какого-то из Больших Начальников,  в уютную приемную со всеми положенными ей
атрибутами,   как-то:   письменным  столом,   селекторным  аппаратом,  тремя
разноцветными телефонами,  креслом для  хозяйки,  креслами для  посетителей,
фикусом,   кактусом,  аспарагусом,  бегонией,  а  также  настенным  японским
календарем с загорелой японкой в крохотном бикини на июньском листе.
  Даная уселась за стол,  приоткрыла правый верхний ящик,  пошуровала там
рукой,  словно хотела убедиться:  на месте ли верный "магнум", не исчезла ли
родная "беретта",  не забился ли в щель любимый автомат "узи".  Все, похоже,
оказалось на  своих  местах,  поскольку Даная успокоилась,  сцепила красивые
руки  замочком,  уложила  на  них  красивый подбородок,  уставилась на  Кима
красивыми черными глазами.
  - Ну, что будем делать? - красиво проговорила.
  Спокойствие, сказал себе Ким, держим мазу.

  Для непосвященных в молодежный жаргон. Последнее выражение означает: не
ронять достоинство,  позицию не сдавать. Имеется в виду позиция крутого мена
(смотри  предыдущий внутренний монолог  Кима),  то  есть  человека сильного,
волевого, умного, всегда готового к любым неожиданностям.

