была обширная поляна - и на ней тот, кто пел. Да, я не оговорился.
На поляне оказался один - только один! - видящий. Он сидел на камне метрах
в пятнадцати от меня, закутавшись во флюоресцирующий алым светом плащ.
Вначале я не поверил, что видящий один. Я всматривался в темноту, искал
других видящих...

Все та же ошибка! В этом чужом мире следовало раз и навсегда отказаться от
земных понятий и масштабов. На Земле нужны были хор и оркестр, нет,
великолепный хор и великолепный оркестр; здесь это, по-видимому, мог каждый.

О чем пел видящий? Не знаю. Но песня становилась все более и более
грустной. Нет, грустной - не то слово. Это была не грусть, а какое-то
безнадежное отчаяние. Отчаяние уже привычное...

Я долго слушал, боясь шелохнуться. Ветер тихо шелестел светящимися
листьями, и чужая песня поднималась к чужому небу...

Видящий сидел неподвижно. Он походил на изваяние. И только приглядевшись, я
обнаружил, что он слегка покачивается в такт песне. Но самое удивительное -
он тоже светился! Порыв ветра распахнул плащ, и я заметил, что тело
видящего излучает мерцающий оранжевый свет.

Где-то вдалеке раздался крик, похожий на приглушенный стон. Но видящий
по-прежнему пел свою печальную песню. Мне стало тяжело, и я пошел назад, к
кораблю.

* * *

Возвращаясь к кораблю, я все еще слышал песню. Я подумал, что видящие
безмерно одиноки, и мысли мои невольно обратились к надвигающейся
катастрофе. Как ни странно, но именно среди флюоресцирующих деревьев у меня
появилась идея, ставшая очень скоро твердой уверенностью. Поднимаясь по
трапу на корабль, я уже знал, какая опасность грозит видящим. Я знал,
почему видящие догадываются о неизбежной катастрофе. Точнее, не
догадываются, а ощущают, как животные на Земле ощущают приближение
землетрясения или наводнения. У земных животных выработался инстинкт,
предупреждающий их о катастрофах. Здесь катастрофы были иные, несравненно
большие по масштабам и связанные с изменением орбиты Планеты. У существ,
живущих на Планете, выработался инстинкт, предупреждающий о наступлении
таких катастроф...

Да, все дело было в изменении орбиты. В двойной звездной системе орбита
планеты - путаная пространственная кривая. В системе Сириуса положение
осложнялось тем, что, кроме звезд, были еще две массивные планеты. Поэтому
третья планета испытывала одновременное притяжение четырех тел.

Ну представьте себе полет мошки около лампы. Мошка вьется, крутится,
порхает, но она находится вблизи лампы, и, в среднем, траекторию ее полета
можно изобразить окружностью или эллипсом. Так было и с планетой. Она
двигалась по очень прихотливой орбите, однако не уходила далеко от своих
двух солнц. Прошли (со времени последней катастрофы) десятки, возможно,
сотни тысяч лет, пока однажды притяжение всех четырех тел не сложилось так,
что планета была переведена на другую орбиту. Подобно мошке, порхающей у
лампы, она вдруг отлетела назад, в темноту, во мрак и холод. Впрочем, не
надо понимать эту аналогию дословно. Планета отнюдь не "отлетела". Просто
орбита ее стала более вытянутой. Наша Земля обходит свою орбиту за год,
планета Видящих Суть Вещей совершала один обход за сто тридцать лет. Так
вот, изменение орбиты привело к тому, что около сорока лет из этих ста
тридцати на планете должен был господствовать суровый климат. Нечто вроде
климата Антарктиды... Я определил это позже - часа через четыре,- когда
электронная машина обработала данные наблюдений.

...В небе ярко светил Большой Сириус. То, что было ночью - флюоресцирующий
лес, песня видящих, казалось мне сейчас фантастическим сновидением - не
больше. Работая с электронной машиной, я думал о судьбе Планеты. Все
зависело от того, когда начнется похолодание. Я знал, как с ним бороться.
Но я хорошо понимал, что мне одному это просто не под силу. Здесь не нужно
было ничего выдумывать. Только осуществлять. Но что мог сделать один
человек?

