ли к носу по  двум  прозрачным
трубочкам.  На  лице  их  закрепляли  пластырем.  Отец  еще   находил   силы
дурачиться, обращаясь к дежурившей у его постели сестре:
   - Что-то у меня усы растрепались, поправьте, пожалуйста.
   Весь он был обвешан какими-то датчиками, а на экране опять бежала все  та
же зеленая линия.
   Владимир Григорьевич не стал меня успокаивать, сказал, что состояние отца
чрезвычайно тяжелое  и  конец  может  наступить  каждую  минуту.  Оставалось
надеяться на то, что организм у отца для его возраста очень здоровый.
   Я, конечно, готов  был  верить  любым  оптимистическим  прогнозам,  но...
Прошел день, а состояние не улучшалось.
   Эти дни все мы - мама, сестры и я - меняли друг  друга  у  постели  отца.
Утром в четверг, собираясь после  работы  заехать  в  больницу,  я  позвонил
дежурной сестре.
   - Еще дышит, - коротко ответила она на мой вопрос и повесила трубку.
   Я кинулся в больницу, доктор объяснил, что  прошедшая  ночь  была  крайне
тяжелой. У отца развилось дыхание Чейн-Стокса, но его удалось  выправить,  и
состояние слегка стабилизировалось.
   О пресловутом дыхании  Чейн-Стокса  я  помнил  со  времени  бюллетеней  о
болезни Сталина в марте 53-го. От этих слов веяло могильным холодом.
   Осторожно приоткрыв дверь, я заглянул в палату. На высокой кровати  лежал
отец. Увидев меня, он попытался  улыбнуться,  но  улыбка  не  получилась.  Я
посидел какое-то время, пытался что-то рассказать, но  рассказ  не  клеился.
Отец лежал, закрыв глаза, - то ли уснул, то ли просто не  было  сил  поднять
веки. Но вот он открыл глаза.
   - Уходи, - пробормотал он привычную шутку, - не  видишь  -  я  занят.  Не
трать зря время...

   Посидев еще немного, я ушел. Меня сменили мама, Рада и Лена.
   В  пятницу  отцу  стало  чуть  лучше.   Собрался   очередной   консилиум,
констатировавший, что в сравнении со вчерашним  положение,  как  записали  в
истории болезни, не крайне, а очень тяжелое. Но  и  это  вселяло  призрачную
надежду.
   На следующее утро, 11 сентября, отцу еще немного полегчало. Мама, когда я
позвонил, была в больнице и на мой вопрос об отце сказала:
   - Здесь много народу - и я, и Рада, так что ты сейчас не приезжай,  а  то
он сердится, гонит нас. Мы  еще  сейчас  немного  посидим  и  пойдем,  а  ты
приезжай попозже.
   Я спустился во двор и занялся машиной.  Вскоре  мне  что-то  понадобилось
дома и я поднялся в квартиру.  Еще  за  дверью  услышал  телефонный  звонок.
Подбежав к аппарату, схватил трубку. В эти дни каждый звонок вселял тревогу.
   Это была мама:
   - Отцу очень плохо. Приезжай немедленно.
   Через пять минут я был на месте, но в палату меня не пустили.
   Мама сидела на деревянном диванчике в коридоре:
   - Я отошла на минуту, а когда вернулась...  Там  врачи  что-то  делают  с
ним... Реаниматоры...  Меня  попросили  выйти.  Я  только  слышала:  "Никита
Сергеевич, вдохните, вдохните!"
   Я сел рядом, мимо пробегали  сестры,  врачи.  Никто  не  обращал  на  нас
внимания. Я увидел знакомую сестру, которая дежурила у отца  последние  дни.
Бросился к ней.
   - Очень, очень плохо, - на ходу она покачала головой.
   - Безнадежно?
   - Да. Видимо, да...
   Я подошел к маме, сказал, что дело очень плохо. Она сидела с  окаменевшим
лицом.
   Из палаты вышла дежурный врач Евгения Михайловна Мартынушкина.  Мы  знали
ее много лет, поскольку она давно работала в этой больнице. Молча села рядом
с мамой.
   - Ему очень больно? - как-то растерянно спросила мама.
   - Нет... сейчас уже не больно,  -  сдавленным  голосом  ответила  Евгения
Михайловна.