  - Вы,  кажется,  сказали, что мною кто-то интересовался, - Ким был сама
вежливость, само обаяние, сама кротость.
  Но мадам не купилась.
  - Сказала,  -  по-прежнему красиво - голос у нее такой был! - но весьма
сухо подтвердила она. - Я интересовалась.
  - Не понял, - не понял Ким.
  - Кому вы морочите голову,  юноша,  -  чуть усмехнувшись красивым ртом,
сказала  Даная,   похожая  сейчас  не   на  Данаю,   а   на  мадам  Вонг  из
малопопулярного фильма  узбекских кинематографистов.  -  Он,  видите ли,  от
неформалов, он, видите ли, в райкоме задержался... Мама вас, наверно, учила:
обманывать старших нехорошо...
  Главное -  не терять лица,  помнил Ким, эту истину знает любой, даже не
очень крутой мен.
  - Вы ошибаетесь, - спокойно сказал он. - Я никого никогда не обманывал.
Так меня учила мама...
  Ну, хорошо, то, что он - чужак, догадаться можно. Без больших усилий...
Хотя,  с другой стороны,  по сюжету кто-то от неформалов в этом ковчеге быть
обязан и почему-то не явился,  так чем Ким к роли не подходит?  И возраст, и
кожанка,  и косичка, и "Георгий" вон... Или представитель их неформалов - по
замыслу их режиссера! - должен быть в костюме и при галстуке, так, что ли?..
И  почему лысый с  компанией не  просекли Кима,  Большие Начальники купились
оптом  со  всей  своей  зарплатой,   а  эта  кагэбэшница  выловила  его  без
микроскопа?  Она же в приемной сидела,  она же о нем даже не ведала... Или у
нее здесь смонтирован аудивизуальный центр?..
  - Как вы узнали,  что я в поезде?  - деловито спросил Ким. - Микрофоны?
Видео?
  - А  вы  как думали?  Мы  здесь не  груши околачиваем,  -  грубо,  хотя
по-прежнему красиво,  сказала мадам, - мы здесь дело делаем. Большое дело. И
не хотим, чтобы нам мешали.
  - Выявляете?  - вспомнил Ким. - Меня-то за что? Я мальчик безвредный, я
на ваш поезд случайно попал. Методом тыка.
  - Но попали...
  - Попал,  попал.  И кажется, в яблочко? То-то вы засуетились - то-то вы
занервничали... Что делать станете? Расстреляете?
  - Зачем? Мы не звери.
  - Догадался,  А  кто вы  тогда?  Вы лично?  Дураки эти прозаседавшиеся?
Бандиты  из   шестнадцатого?   Кто?   Куда  вы   намылились?   Почему  такая
таинственность?  Раз вы меня не расстреляете, так объясните ситуацию. Может,
я пойму.  Может,  я проникнусь,  встану в ваши ряды и с криком "ура!" побегу
впереди паровоза.
  Мадам,  по-прежнему не снимая подбородка со сцепленных рук, внимательно
разглядывала Кима,  на  его  филиппику ответа не  давала.  Молчание висело в
приемной,  как топор из поговорки:  неизвестно -  на кого он свалится острым
краем...  Впрочем,  Кима  молчание  не  слишком  тяготило.  Молчание  -  это
актерская пауза. Пауза в импровизации - время на раздумье. Раз мадам молчит,
значит, решения пока нет.
  - А что,  - хорошо выдержав паузу, сказала мадам, - в этом что-то есть.
Нам нужны сторонники отовсюду, металлисты - не исключение.
  - А то! - подтвердил Ким. - Металлисты - воины! По духу. Помните песню:
броня крепка и танки наши быстры? Про нас.
  Мадам засмеялась.  Первый раз,  отметил Ким,  значит - решение принято,
значит - с облегченьицем ее...
  - Вы, конечно, слышали про Светлое Будущее? - издалека начала мадам.
  - Конечно, слыхал, - соврал Ким.
  Про светлое будущее ему с детства пели,  но оно -  помнится! - писалось
со  строчных букв,  несмотря на  всесоюзную любовь  к  заглавным.  А  сейчас
заглавные не в  почете,  сейчас о  них редко вспоминают,  а кто вспоминает -
тому позор и народное осуждение.
  Мадам, похоже, считала иначе.
  - Раз  вы  слыхали,   то  вам  не  надо  подробно  рассказывать  о  тех
неисчерпаемых возможностях,  которые  ожидают каждого гражданина на  этой  -
конечной для нас! - станции.
  - Конечной? - на всякий случай усомнился Ким.
  И оказался прав.
  - Нет,  нет,  - чуть смутилась мадам, - нет, естественно. Дорога пойдет
дальше,  дорога не оборвется,  это закон дорожного строительства. Но это - в
очень далекой перспективе. Там, - она указала перстом вверх, - думают о ней,
прогнозируют...  Но  пока  наша  цель  вполне конкретна и  предельно ясна  -
Светлое Будущее.  Его  надо  обустроить,  обжить,  предстоит широко  развить
экономическую структуру,  поднять и  расширить социальную сферу,  еще  более
укрепить демократию и гласность...
  - Простите,  -  перебил ее Ким. - Насколько я понял вас и предыдущих...
э-э...  -  он поискал слово,  -  ораторов,  речь идет о  конкретной железной
дороге к конкретному населенному пункту, так?
  Мадам поморщилась.
  - Можно трактовать и так.
  - А как еще можно трактовать?
  - Шире и  глубже.  Обернитесь в  историю,  юноша.  Возьмите,  например,
Комсомольск,  Город-на-Заре.  Ведь о нем тоже можно было сказать: конкретная
стройка конкретного населенного пункта.  Но  значение ее было шире и  глубже
вульгарной  конкретики.  Комсомольск стал  символом  веры,  силы,  мужества,
символом  истинности и  единственности избранного пути...  Да  разве  только
Комсомольск?.. Любое всенародное дело превращалось у нас в символ...
  - ...за которым быстро терялось дело, - вроде бы случайно вставил Ким.
  - Не понимаю и не могу принять ваш нигилизм, - сухо сказала мадам.
  - Извините,  -  быстро проговорил Ким. - Сорвалось... - Дурак, ругнулся
он, потерпи, не лезь раньше времени со своими подколками. Все испортишь. Дай
ей выговориться, а тогда уж... - Я вас очень внимательно слушаю, очень.
  Мадам помолчала мгновенье, прикидывая: продолжать урок политграмоты или
гнать нахала взашей. Решила, видимо, что гнать - всегда успеется.
  - Да,  мы тянем дорогу к дальней и пока совсем не обустроенной станции.
Дорога будет доведена,  станция будет обустроена.  Это - конкретика, которая
столь вам любезна.  И вы,  коль вы у нас,  примете в том прямое участие.  Но
мне, мне хотелось бы, чтоб вы увидели за голым фактом - высокий образ...
  - Простите, - снова перебил ее Ким. - Я опять с вульгарной конкретикой.
Вы строители? Железнодорожники? Вы сами и эти, ваши, в том вагоне...
  Мадам опять засмеялась - на сей раз покровительственно: ну что, мол, ты
будешь делать, коли собеседник - умственно неполноценен.
  - У  нас  разные  профессии,  -  мягко,  как  умственно неполноценному,
сказала она.  -  Есть и  строители,  есть и железнодорожники,  есть и другие
специалисты - по дипломам.
  Ким медленно, но верно зверел.
  Было  у  него вредное для  жизни качество:  любовь резать правду-матку,
когда обстоятельства диктуют иное.  Промолчать,  например.  Мило улыбнуться.
Ну,  как максимум выматериться про себя. Наконец, раскланяться и удалиться -
но молча,  молча!  А он лез напролом.  В школе спорил с учителями, за что не
раз имел "неуд" по поведению.  В  институте определил себя в неформалы,  так
как   они  выступали  против  ректоратско-деканатско-комсомольско-партийного
администрирования и числились угнетенным классом.  Он и в "металле" ходил из
