не ставился.
     - Ставился. Это было конечной целью.
     - Считайте меня скептиком.
     - А  если  американцы вправду  сделают?  -  спросил  человек в  ярком
галстуке.
     - Ну и бог с ними,  -  взвился Сидоров.  -  Вы боитесь,  что там тоже
есть...  недальновидные люди, которые захотят выкинуть несколько миллионов
долларов на жалкое подобие человека?
     Началось, подумал Ржевский.
     - Я  понял,   -   вмешался  Айрапетян,   отчеканивая  слова,   словно
заворачивая каждое в хрустящую бумажку,  - профессора Ржевского иначе. Мне
показалось, что наиболее интересный аспект его работы - в ином.
     Остапенко кивнул.  Ржевский подумал,  что они с Айрапетяном обсуждали
все это раньше.
     - Клонирование -  давно  не  секрет,  -  сказал  Айрапетян.  -  Опыты
проводились и проводятся.
     - Но  вырастить  в  колбе  взрослого человека,  сразу...  -  возразил
Человеков.
     - И это не новость, - кинул Сидоров.
     - Не новость,  -  согласился Айрапетян. - Удавалось. С одним минусом.
Особь, выращенная ин витро, была <маугли>.
     Остапенко снова кивнул.
     - Маугли? - Человек в ярком галстуке нахмурился.
     - В  истории  человечества,  -  заговорил  Айрапетян размеренно,  как
учитель,  -  бывали случаи, когда детей подбирали и выращивали звери. Если
ребенка  находили,   то  он  уже  не  возвращался  в  люди.  Он  оставался
неполноценным.  Мы -  общественные животные. Взрослая особь, выращенная ин
витро, - младенец. Мозг его пуст. И учить его поздно.
     - Вот именно, - отозвался Сидоров. - И нет доказательств...
     - Простите,  -  сказал  Айрапетян.  -  Я  закончу.  Достижение Сергея
Андреевича и  его сотрудников в  том,  что они могут передать клону память
генетического отца. Поэтому мы здесь и собрались.
     Они  же  все это слышали,  подумал Ржевский.  Но  существуют какие-то
шторки в мозгу. Сито, которое пропустило самое главное.
     - Подтвердите, Сергей Андреевич, - попросил Айрапетян.
     Ржевский поднялся.  Река казалась золотой. По ней полз розовый речной
трамвайчик.
     - На опытах с животными мы убедились,  -  начал Ржевский, - что новая
особь  наследует не  только  физические характеристики донора,  но  и  его
память, его жизненный опыт.
     - К какому моменту? - спросил Человеков.
     - К моменту, когда клетка экстрагирована из организма донора.
     - Конкретнее, - попросил Остапенко.
     - Мы  выращиваем особь до  завершения физического развития организма.
Для человека этот возраст -  примерно двадцать лет.  Если донору,  скажем,
было пятьдесят лет, то все знания, весь жизненный опыт, который он накопил
за  эти  годы,  переходят к  его <сыну>.  Я  думал,  это понятно из  моего
сообщения.
     - Понятно, - сказал Семанский. - Понятно, но невероятно.
     - Ничего невероятного, - возразил Айрапетян.
     - Все  без  исключения  животные,  выращенные по  нашей  методике,  -
продолжал Ржевский,  -  унаследовали память своих доноров. Кстати, три дня
назад ко  мне забрался шимпанзе,  которому от  роду две недели.  Но  он не
только знал,  как открыть замок клетки,  но и  помнил путь по институту до
моего кабинета и даже знал,  стервец,  где у меня в письменном столе лежат
конфеты. На самом же деле знал не он, а его генетический отец.
     - Он ничего не поломал? - спросил Сидоров.
     Наверняка у  него  свой человек в  моем институте,  подумал Ржевский.
Донесли, что я опозорился.
     - Ничего,  -  ответил он.  -  Испугался я, правда, до смерти. Вхожу в
кабинет, думаю, кто же сидит за моим столом?
     Остапенко постучал карандашом по столу, усмиряя смех.
     - Если  ваш  гомункулус  решит  погулять  по  институту,   это  может
кончиться совсем не так смешно.
     - Надеюсь с ним договориться, - сказал Ржевский.
     - Нет никаких гарантий,  - настаивал Сидоров, - что разум гомункулуса
будет человеческим. Нормальным.
     - Пока что с животными все было нормально.
     - Да погодите вы!  - вдруг закричал Человеков. Острый кадык ходил под
дряблой кожей.  - Нам предстоит новый шаг в эволюции человека, а мы спорим
по  пустякам.  Неужели непонятно,  что в  случае удачи человечество станет
бессмертным?  Мы все можем стать бессмертными -  и  я,  и  вы,  и любой...