   Такой ответ, видно, вселил в маму какую-то  надежду.  Она  начала  еще  о
чем-то спрашивать. Евгения Михайловна молчала, долго не отвечала,  а  потом,
решившись, обняла маму, негромко произнесла:
   - Он умер.
   Мама заплакала. Евгения Михайловна плакала рядом с ней.
   Я позвонил домой, через  полчаса  приехали  остальные  члены  семьи.  Нас
завели в соседнюю пустую палату и попросили подождать. Мама  плакала.  Через
некоторое время Евгения Михайловна подозвала меня и разрешила зайти в палату
отца.
   На лестничной площадке, перед дверью  палаты,  жадно  курили  трое  дюжих
парней - реаниматоры. Они проводили меня сочувственным взглядом.
   Я вошел один. Отец сильно изменился.  У  него  стало  совершенно  другое,
незнакомое  лицо:  нос  заострился,  появилась  горбинка.   Нижняя   челюсть
подвязана бинтом. Простыня прикрывает его  до  подбородка.  На  стене  алеют
капли крови, целая полоса. Следы усилий реаниматоров.
   Горло сжал спазм, но  я  понимал,  что  не  могу  давать  волю  чувствам,
раскисать нельзя, силы еще понадобятся. Постоял несколько минут,  дотронулся
до лица, оно холодело. Поцеловал в лоб и вышел. Ноги у меня были  ватные,  в
голове туман.
   Зашел в палату, где сидели все наши. Невольно подумав о том,  как  тяжело
будет маме увидеть отца, я, не очень соображая, что говорю, спросил:
   - Может, ты сейчас не пойдешь?
   - Что ты! - удивилась она. - Пойдем обязательно.
   Все зашли к отцу. Сели вокруг. Я стоял сзади, у окна.
   Молча посидели какое-то время.
   "Мы потеряли ЕГО. Он лежал под простыней. Лоб холодный, затылок  посинел,
пальцы рук похолодели, ноги - тоже, а плечи, грудь, ноги в верхней части еще
долго оставались теплыми. Я и  сейчас  ощущаю  на  ладонях  эту  теплоту.  Я
просила детей потрогать теплого отца, чтобы сохранить воспоминания  теплоты,
а не льда" - так мама записала в своем дневнике.
   Евгения Михайловна, приглядывавшая за мамой, прошептала мне на ухо:
   - Надо уходить. Скажите Нине Петровне.
   Мы вышли. У дверей уже ждала каталка с носилками из морга. Отца  повезли.
Мы проводили его до лифта. Двери сомкнулись. Все двинулись к выходу.
   По дороге Евгения Михайловна спросила так, чтобы не слышали остальные:
   - У Никиты Сергеевича были золотые коронки?
   - Да, - не понял я.
   - А сколько?
   Я пожал плечами.
   Объяснять, что в морге  могут  выдернуть  золотые  коронки  и  у  бывшего
премьера, ведь там все равны, она не стала. А я этой стороны жизни просто не
знал.
   Мы спустились вниз. У подъезда маму ждала машина отца.
   Мама и сестры сели в нее.
   Вот и кончилось все...
   - Сергей Никитич, задержитесь ненадолго, - замялась Евгения Михайловна. -
Как быть со справкой, похоронами?
   Тут наконец до меня дошло, что впереди масса хлопот. Раньше похоронами  я
не занимался.
   Все эти годы по всем вопросам, касающимся отца,  связь  с  внешним  миром
осуществлялась  через  начальника   охраны.   Ему   высказывались   просьбы,
пожелания. Он кивал, и через  несколько  часов,  дней  или  недель  приносил
обезличенный ответ - это можно, это нельзя.
   Кинулся разыскивать  Кондрашова  или  Лодыгина,  возглавлявших  последнее
время охрану, но они исчезли.
   Подопечный их умер,  на  этом  их  функции  закончились.  Я  окончательно
растерялся. Евгения Михайловна поняла, что толку от  меня  не  добьешься,  и
взяла дело в свои руки. Мы прошли в кабинет дежурного по больнице.
   На большом столе стояла батарея телефонов.  Из  окна  виднелось  огромное
серое здание Библиотеки имени Ленина.
   Евгения Михайловна села за стол и уверенно сняла ближайшую трубку. Однако
нас ожидали неудачи. Невидимые и неизвестные мне собеседники не могли ничего
ответить: с таким случаем они никогда не сталкивались. Решение  должны  были
принять  где-то  в  другом  месте.  Они  были  абсолютно  бессильны   что-то
предпринять и торопились закончить "опасный" для них разговор.