принципа, по роли, а не по убеждениям...
  Вы  спросите:  почему  его  терпели в  школе,  почему не  бичевали,  не
гвоздили,  не дергали мать на педсоветы и родительские собрания?  Да потому,
что учился неплохо,  без троек -  раз.  А два -  уважение к матери-одиночке,
знатной шишкомотальщице или кем она там числилась... Вы спросите: почему его
держат в  престижном вузе,  почему не  гонят  вон  или  хотя  бы  не  лишают
стипендии? Да потому, что в престижном вузе - как и везде нынче! - неформалы
разного толка уже не числятся угнетенным классом, их и побаиваются, с ними и
заигрывают,  держа,  вестимо,  камень за пазухой,  а фамилии неформалов -  в
тайных досье:  а вдруг да изменится ситуация,  а вдруг да можно будет пазуху
от камня резко освободить.  Это -  раз.  А два:  Ким и здесь, подлец, хорошо
учился, профессию свою успешно осваивал, Мастер им весьма доволен был...
  Но надо отдать Киму справедливое должное:  от года к году он становился
старше (не его в том заслуга),  умнее и терпимее (а это -  его), и зверел не
сразу, а - как сказано выше! - медленно, но верно. Терпел, покуда терпится.
  Мадам -  с  махровой демагогией на  уровне провинциальной "датской" (то
есть  к  важной  дате  сляпанной) драматургии -  подвела  его  к  посильному
пределу.
  - По  дипломам,  значит?  -  обманчиво улыбаясь,  понес  текст  Ким.  -
Специалисты,   значит?..   А-отлич-на-а!..  Шесть  лет  на  халяву  учились,
государственные бабки  тратили,  чтобы  потом  шакалить возле хорошего дела,
так?..  -  Ким  намеренно нажимал  на  жаргон,  чтоб  вышло  погрубее,  чтоб
суперуравновешенная  мадам  обозлилась  и  пошла  в  атаку,  а  стало  быть,
раскрылась,  позволила бы себе кое-чего лишнего брякнуть. - И здесь вы ля-ля
разводите -  высокий образ!  символ!  громадье планов!  -  а в вашем Светлом
Будущем еще конь не валялся...  Утопили дело в лозунгах, завалили словами, и
- хрен с ним, пусть под откос катится... Что скажете, тетенька?
  - Вы хам, - сказала тетенька.
  Нет, подумал Ким, она еще не до конца обозлилась, надо добить.
  - Я,  может,  и хам,  -  согласился он,  -  но вы хуже.  Вы - дармоеды.
Буквально:  даром едите. На вас, бездельников, все ишачат, тащат ваш паровоз
к  Светлому Будущему на  ручной тяге,  а  вы,  блин,  за чужой счет хаваете,
шак-калы-ы!
  Всю эту похабень Ким нес,  как бы  он выразился,  от фонаря,  на чистой
терминологии.  Он по-прежнему не имел понятия:  кто перед ним.  Не исключено
было,  что лишь на время пути мадам присела под фикус с  аспарагусом,  а вне
железнодорожной полосы  отчуждения она  -  ударница и  застрельщица трудовых
починов,   а  все  Большие  Начальники  -  не  начальники  вовсе,  а  группа
туннельщиков-забойщиков на временном отдыхе:  рожи у них и вправду забойные,
поперек себя шире... Но ведь похабень от фонаря как раз и задумывалась Кимом
для  того,  чтобы  больнее ударить,  обидеть,  сломать.  Пусть  сейчас мадам
встанет и  вмажет Киму по  физиономии.  Пусть она рванет на груди английский
костюм и делом докажет,  что Ким не прав, что он - демагог и болтун. Докажет
и покажет,  куда этот поезд катится,  дымкою маня,  -  так вроде бы пелось в
давней хорошей песне...
  И ведь добился-таки своего, демагог и болтун!
  Почти разъяренная мадам встала во  весь свой нехилый рост -  как  там в
соответствующих романах пишется?  -  сверкнула очами,  грудь ее взволнованно
вздымалась,  а  щеки  раскраснелись от  праведного гнева (так пишется,  так,
автор такое неоднократно читал).
  - Шакалы?  -  с хорошо слышимой злостью спросила она. - Хаваем за чужой
счет?..  Что ты понимаешь,  сопляк!  Если кто здесь и работает,  так это мы.
Только мы!  И без нас ни-че-го не будет:  ни Светлого Будущего,  ни дороги к
нему, ни даже страны не будет. Мы ее держим...
  - Не шакалы, выходит, ошибся, - вроде бы сам с собой заговорил Ким, - а
вовсе атланты и кариатиды. Странодержцы - вот! Хороший термин...
  Говорил  сам  с  собой,  а  мадам  -  как  и  требовалось  -  прекрасно
расслышала.
  - Хороший термин,  -  подтвердила.  -  Главное -  точный.  А  теперь ты
убедишься в его справедливости.
  - Это как?  -  успел поинтересоваться Ким, потому что на дополнительные
вопросы времени уже не было.
  Впрочем,  и  на  этот,  невольный,  устного ответа он не получил,  зато
визуальный последовал незамедлительно.  Мадам стремительно подлетела к стене
(не  к  той,   где  японка,   а  к  противоположной),  полностью  заклеенной
закордонными фотообоями.  Они  превратили скучную  линкрустовую переборку  в
старую  кирпичную  стену.  На  ней  висели  (якобы!)  старинные  натюрморты,
выполненные в манере Снайдерса.  По ней тянулся (якобы!) темно-зеленый плющ.
В нее был встроен (якобы!) уютный камин -  с мраморной облицовкой, с кованой
фигурной  решеткой,   за  которой  плясало  (якобы!)  пламя,  лизало  хорошо
подсушенные сосновые  полешки.  Славно  потрудились угнетенные капиталистами
фотографы и  полиграфисты,  правдивая получилась стена!  Огонь только что не
грел...
  Мадам  нажала  какую-то  кнопку,   спрятанную  в  фотоплюще,   и  камин
раскололся на  две  половинки,  а  из  обнаружившегося входа выехал странный
механизм,  похожий одновременно на инвалидную коляску и робота-манипулятора,
которого Ким углядел недавно в  павильоне Народного Рукоприкладства на ВДНХ.
Робот-коляска подъехал (или подъехала -  как будет угодно!) к Киму,  зарулил
за спину и нагло толкнул его под коленки -  так,  что Ким невольно плюхнулся
на мягкое сиденье, крытое прохладным кожзаменителем.
  - Что такое? - совсем уж глупо спросил Ким.
  - Фирма   веников   не   вяжет,    -   мадам   полностью   перешла   на
молодежно-подъездно-уличную терминологию,  откуда-то ей прилично знакомую. -
Сиди, чухан, и сопи в две дырки. Сейчас будет театр. Ты ведь любишь театр?..
  Ким  не  успел спросить:  откуда она  знает про  его  любовь к  театру.
Робот-коляска звучно щелкнул металлическими захватами,  прижавшими руки Кима
к подлокотникам,  а ноги -  тоже к чему-то.  Он дернулся,  но -  бесполезно:
захваты держали крепко.
  - Поехали,  -  буднично сказала мадам,  как Юрий Гагарин на  старте,  и
нажала еще одну кнопку на селекторе, который оказался вовсе не селектором.
  Робот-коляска споро  покатился вперед,  въехал  в  бывший очаг,  откуда
появился, и Ким услышал, как стенка сзади гулко захлопнулась.
  Влип,  безнадежно подумал он и,  похоже, был прав. Только куда он влип,
Ким  не  видел.  Он  вообще ни  черта  не  видел и  не  слышал,  стена снова
сдвинулась,  наглухо отрезав его от белого дня -  раз, от всех звуков - два.
Он катился в коляске по какому-то черному тоннелю,  и мало было надежды, что
тот приведет его к светлому будущему (на сей раз со строчных букв).
  Не так-то просто быть статистом в чужой работе!
  Похоже,  здесь практиковали специалисты, посильнее Кима в импровизации.
В.И.Даль заявлял в таких случаях: нашла коса на камень.