Индивидуальная смерть,  смерть тела перестанет быть смертью духа,  смертью
идеи,  смертью личности!  Если понадобится,  я  отдам вам,  Ржевский,  мою
пенсию. Я не шучу, не улыбайтесь.
     Ржевский знал Человекова давно -  не  близко,  но знал.  И  даже знал
обоих его сыновей - Человеков запихивал их в институты, спасал, отводил от
этих пожилых балбесов дамокловы мечи и справедливые молнии...
     - Спасибо, - сказал Ржевский без улыбки.
     - Всю жизнь я  накапливал в себе знания,  как скупой рыцарь,  набивал
свою   черепушку  фактами  и   теориями,   наблюдениями  и   сомнительными
гипотезами.  И знал, что с моей смертью пойдет прахом, сгорит этот большой
и  бестолковый склад,  к  которому я  даже описи не  имею...  -  Человеков
постучал себя по виску согнутым пальцем.  -  И  вот сейчас пришел человек,
вроде бы  не  шарлатан,  который говорит,  что ключи от моего склада можно
передать другому,  который пойдет  дальше,  когда  я  остановлюсь.  Вы  не
шарлатан, Ржевский?
     - В  этом  меня  пока что  никто не  обвинял,  -  произнес Ржевский и
заметил, как шевельнулись губы Сидорова, но Сидоров промолчал.
     Сидоров не  верил,  но уже понимал,  что пожилые люди,  собравшиеся в
этом  кабинете,  согласятся  дать  Ржевскому  тринадцать миллионов  и  еще
миллион в валюте.
     <А вдруг я шарлатан?> -  подумал Ржевский. Вдруг то, что получалось с
собаками и шимпанзе, не получится с человеком? Ладно, не получится у меня,
получится у кого-то потом, завтра.
     - Я не предлагаю свою клетку,  - сказал Человеков, - особенно сейчас,
когда столь многое зависит от первого опыта. От первого гомо футуриса. Мой
мозг уже сильно изъеден склерозом. А жаль, что я не услышал вас, Ржевский,
хотя бы  десять лет назад.  Я  бы настоял,  чтобы мне сделали сына.  Мы бы
славно поработали вместе...
     - Кстати,  -  спросил  Семанский,  когда  Человеков устало  опустил в
кресло свое громоздкое обвисшее тело. - Вы задумывались о первом доноре?
     - Да, - ответил Ржевский. - Клетку возьмем у меня.
     - Почему?  - воскликнул вдруг человек в ярком галстуке. - Какие у вас
основания? Этот вопрос следует решать на ином уровне.
     - Не надо его решать,  -  возразил Айрапетян.  -  По-моему, все ясно.
Кто,  как не  руководитель эксперимента,  может лучше проводить наблюдения
над самим собой... в возрасте двадцати лет?


                                    8

     С понедельника Ниночка была в лаборатории, но совсем не в той роли, к
которой себя готовила.
     Она ездила.  Каждый день куда-то ездила,  с бумагами или без бумаг. С
Алевичем или без него,  на машине или на автобусе.  Получала,  оформляла и
тащила в институт.  Будто Ржевский готовился к осаде и запасался всем, что
может пригодиться.
     Директорская лаборатория занимала половину первого этажа  и  выходила
окнами в  небольшой парк.  Деревья еще  были  зелеными,  но  листья начали
падать.   В  парке  жила  пара  ручных  белок.  Во  внутренних  помещениях
лаборатории,  за  металлической толстой дверью с  иллюминатором Нина  была
только один раз,  на  субботнике,  когда они скребли стены и  пол без того
чистых,  хоть  и  загроможденных аппаратурой комнат.  Даже  электрик Гриша
входил туда только в халате и пластиковых бахилах.  Ничего там интересного
не было,  первая комната с приборами,  вторая от нее направо -  инкубатор,
там ванны с биологическим раствором.  Одна чуть поменьше, в ней выращивали
шимпанзе,  и вторая - новая, ее еще не кончили монтировать, когда в третью
комнату, лазарет, перешел сам Ржевский.
     Ржевским занимались два врача -  один свой, Волков, рыжий, маленький,
с  большими  губами,   всегда  улыбается  и  лезет  к  Ниночке  со  своими
шоколадками, второй - незнакомый, из института Циннельмана.
     Какое-то  нервное  поле  окутало институт.  Даже  техники и  слесари,
которые раньше часто сидели за кустами в  парке и  подолгу курили,  а то и
выпивали,   перестали  бубнить  под  окном.  Навесили  на  себя  серьезные
физиономии, двигались деловито и даже сердито.