   Наконец Евгения Михайловна дозвонилась до  какого-то  своего  начальника,
который, впрочем, не смог дать ответа на самые  простые  вопросы:  можно  ли
выдать  справку  мне?  Как  будут  организованы   похороны   -   на   уровне
государственном или частном?
   Все произошло в субботу, мы, конечно, хотели  добиться  какой-то  ясности
как можно скорее.
   Она сказала мне, что свидетельство о смерти сможет выдать после вскрытия,
а сейчас ничего делать не следует.
   Понятно было, что все вопросы, связанные со смертью  и  похоронами  отца,
будут решаться на самом высоком уровне и никто сейчас  не  возьмет  на  себя
инициативу.
   Но я, слабо соображая  после  всего  пережитого,  все-таки  отдавал  себе
отчет, что предстоящая процедура ложится на меня, а потому жаждал действий.
   Евгения Михайловна успокаивала:
   - Через пару часов все решится и вам сообщат.
   Наконец я понял, что все мои попытки  что-то  предпринять  бесполезны,  и
поехал домой. Там никого не было, все уехали в Петрово-Дальнее. Я  бесцельно
бродил по комнатам.  Вспоминались  какие-то  эпизоды,  но  я  никак  не  мог
представить себе отца, что в тот момент казалось мне очень важным.  К  горлу
подкатил комок, и я заплакал. После этого мне полегчало -  и  я  снова  взял
себя в руки.
   Было горько сознавать, что даже посмертную судьбу отца  будут  определять
чужие, враждебные ему люди, которые, несомненно, постараются, чтобы  фамилия
Хрущев затерялась в официальных сообщениях, а то и вообще не захотят сказать
людям о нашем несчастье.
   Этого допустить я не мог и решил действовать сам. Ведь умер не просто мой
отец, а крупный государственный деятель, сделавший столько хорошего за  свою
жизнь. Пусть сейчас о нем молчат,  а  то  и  говорят  гадости,  но  я  знаю,
найдутся и те, кто посочувствует нам, вместе с нами поклонится его праху.
   Сняв трубку, я набрал номер Луи.
   Через него о случившемся узнает весь мир. Он сразу снял трубку, как будто
ждал моего звонка. Выразил мне свои соболезнования, по голосу чувствовалось,
что они идут от сердца. Как мог, он успокоил меня и  посоветовал  ничего  не
предпринимать по собственной инициативе. Попросил, если  удастся,  позвонить
ему вечером.
   - Не суетись. Поезжай и поддержи мать. Сам ты ничего не  добьешься.  Надо
ждать. Где положено, примут  решение,  тебе  останется  только  подчиниться.
Вечером созвонимся, - трезво рассудил он.
   Совет был дельный, и я решил поехать  в  Петрово-Дальнее.  Перед  выездом
позвонил на дачу.
   Трубку подняла Лена:
   - Тут происходят ужасные вещи! Мы приехали и нашли  дом  запертым!  Перед
дверью - охранник. Он не хотел нас впускать без разрешения начальства.  Мама
тут же собралась уезжать, мы ее еле отговорили.
   Начальники, Кондрашов и Лодыгин,  правда,  вскоре  появились,  -  видимо,
доложили по команде и вернулись. Так что дом открыли, но в комнату  отца  не
пускали - ее опечатали, а перед дверью стоял часовой.
   Лена в нашей семье всегда считалась самой бескомпромиссной, а уж  в  этом
случае возмущению ее не было границ - она буквально кипела.
   Так уж повелось, что наша жизнь всегда складывалась вокруг  отца.  Каждый
шаг невольно сверялся с тем, как посмотрит на тот или  иной  поступок  отец:
похвалит, промолчит.
   Поэтому для нас его смерть стала не просто потерей  близкого  и  любимого
человека; казалось, распалась связь вещей, нарушился ход нашего  бытия.  Эта
опечатанная дверь стала словно символом этого крушения.
   Ход событий, о котором рассказала Лена, не был для меня неожиданным.  Мне
рассказывал о подобных случаях Серго Микоян. В последние годы  эта  практика
установилась прочно - не дай  бог  исчезнет  какой-нибудь  документ.  Думаю,
основанием  для  подобных  действий   была   не   столько   боязнь   пропажи
государственных секретов, сколько опасение упустить из-под контроля какие-то
оценки, записки о ныне здравствующих руководителях.  Для  подобных  операций
выделялись специальные люди. Что в этом случае чувствуют родные,  потерявшие
близкого человека, никого не волновало. Как, впрочем, не беспокоила и  такая
мелочь, как конституционно закрепленная неприкосновенность жилища.