Я ждал ответа электронной машины. Одна цифра, но от нее зависело многое.
Машина скажет: "Двадцать лет" - и тогда сюда успеют прийти люди. Машина
скажет: "Два года" - и тогда... Что тогда? Может ли один человек остановить
космическую катастрофу? Меня била лихорадочная дрожь - от нетерпения и,
если говорить откровенно, от страха. Не за себя. Мне ничего не угрожало. Но
мысль о том, что мир видящих должен погибнуть, вызывала растерянность.

Впрочем, она быстро прошла, эта растерянность. Я понял, что гипнотизирую
себя неправильной постановкой вопроса. Конечно, один человек в таких
условиях ничего не может сделать. Одному человеку не под силу остановить
надвигающуюся катастрофу. Но со мной были знания всех людей. Пусть моя
память хранила только небольшую часть этих знаний. Однако они были записаны
- в книгах, на магнитных лантах, на пленках микрофильмов. И я умел находить
нужное.

Машина все еще обрабатывала наблюдения, а я - рассчитывая на худшее -
попытался представить себе, какие конкретные задачи мне придется решать.

Впрочем, прежде всего я должен объяснить вам, как вообще можно бороться с
похолоданием.

Вы, вероятно, слышали о так называемой кремниевой реакции. Возникнув в
одном месте, эта цепная ядерная реакция перебрасывается повсюду, где есть
кремний. Достаточно зажечь небольшой - с горошину - участок почвы, и огонь
медленно, но неуклонно распространится в глубь Земли и по ее поверхности.
Кремниевый пожар проест земную кору, он пройдет по пустыням, по горам, по
дну океана, его не остановит ничто... Он обойдет весь мир - и вернется к
тому, кто его зажег. Когда-то это послужило еще одним поводом ко всеобщему
разоружению. Однако вам, возможно, неизвестно, что кремниевая реакция
все-таки была практически применена. И даже не один раз. Произошло это в
Космосе, и потому мало известно неспециалистам. Сначала профессор Юрыгин
осуществил кремниевую реакцию на небольшом астероиде Юнона. Астероид - он
имел около ста девяноста километров - сгорел за одиннадцать месяцев.
Несколько лет спустя Серро и Франтини повторили этот опыт на Гиперионе -
одном из спутников Сатурна. Опыт не совсем удался, была допущена какая-то
ошибка в расчетах. Впоследствии Сызранцев и Вадецкий предложили
использовать кремниевую реакцию для изменения климата на единственной
планете в системе звезды Эпсилон Эридана. Климат там был суровый - вроде
нашего исландского. Но планета имела спутник; Сызранцев и Вадецкий
рассчитали, что кремния на спутнике - если его воспламенить - хватит на
полторы тысячи лет.

Так можно было бы бороться с похолоданием и здесь. Разумеется, это дело
простое лишь в принципе: возникли бы климатические пояса, времена года с
жарким летом, когда светили бы оба Сириуса и пылающий спутник...

Самое сложное в осуществлении кремниевой реакции - получение геологических
данных. Кремний на спутниках всегда распределен более или менее
неравномерно, в особенности на больших глубинах. Нужны очень кропотливые
исследования, чтобы решить вопрос о количестве и расположении запалов.
Ошибка опасна: пожар потухнет или разгорится слишком сильно. Вот эти
геологические исследования и были для меня почти непреодолимым
препятствием. Что может сделать один человек без исследовательской
аппаратуры?

Впрочем, как я уже говорил, это неверная постановка вопроса. В таких
случаях надо думать не о том, чего нет, а о том, что есть. Кое-что у меня
все-таки было. Размышляя об этом, я подошел к люку. Свежий ветер гнал над
лесом пушистые облака. Белый шар по-прежнему висел над поляной, покачиваясь
под ветром. Иногда в разрывах облаков ненадолго появлялся Большой Сириус, и
деревья тотчас становились красными, сжимались, словно ввинчиваясь в почву.
Потом снова набегали облака, спиральные стволы поднимались вверх и длинные
листья приобретали сине-зеленый оттенок.