     Мать  раза  два  забегала,  будто  бы  повидать Ниночку.  Косилась на
металлическую дверь и говорила громким шепотом,  а Нине было неловко перед
другими  лаборантками.  Мать  здесь  была  лишней,  ее  присутствие  сразу
отделяло  Ниночку  от  остальных и  превращало в  ребенка,  устроенного по
знакомству.
     Вечером дома шли бесконечные разговоры о  Ржевском и его работе.  Они
шли кругами,  с  малыми вариациями.  Ниночка заранее знала все,  что будет
сказано,  она пряталась в  своей комнате и  старалась заниматься.  Но было
слышно.
     Хлопает дверь холодильника - отец что-то достает оттуда.
     - Что ты делаешь! - возмущается мама. - Через полчаса будем ужинать.
     - Я поужинаю еще раз,  -  отвечает отец.  -  Так будешь останавливать
Ржевского?
     - Если  у  него  получится,  он  наверняка  схлопочет государственную
премию. Почти гарантия. Мне Алевич говорил, - слышен голос матери.
     - Лучше бы уж он на тебе женился, и дело с концом, - говорил отец.
     - Я этого не хотела!
     - Правильно, кисочка, я всегда был твоим идеалом.
     - Ах, оставь свои глупости.
     Тут Нина поднимается с дивана,  откладывает математику и идет поближе
к  двери.  Она так и  не  знает толком,  что же произошло много лет назад.
Что-то произошло,  связывающее и  по сей день всех этих людей.  Она знает,
что Ржевский предал маму и убил бедную Лизу. Ниночка привыкла за много лет
к тому, что Ржевский - предатель и неблагодарный человек. Раньше это ее не
касалось.  Ржевский никогда не  приходил к  ним домой.  И  в  то  же время
знакомство с  ним  позволяет не  без гордости говорить знакомым:  <Сережка
Ржевский,  наш старый друг...> А потом мама пристроила ее в библиотеку,  и
она  увидела Ржевского,  который оказался совсем не  похож на  предателя -
образ  предателя  складывался  у  нее  под  влиянием  телевизора,   а  там
предателей обычно  играют  одни  и  те  же  актеры.  Ржевский  был  сухим,
подтянутым, стройным человеком с красным лицом, голубыми глазами и пегими,
плохо подстриженными волосами.  На  круглом подбородке был  белый шрам,  а
руки оказались маленькими.  Ржевский здоровался с  ней  рассеянно,  словно
каждый раз с трудом вспоминал, где он с ней встречался. Потом он улыбался,
почти  робко,  наверное,  помня,  как  много плохого Ниночка должна о  нем
знать.  Ниночка была готова влюбиться в Ржевского, в злодея, который нес в
себе тайну. Правда, Ржевский был очень старым. За сорок.
     А из-за двери льются голоса родителей:
     - Знаешь, а бараки сносят, - говорит мать.
     - Какие бараки?
     - Где он с Лизеттой жил.


                                    9

     Ржевский  вывел  очередную  комиссию  из  лаборатории.  Посидели  еще
немного в кабинете. Леночка принесла кофе с коржиками. Говорили о каких-то
пустяках -  Струмилов обратил внимание,  что на  первом этаже нет решеток.
Алевич воспользовался случаем и стал просить денег на ремонт, фасад никуда
не годится,  паркет буквально рассыпается.  А  если иностранные делегации?
<Не  спешите с  иностранными делегациями>,  -  сказал  Остапенко.  Хрупкий
спросил  о  конгрессе  в  Брно,   кого  бы  послать.  Ржевский  пил  кофе,
разговаривал с начальством,  делая вид, что принадлежит к той же категории
людей,  а  мысленно представлял,  как  идет  деление первых клеток.  Прямо
видел,  словно в  поле  микроскопа,  как  шевелятся,  переливаются клетки.
Главное, чтобы успели подготовить перенос...
     Потом сидел допоздна во  внутренней лаборатории.  Внизу лаяли собаки,
потом раздался звон.  Ржевский понял,  что обезьяны скучают, зовут людей -
кружкой о прутья клетки.
     Во  внутренней лаборатории было  хирургически светло.  Дежурный  Коля
Миленков,  чтобы не  мешать директору,  делал вид,  что  читает английский
детектив. Он считал директора гением и потому был счастлив.