   Через полчаса я был на даче. За это время  нового  ничего  не  произошло.
Часовой у двери спальни отца переминался с ноги на ногу, по его растерянному
лицу было видно, что ему не по себе, стыдно за всех: за  себя,  торчащего  в
чужом доме в этот скорбный час, за тех, кто его послал, но помочь ни ему, ни
нам было некому. Мы просто старались его не замечать.
   Я пошел к Кондрашову выяснить, что будет дальше  и  что  нам  делать.  Он
сказал, что должны приехать из ЦК, они просмотрят личные вещи отца и  примут
решение, что с ними делать.
   Таким образом, нас ожидал обыск...
   Наступил вечер. Но ситуация не изменилась - никаких сведений извне к  нам
не поступало. Наконец  я  не  выдержал  и  опять  зашел  в  комнату  охраны.
Оказывается, новости были, но Кондрашов даже не счел нужным проинформировать
нас о том, что образована комиссия по разбору архива  Никиты  Сергеевича  во
главе с заведующим Общим отделом ЦК Боголюбовым. Сюда уже выехали члены этой
комиссии Аветисян и Кувшинов. Последнего я  знал,  он  работал  заместителем
управляющего делами ЦК, и мне приходилось  с  ним  сталкиваться  по  бытовым
вопросам. Впечатление он производил хорошее. Об Аветисяне я слышал впервые.
   Я намеревался предупредить маму, чтобы эти люди не свалились как снег  на
голову, но не успел закончить разговор с Кондрашовым, как к  дому  подъехала
машина. Из нее вышли два человека в темных пальто и шляпах. Они топтались  у
входа, не решаясь войти в дом. Кувшинова я узнал, второй, среднего роста,  в
очках в тонкой оправе, по-видимому, и был Аветисян.
   Вместе с Кондрашовым мы  направились  к  приехавшим.  Кувшинов  ободряюще
пожал мне руку. Я пригласил их в дом. Кондрашов шел следом за нами.  Выразив
соболезнование маме, они извинились за вторжение, но, что  поделаешь,  таков
порядок, и установлен он не ими. Они лишь  выполняют  свой  служебный  долг.
Охранника отпустили, сломали печать, открыли дверь, ключ от  которой  был  у
приехавших. У нас попросили ключи от сейфа, стоявшего в комнате.
   В первую очередь их интересовали бумаги и магнитофонные  пленки.  Памятуя
историю  с  изъятием  мемуарных  материалов,  я  молчал,  вмешиваться   было
бесполезно.
   Очистив сейф,  двинулись  дальше.  Магнитофонные  пленки  забирались  без
разбора. На наши объяснения внимания не обращали - в портфель перекочевали и
записи музыки, и утренней зарядки, и просто чистые  пленки.  Маме  почему-то
очень  не  хотелось  отдавать  пленку  с  зарядкой.  Методист-физкультурник,
начитавший текст, начинал ее словами: "Доброе утро, Никита Сергеевич! Как вы
сегодня  спали?"  Наши  слабые  протесты  не   помогали,   посетители   были
непреклонны. Нам, правда, пообещали,  что  после  прослушивания  вернут  все
материалы,  не  представляющие  исторической  ценности   и   не   содержащие
государственных секретов. Действительно, запись зарядки после  неоднократных
напоминаний через несколько месяцев вернули. Остальные пленки, в том числе и
чистые, предназначенные для воспоминаний, остались там.
   Осмотр бумаг отца не составил труда. Архива у  него,  по  сути  дела,  не
было. Все его деловые бумаги хранились в ЦК, мемуары забрали в прошлом году,
а переписка не интересовала наших "гостей".
   Они методично осматривали комнату. Заглядывали во все  ящики,  коробочки,
гардероб, листали книги, сложенные на  столе  у  кресла  и  на  подоконнике.
Каждую заинтересовавшую их бумагу они внимательно изучали, показывали  маме,
а затем Аветисян прятал ее  в  свой  необъятный  портфель.  Особое  внимание
почему-то привлек проигрыватель.