Это мир жил своей жизнью и ему не было никакого дела до меня и моих
размышлений. Мне вдруг показалось, что эта изумительная планета с ее
волшебной игрой красок вечна и незыблема. Надвигающаяся катастрофа - только
выдумка электронной машины, которая сейчас злорадно подсчитывала время,
оставшееся этому миру, А деревья - играющие красками чудесные деревья -
будут стоять здесь всегда. И мне стало жаль, что ночью, возвращаясь сквозь
светящийся лес, я думал о катастрофе и даже не догадался сорвать ветку...

Но через десять минут я поднялся в кают-компанию. Электронная машина
закончила вычисления и уныло повторяла своим скрипучим голосом:

- Двадцать пять лет... Двадцать пять лет...

Резкое похолодание должно было наступить только через двадцать пять лет!
Сказать, что у меня упала гора с плеч - это преуменьшение. Упала целая
планета...

В этот день - впервые за много месяцев - я завтракал, слушая музыку. Я
думал о людях и звездах. Рано или поздно людям предстояло взяться за
преобразование Вселенной. Мы давно создали атмосферу на Марсе, мы
собирались зажечь искусственное солнце над Нептуном. Но это были лишь
первые шаги. Настало время не только открывать, но и преобразовывать. Не
открывателями, не путешественниками должны идти люди в Космос, а
строителями.

Уже открыто восемьдесят девять планет, эта - девяностая. И каждая планета
должна быть преобразована. Когда-нибудь мы сможем управлять реакциями в
глубинах звезд, менять орбиты планет. Однако даже сейчас можно сделать
очень многое. Здесь, над девяностой планетой, загорится маленькая звезда.
Пусть жизнь ее будет короткой. Пусть кремниевый пожар погаснет через
несколько столетий. За это время люди придумают что-то другое.

...Кристаллофон еще играл рапсодию Листа, но я забыл о музыке. Девяностая
планета не принадлежала людям. Тут начиналась проблема более сложная, чем
геологическое исследование спутника. На девяностой планете жили Видящие
Суть Вещей. Спасти их от похолодания - это еще сравнительно нетрудная
задача. Но потом предстояло спасать видящих от самих себя. Вернуть то, что
когда-то дало им право гордо называться Видящими Суть Вещей. Но как
отнесутся они к нашему вмешательству? На этот вопрос не смогла бы ответить
никакая электронная машина.

Видящие не знали нас. Моя наивная затея со стереофильмом заранее была
обречена на неудачу. Фильм показал а основном историю последних пяти веков.
Для людей это огромный промежуток времени. Но что значили пять веков для
видящих? Средняя продолжительность жизни видящих превышала четыреста лет,
многие видящие жили по пять-шесть веков. Мог ли Луч воспринять стереофильм
исторически? Быть может, для него инквизиторы, расправившиеся с Бруно, и мы
были современниками...

Нет, стереофильмы не могли внести ясность. Не годились и мои объяснения.
Заранее очень трудно, почти невозможно представить те выводы, которые Луч
сделает из каждой моей фразы.

Отбрасывая один за другим различные варианты, я, в конце концов, пришел к
мысли, показавшейся мне в первый момент крайне рискованной. Но затем я
подумал, что эта мысль закономерна. Более того, она неизбежна. Была в ней
еще и импонирующая мне техническая изюминка. И было благородство. До сих
пор я лавировал. Я не все говорил Лучу. И не потому, что стыдился темных
пятен в истории человечества. Нет. Чем дальше мы ушли за короткий срок, тем
величественнее наш путь. Но я опасался - и не без причин, - что видящий не
так поймет меня.

Как я вам уже говорил, видящие имели абсолютную память. Я не сомневался:
то, что узнает Луч, без всяких искажений будет передано другим. Но мозг
видящих имел еще одну особенность: скорость восприятия была намного выше,
чем у людей. На это я и рассчитывал. Правильное представление о людях Луч
мог получить, только узнав очень многое. И я решил познакомить его с нашей
литературой.

Книги - душа человечества, его зеркало и совесть. Читающий аппарат
электронной машины мог прочесть Лучу - в очень быстром темпе - сотни
записанных на микропленку томов. В течение нескольких дней видящий узнал бы
о людях почти все...

Теоретически идея была безупречной. Луч уже достаточно разбирался в языке,
чтобы понять если не красоту, то суть написанного. Большое число книг - при
соответствующем выборе - почти исключало вероятность неправильного
понимания. Я даже подумал, что Луч сам сможет изменять скорость чтения; мне
не трудно будет объяснить, как регулируется аппарат.