  Киму показалось,  что путешествие в  темноте длилось бог знает сколько,
но  показалось так единственно от  растерянности,  от нелепости ситуации,  в
которую он нежданно залетел.  Вероятнее всего,  он только и добрался, что до
конца вагона,  как  тут  же  темнота ушла и  возник свет:  мерзкий довольно,
синюшный  и  неживой,  будто  высоко  над  головой  разом  включился десяток
целебных  синих  ламп.  Ким  их  не  мог  видеть,  поскольку по-прежнему был
прикован к  самодвижущемуся агрегату,  где жесткий подголовник мешал крутить
головой,  зато  Ким  увидел,  что  вагон  -  вопреки ожиданию!  -  не  хотел
кончаться,   а  -   напротив!   -   тянулся  невесть  куда,  может,  даже  в
бесконечность,   что   начисто   перечеркивало  строгие   правила  вагонного
конструирования.
  Знакомый эффект театрального освещения:  приглушить,  "погасить" задник
так, что он исчезнет, превратится в черный бесконечный провал.
  Это мы проходили, подумал Ким, этим нас не удивишь...

  Роботюшка остановился,  и  перед Кимом в  сине-покойницком мраке возник
письменный канцелярский стол,  а  за ним -  еще стол,  а  сбоку -  еще,  и с
другого боку тоже,  и  сзади,  и  даже над и  под первым столом,  что уж  не
правила конструирования перечеркивало, а железные законы физики. И за каждым
столом крепко торчал человечек, много человечков крепко торчало перед Кимом,
много лысых, волосатых, старых и не слишком, усатых и безусых, в костюмчиках
и  во френчиках,  в  гимнастерочках и  мундирчиках,  при галстучках,  и  все
обязательно -  в  нарукавничках,  в черных сатиновых нарукавничках,  чтоб не
протерлись рукавчики на локотках.
  И  все  столы и  человечки за  ними как-то  перемещались в  покойницком
пространстве,  как-то менялись местами, как-то перелетали друг над другом, а
человечки за  ними в  то  же время не спускали острых глазок с  прикованного
Кима,  кололи его напропалую,  да так остро, что бедный Ким эти уколы шкурой
чувствовал.