     Ржевский пошел домой пешком.  Он остановился возле барака, дверь была
открыта.  Ржевский вошел  внутрь.  Пахло  пылью  и  давнишним человеческим
жильем.  Света не было, свет давно отключили. Ржевский зажег было спичку и
понял,  что это лишнее -  он отлично помнил, сколько ступенек на лестнице.
Он поднялся на второй этаж, и было странное ощущение, что поднимается не в
пустоту заброшенного барака,  а  к  себе,  где  за  дверью  должна стоять,
прислушиваясь к  его шагам,  Лиза.  Откроет,  смотрит и молчит.  Он устало
протянет ей сумку с  продуктами или портфель,  чтобы поставила на столик в
маленькой прихожей,  и  скажет:  <Не  сердись,  Лиз,  сидел в  библиотеке,
опоздал на электричку>.  Катька, спящая на топчанчике, который он сколотил
сам,  не очень красиво,  некрепко,  застонет во сне,  и  Лиза произнесет с
виноватой улыбкой: <Котлеты совсем остыли, я их два раза подогревала>.
     Дверь была не заперта.  За окном висела луна, на полу валялись старые
журналы. Больше ничего. Ни одной вещи из прошлого. И обои другие.
     Ржевский подошел к  окну.  Если ночью не  спалось,  он вылезал из-под
одеяла и  шел к окну,  открывал его и курил,  глядя на пустырь.  Там,  где
теперь белые дома  нового района,  была черная зелень.  В  ней  скрывалась
деревня -  в ту деревню Лиза бегала за молоком, когда Катька простудилась.
Он  вдруг насторожился.  Он  понял,  что  вот сейчас Лиза проснется -  она
всегда просыпалась,  если он вставал ночью.  <Что с  тобой?  Ты себя плохо
чувствуешь?> - <Просто не спится.> - <Просто не бывает. Ты расстроен? Тебе
плохо?> -  <Нет, мне хорошо. Я думаю.> Он бывал с ней невежлив, он уставал
от  ее  забот,  вспышек ревности и  мягких,  почти  робких  прикосновений.
<Может, тебе дать валерьянки?> - <Еще чего не хватало!>
     Скрипнула ступенька на лестнице.  Потом удар.  Шум.  Словно тот,  кто
поднимался сюда,  неуверенно и медленно ощупывая стенку рукой, ударился об
угол.
     Надо бы  испугаться,  сказал себе Ржевский.  Кто  может подниматься в
полночь по лестнице пустого барака?
     Дверь медленно начала отворяться,  словно тот,  кто шел сюда,  не был
уверен, эта ли дверь ему нужна.
     Ржевский сделал шаг в сторону, чтобы не стоять на фоне окна.


                                    10

     Человек,  вошедший в комнату, неуверенно остановился на пороге. Глаза
Ржевского уже привыкли к  темноте,  к тому же в комнату глядела луна -  он
увидел,  как человек шарит рукой справа по стенке, и вспомнил, сколько раз
он сам протягивал туда руку и зажигал свет. Раздался щелчок.
     - Ах, черт! - прошептал человек.
     - Послушай,  свет все равно отключен, - сказал Ржевский. - Эти бараки
выселены, ты забыл, что ли?
     Человек замер,  прижался к  стене,  он  не  узнал  голоса Ржевского и
испугался так, что его рыхлое тело размазалось по стене.
     - Испугался,  что ли?  - Ржевский подошел к Виктору, врезался ногой в
кучу журналов, чуть не упал. - Это я, Сергей.
     - Ты?  Ты зачем здесь? - проговорил Виктор хрипло. - Испугался. Никак
не думал кого-нибудь встретить.
     Они замолчали.
     - Курить будешь? - спросил Ржевский.
     - Давай закурим.
     Ржевский  достал  сигареты.  Когда  Виктор  прикуривал,  он  наклонил
голову,  и  Ржевский увидел  лысину,  прикрытую зачесанными набок  редкими
волосами.
     - Я давно тебя не видел, - сказал Ржевский.
     - Ну, я пошел, - ответил Виктор.
     Ржевский кивнул.  Ему тоже бы  уйти,  но  не  хотелось идти по ночной
улице с  Виктором.  Ботинки Виктора тяжело давили на  ступеньки.  Лестница
ухала. Потом все смолкло.