Технические детали... На какое-то время они меня загипнотизировали.
Изящное, с точки зрения техники, решение заставило забыть о главном. Но
когда я взял картотеку микрофильмов, это главное отодвинуло все остальное.
"Тит Андроник" Шекспира - четырнадцать убийств, тридцать четыре трупа, три
отрубленные руки, один отрезанный язык... Вероятно, в этой одной вещи
больше ужасов и страданий, чем во всей новой истории Видящих Суть Вещей...
Да, многие книги рассказывали о том, что долго сопутствовало истории
человечества - о войнах, угнетении, жестокости, невежестве... Отдать все
это на суд видящего? Поймет ли он, что это для нас далекое прошлое? Ведь
двести-триста лет для него совсем небольшой срок. Отдать или не отдать?

Может быть, я не решился бы ответить на этот вопрос. Но в картотеке, среди
других книг, я нашел "Как закалялась сталь". В этой книге было больше
страданий, чем во многих других. Однако вопреки всему торжествовало доброе,
светлое, чистое. И у меня мелькнула мысль: "Если видящие не поймут красоты
и величия людей, то черт с ними!.." Нелепо приукрашивать историю, глупо
пытаться представить ее в розовых тонах. Пусть Луч узнает то, что было.
Ведь книги не только описывают зло, они его осуждают. Пусть только полтора
столетия отделяют нас от того времени, когда зло еще господствовало на
Земле. Пусть еще не все зло уничтожено. Но со времени Великой Революции мы
прошли такой путь, что его невозможно не оценить.

Я начал отбирать микрофильмы. Я не искал книг, которые показывали бы
человечество лучшим, чем оно было. Вот Фауст. Он много страдал, он много
ошибался, он делал зло. Но в конце концов он смог сказать:

...ясен предо мной

Конечный вывод мудрости земной:

Лишь тот достоин жизни и свободы,

Кто каждый день идет за них на бой!

Старый Фауст осушал болота, воздвигал плотины. Он не опустил бы руки и
перед надвигающейся катастрофой - как бы страшна она ни была. И в каждом из
нас есть частица Фауста.

Видящий мог сказать мне: "Вы, люди, хотите сделать нам добро? Но почему мы
должны вам верить? Кто вы? Еще столетие назад - всего столетие назад - вы
уничтожили два города придуманным вами оружием. Еще несколько десятилетий
назад лучшие свои силы вы отдавали совершенствованию оружия. Пусть не все
люди таковы. Но мы судим все человечество. Каждый из вас отвечает за то,
что происходит на планете". И я ответил бы так: "Мы прошли через тяжелые
испытания. Но именно поэтому нам нет возврата назад. Кремниевая реакция
тоже была оружием - теперь она несет свет, тепло, жизнь. Хорошее в человеке
родилось не вчера. Оно возникло вместе с человеком. Это хорошее было
стиснуто, сжато, связано. Теперь оно освободилось - навсегда, бесповоротно.
И разве не закономерно, что именно мы, познавшие много горя, получили
нелегкое право протянуть руку помощи другим?"

Да, каждый из нас отвечает за то, что происходит на нашей планете.
Когда-то, еще не так давно, наш мир был ограничен Землей. Мы говорили на
разных языках, мы думали и жили по-разному. И лишь теперь мы чувствуем себя
одной семьей. Мы поняли, что для других разумных существ мы нечто единое -
человечество, люди. При встрече с чужими разумными существами каждый из нас
отвечает за все человечество. За его прошлое, настоящее и будущее.

Я думаю, есть глубокая закономерность в том, что человечество вышло во
Вселенную при коммунизме. Дело не в одном только развитии техники. Нельзя
было встретиться с чужими разумными существами, не поборов раньше - раз и
навсегда - господствовавшее на Земле зло. Иначе встреча окончилась бы
катастрофой. Коммунизм дал людям не только техническую возможность дальних
полетов, но и моральное право на встречу с чужими разумными существами.

...В этот день Луч пришел поздно. Утром появились двое видящих и молча
поднялись на корабль. Это были какие-то очень любопытные видящие - они даже
заглянули в рубку и долго стояли перед телеэкраном. Я попытался заговорить
с ними. Они не ответили и незаметно исчезли, словно растворились в воздухе.