  С одной стороны -  мистика,  с другой -  гипотетически-научное явление,
именуемое концентрацией биополей на близком расстоянии.

  Да,  еще.  Все  уменьшительные суффиксы,  возникшие в  кратком описании
вагонной фантасмагории,  объясняются тем,  что летающие видения (а как иначе
все это назвать?  Не материальными же объектами,  в  самом деле...) и впрямь
казались какими-то несерьезно маленькими,  вроде бы даже лилипутами, и очень
хотелось пугнуть их, как стаю летучих мышей, цыкнуть на них, кышнуть...

  - Кыш!  -  сказал Ким, тут же получил довольно болезненный укол в щеку,
ойкнул и прекратил эксперимент.  Тем более что от его "кыша" никто никуда не
разлетелся,  а наоборот:  один стол подобрался вплотную к Киму, человечек за
столом мгновенным махом эстрадного манипулятора вынул левой рукой из  синего
воздуха канцелярскую папку -  Ким успел прочитать на  ней выведенное жирными
буквами слово:  "ДЪЛО",  начертанное к тому же через "ять",  - хлопнул ею по
крышке стола, распахнул, нацелился в лист бумаги перьевой ручкой-вставочкой,
тоже вынутой из воздуха, но - правой рукой.
  - Имя!  - пропищал человечек и тут же уколол Кима глазками-лазерами, не
дожидаясь ответа, застрочил вставочкой на листе. - Профессия?
  И  отлетел в  сторону,  а  на  его  месте возник другой стол  с  другим
столоначальником,  но  папка  "ДЪЛО"  с  первого стола  необъяснимым образом
перемахнула на этот, и новый человечек, пища в иной тональности, зачастил:
  - Фамилия матери,  имя-отчество,  где и  когда родилась,  место работы,
место  жительства,   партийность,   антипартийность,   была  ли  в  плену  у
троцкистов, у фашистов, у страсти, у корысти?..
  Не допищал, как его вытеснил третий стол с третьим поганцем, а знакомая
папка уже лежала перед ним,  и он колол Кима в нос,  в лоб, в шею, в грудь -
прямо сквозь майку и кожанку! - и пищал, пищал, пищал...
  - Кто  отец,  где  служит,  где  скрывается,  есть  ли  родственники за
ирано-иракской границей,  когда  последний раз  был  в  психдиспансере,  кто
входил в треугольник, кто подписал характеристику...
  Ким молчал,  только дергался от непрерывных уколов в разные части тела,
пусть и  не очень болезненных,  но куда как противных и  всегда неожиданных.
Молчать-то  он  молчал,  а  папка "ДЪЛО" пухла прямо на глазах,  все новые и
новые листочки влетали в  нее,  приклеивались,  а сама она так и носилась по
краешкам гробов... то есть, простите, столов... а гадкие лилипуты что-то там
строчили, что-то наяривали чернильными антикварными ручками - видимо, ответы
на заданные вопросы: сами задавали и сами, значит, отвечали на них.

  Оговорка о гробах не случайна. Ким дотумкал наконец, что напоминает ему
престранная картиночка,  к которой он,  надо отметить,  малость притерпелся,
попривык  и  даже  с  неким  интересом наблюдал за  вихревым столодвижением,
слушал поток риторических вопросов.  С младых ногтей любимый эпизод из "Вия"
- вот что она ему напоминала...

  А  вопросы сыпались со всех сторон,  множи