пришедший по делу. Толкнула.
     Фалеева подняла голову.
     - Здравствуйте,  Эльза Александровна.  А Ниночка убежала к директору.
Что-нибудь передать?
     - Спасибо,  не надо,  - сказала Эльза. Надо уйти. Но глаза держат ее,
уцепились за белую дверь в дальней комнате.
     - Скоро ваш пациент начнет ходить? - спросила Эльза, входя и закрывая
за собой дверь.
     - Он уже встает. Но Сергей Андреевич ему еще не разрешает выходить.
     - И правильно. Это не зоопарк. А вы его не боитесь?
     - Кого? - удивилась Фалеева. - Ваню?
     Как нелепо,  подумала Эльза.  Называть искусственного человека Ваней.
Как ручного медведя.
     Белая дверь изнутри резко отворилась.  Оттуда быстро вышел Сережа,  в
тренировочном синем костюме с белой полосой по рукавам и штанинам.  За ним
выскочила полная женщина в белом халате.
     - Ты с ума сошел! - кричала она на Сережу. - Что я Ржевскому скажу?
     Эльзу вдруг начало тошнить -  подкатило к горлу. От страха. И в самом
деле,  она  была единственным человеком в  институте,  который мог  узнать
молодого Ржевского.  А  он  взглянул на нее,  поздоровался кивком,  словно
виделся с  ней только вчера.  В  нем была неправильность.  И  только когда
Ржевский прошел мимо,  в  коридор,  медсестра за  ним,  Эльза поняла,  что
Сережа был неправильно подстрижен, он никогда не стригся под бобрик.


                                    20

     - Мне  интересны твои впечатления,  -  сказал Ржевский.  -  Они могут
быть, в силу вашей близости в возрасте, уникальны.
     - Я старше его, - ответила Ниночка. - На восемнадцать лет.
     - Конечно,  конечно.  -  Ржевский усмехнулся одними губами. - Но и он
старше тебя на четверть века.
     - Конечно. Старше. И никак не разберется в самом себе.
     - Пытается разобраться?
     - Пытается.  У него два мира.  Один - в комнате. В нем есть я, сестра
Мария Степановна - маленький мир. А ваш мир его гнетет.
     - Насколько мой мир реален для него? Со мной он настороже.
     - Я не знаю.  Он еще не совсем проснулся.  - Ниночка нахмурила тонкие
брови, ей очень хотелось соответствовать моменту.
     - Ты слышишь в нем меня?
     - Ой, не знаю! Он мне сегодня курицу отдал.
     - Чего?
     - Я голодная была, а он мне курицу свою отдал.
     - Я бы тоже так сделал.  Тридцать лет назад. Правда, тогда с курицами
было сложнее.
     Ржевский открыл папку  у  себя  на  столе,  в  ней  были  фотографии.
Фотографии старые, любительские.
     - Видишь, справа я, в десятом классе. Похож?
     - На кого? - спросила Ниночка.
     - Значит, не разглядела... ага, вот уже в институте.
     - Да,  это  он,  -  произнесла Ниночка,  как у  следователя,  который
попросил ее опознать преступника.
     Она  взяла еще одну фотографию.  На  ней стояли сразу четыре знакомых
человека.  Молодые папа с мамой,  Иван и еще одна девушка.  У девушки была
толстая коса.  Но больше всего удивилась Ниночка тому, что мама держала на
руках девочку лет трех.
     - Это ее дочка. - Ржевский показал на круглолицую с толстой косой.
     Он взял фотографию, хотел спрятать, потом взглянул еще раз и спросил:
     - А маму ты сразу узнала