Ветер усилился. Облака неслись над вершинами деревьев. Ухнул гром, и на
иссушенную почву упали тяжелые капли дождя. Луч пришел в блестевшей от воды
накидке. Я уже присмотрелся, кстати сказать, к этим накидкам. Их делали из
широких листьев какого-то растения, проклеивая швы растительным же клеем.

Вопреки моим опасениям, Луч сразу понял, что я предлагаю. Я показал ему,
как регулируется аппарат, и спросил, сколько времени он может слушать. Он
ответил:

- Один наш день... или больше...

Сутки на Планете примерно соответствовали трем земным суткам. Я
предполагал, что видящие выносливы, но этого я, признаться, не ожидал.

Луч сел в кресло перед электронной машиной, к которой был подсоединен
читающий аппарат, я нажал клавишу и... И ничего не произошло. Разумеется, с
моей точки зрения. Частота звуковых колебаний при большой скорости
читающего аппарата стала настолько высокой, что звук превратился в
ультразвук. Я ничего не услышал. Но видящий еще увеличил скорость чтения...

Я поднялся в рубку. Теперь мне оставалось только ждать.

* * *

На экране, за спиной Шевцова, открылась дверь. В радиорубку вошла женщина.
Она подала Шевцову листок бумаги, улыбнулась, и Ланской встретил ее взгляд.

- Узнаете? - спросил Тессем скульптора.

- Это...

- Да. Сейчас, как я вам говорил, Шевцов летит с большим экипажем.
Исследовательский Совет долго обсуждал проблему Видящих Суть Вещей. Решено
оказать помощь. Пусть на первых порах непрошенную помощь. Завтра будет
опубликовано решение Совета.

- Но эта женщина... она...

- Да. Она ждала. Она тоже была в полете. И когда Шевцов вернулся на
Землю... А вас удивило, что она по-прежнему молода?

Женщина на экране приветственно махнула рукой и вышла из радиорубки.

- Передачи со Станции уже прекращены, - сказал Тессем. - Сейчас мы только
принимаем.

- Я представлял ее себе иначе, - задумчиво проговорил Ланской. -
Собственно, она почти такая. Такая... и не такая. Лицо рафаэлевой Мадонны,
а глаза... глаза, как у чертенка.

Инженер рассмеялся.

- А вы поверили Шевцову, когда он говорил о глазах - "озеро, тающее в
светизне"? Никто так плохо не знает женщину, как человек в нее влюбленный.

- Контраст поразительный, - думая о своем, сказал Ланской. - Здесь
скульптура бессильна. Глаза мы передавать не можем.

- Вы можете передать душу, - возразил Тессем. - Вы видели - и это найдет
выражение.

- Скажите, - спросил Ланской, - а почему вы упомянули о том, что Станция
только принимает?

Тессем усмехнулся.

- У меня еще остался рислинг. Жаль, что Шевцов нас не услышит. Но мы с вами
произнесем тост за женщин.

* * *

- Прогнозы неприятные, - продолжал Шевцов. - Помехи быстро растут, нам
приходится тратить много энергии на поддержание связи. Что же мне еще вам
рассказать?..

Итак, я ждал в рубке, а видящий сидел внизу, у электронной машины. Время
тянулось невыносимо медленно - бесконечные тройные сутки. Несколько раз я
спускался в кают-компанию. Луч бесстрастно смотрел на машину. Но в красных
глазах его бушевали снопы искр. Еще ни разу я не видел, чтобы их было так
много. Это походило на вспененное, клокочущее море, когда под белой пеной
уже нельзя различить самой синевы волн. В глазах видящего бились,
пульсировали, дрожали потоки светлых искр - и я понял, насколько велико
напряжение, скрытое за бесстрастной полуулыбкой.

Давно отшумела гроза. Большой Сириус поднялся к зениту и, казалось,
навсегда там остановился. Я работал в моторном отсеке, дремал, пытался
читать... Прошло свыше восьмидесяти часов, когда я заметил, что лицо
видящего уже не бесстрастно. Быть может, я ошибался. Не знаю. Но мне
показалось, что лицо Луча становилось то грустным, то радостным. Это было
едва ощутимо. Легкая тень - не б