     Наверное,  Эльза сказала ему,  что бараки сносят, подумал Ржевский. А
может быть,  Виктор приходил сюда и раньше? Его, Ржевского, тянет прошлое,
как убийцу,  который приходил на место преступления.  Тут его и  ловят.  И
Виктор его ловил?  Нет.  Он сам пришел. Ржевский закрыл глаза и постарался
представить  себе  комнату,  какой  она  была  тогда.  Он  заставлял  себя
расставить мебель,  положил мысленно на  стол свои книги и  даже вспомнил,
что настольную лампу накрывали старым платком,  чтобы свет не  мешал спать
Катьке.  А  Лиза лежала в  полутьме и  смотрела ему в  спину,  стараясь не
кашлять и  не  ворочаться.  А  ему этот взгляд мешал работать.  И  он тихо
говорил:  <Спи,  тебе завтра вставать рано>. - <Хорошо, - отвечала Лиза, -
конечно. Сейчас засну>.
     В  то  последнее  утро  они  заснули  часов  в  пять,   на  рассвете,
прошептавшись всю  ночь,  а  потом  он  открыл глаза  и,  как  продолжение
кошмара,  увидел,  что  она  стоит в  дверях,  держа за  руку тепло одетую
Катьку,  с  чемоданом в  другой руке.  Он  тогда еще не осознал,  что Лиза
уходит навсегда,  но в том,  что она уходит,  было облегчение,  разрешение
тупика, какой-то выход. И он заснул...
     Ржевский открыл  глаза.  Свежий  ночной  ветер  вбежал в  окно  через
разбитую створку и зашуршал бумагой на полу.
     Ржевский выкинул сигарету в окно и спустился вниз.  Его одолела такая
смертельная,   глубокая,   безнадежная  тоска,  что,  когда  он  увидел  -
неподалеку,  за деревом, стоит и ждет Виктор, - замер, не выходя наружу, а
потом дождался,  когда Виктор зажег спичку,  снова закуривая,  выскочил из
подъезда и скользнул вдоль стены, за угол, в кусты.


                                    11

     Нине очень  хотелось  заглянуть  во  внутреннюю  лабораторию - центр,
вокруг которого уже шестую неделю концентрировалась  жизнь  института.  Но
никак не получалось.  Туда имели доступ только пять или шесть человек,  не
считая Ржевского и Остапенко из президиума.  Правда,  раза  три  приезжали
какие-то друзья Ржевского,  седые,  солидные.  Коля Миленков их,  конечно,
всех знал - академик такой-то,  академик  такой-то...  Этих  Ржевский  сам
заводил внутрь, и они застревали там надолго.
     - Понимаешь,  Миленков,  - сказала Ниночка, которая к Коле привыкла и
уже совсем не боялась.  -  Это для меня -  как дверь в замке Синей Бороды.
Помнишь?
     - Помню.   Тебе   хочется  бесславно  завершить  молодую  жизнь.   Ты
понимаешь,  что Синяя Борода нас обоих тут же вышвырнет из института.  А у
меня докторская в перспективе.
     Самого Ржевского,  хоть  и  видела его  теперь каждый день и  он  уже
привык считать ее  своей,  не  дочкой Эльзы,  а  сотрудницей,  даже как-то
прикрикнул  на  нее,   -   понимаете  разницу?   -  Ниночка  попросить  не
осмеливалась.  Он был злой,  дерганый,  нападал на людей почем зря,  но на
него не  обижались,  сочувствовали -  ведь это у  них в  институте,  а  не
где-нибудь в Швейцарии рос в биованне первый искусственный человек.
     В конце концов Ниночка проникла в лабораторию.
     Был  вечер,  уже темно и  как-то  тягостно.  Деревья за  окнами почти
облетели,  один желтый кленовый лист прилип к стеклу,  и это было красиво.
Коля вышел из  внутренней лаборатории,  увидел Ниночку,  которая сидела за
своим столом с книжкой, и спросил:
     - Ты чего не ушла?
     - Я Веру подменяю. Мне все равно домой не хочется. Я занимаюсь.
     - Я до магазина добегу,  а то закроется.  На углу. Минералочки куплю.
Ты сиди, поглядывай на пульт. Ничего случиться не должно.
     Ниночка кивнула. Внешний контрольный пункт занимал полстены. Ржевский
еще давно,  в сентябре, заставил всех лаборантов разобраться в этих шкалах
и циферблатах. На всякий случай.
     - Главное, - сказал Коля, - температура бульона, ну и, конечно...
     - Я знаю.  -  Ниночка почувствовала, что краснеет. У нее была тонкая,
очень белая, легко краснеющая кожа.
     - Я не закрываю,  -  предупредил Коля. - Одна нога здесь, другая там.
Но ты туда не суйся...  -  И,  выходя уже,  добавил:  - Восьмая жена Синей
Бороды.
     Ниночка встала и подошла к пульту.  Там,  внутри, ничего неожиданного
не происходило.  А если произойдет, такой трезвон пойдет по институту! Та