   Лена и я растерянно наблюдали за происходящим. Я молчал, понимая,  как  я
уже сказал, бессмысленность вмешательства. Опыт  у  меня  уже  был.  А  Лена
кипела, вставляла колкие замечания. Когда на подоконнике среди книг Аветисян
нашел отпечатанное  на  машинке  стихотворение  Мандельштама  о  Сталине  и,
прочитав его, стал засовывать в портфель, она взорвалась.
   Как-то академик Лев Андреевич Арцимович с женой Нелли заезжали поздравить
отца с днем рождения. Это стихотворение они преподнесли в качестве  подарка.
Лев Андреевич написал в уголке многозначительное посвящение отцу. Текста его
я не помню, но в нем говорилось что-то о репрессиях и  освежающем  ветре  XX
съезда. Словом, ничего крамольного. Вот это посвящение  и  привлекло  особое
внимание Аветисяна. Он поинтересовался, кто написал стихотворение. Услышав в
ответ, что его автор Мандельштам, он  похмыкал  и  осведомился,  кто  сделал
приписку.
   Вот тут Лена не выдержала и с возмущением стала говорить  Аветисяну,  что
он не имеет права изымать подарок академика отцу, что это память  для  нашей
семьи.
   Они выслушали Ленину исповедь молча. А когда та выдохлась, Аветисян тихим
бесцветным голосом вежливо пояснил, что  стихи  Мандельштама  с  дарственной
надписью Хрущеву от Арцимовича представляют большую историческую ценность, а
посему должны храниться в архиве ЦК.
   Возмущенная Лена выскочила из комнаты.
   Что еще забрали? Мне запомнился оригинал  приветствия  Президиума  ЦК  по
случаю 70-летия Хрущева с подлинными подписями всех членов Президиума, текст
его я привел в первой главе. Напомню, там говорилось, что все они  счастливы
работать вместе и под руководством Никиты Сергеевича, желают ему многих  лет
жизни и  плодотворной  деятельности.  Приветствие  это  в  свое  время  было
опубликовано  во  всех  газетах.   Сегодня   слова   приветствия   явно   не
соответствовали духу времени.
   Но вот почему забрали орденские грамоты за подписью М.И.Калинина, мы  так
и не поняли. Больше ничего интересного для них не оказалось.
   Товарищ Аветисян попросил нас в случае, если мы найдем что-то интересное,
сообщить в ЦК. Все документы, связанные с жизнью Хрущева,  очень  важны  для
истории, подчеркнул он.
   Я уже знал цену подобным словам, но мама бесхитростно предложила:
   - У меня хранится магнитофонная запись выступления Никиты  Сергеевича  на
XVI съезде Компартии Украины, пластинки  с  его  голосом,  другие  материалы
съездов.
   Аветисян сказал, что эти материалы можно оставить в семье...
   На дворе было совсем темно. Я посмотрел на часы - начало девятого.
   Но одного вопроса, причем важнейшего, наши визитеры так и  не  затронули:
как и когда будет сообщено о смерти отца и как будут организованы похороны.
   Я ждал, когда они коснутся этой темы, но, к своему удивлению,  так  и  не
дождался.  Комиссия  работу  закончила,  собралась  уезжать.  Лишь  тогда  я
спросил, есть ли решение о порядке похорон. Оказалось - есть.  Сами  они  об
этом не вспомнили, поскольку были поглощены другими заботами.
   Все уже было расписано: похороны будут неофициальные, семейные, состоятся
они на Новодевичьем кладбище. Сообщение о смерти Хрущева будет  опубликовано
утром в понедельник, тогда же, в 10 утра, прощание в кунцевской больнице и в
12 часов похороны. Расходы по похоронам берет на себя ЦК КПСС.
   Церемония была предусмотрена очень оперативная,  без  задержек.  Кувшинов
оставил свои служебный и домашний телефоны:
   - Если возникнут вопросы по организации  похорон,  обращайтесь  прямо  ко
мне.
   Мама сказала, что она позвонила в Киев. Завтра приедет Юлия  Никитична  с
мужем, другие родственники.
   Тут до меня дошло, что сообщение о смерти отца дойдет до людей  в  лучшем
случае одновременно с  похоронами,  а  то  и  позже.  И,  конечно,  все  это
продумано не случайно. Я решил обзвонить всех, кого только  возможно,  чтобы
оповестить о похоронах как можно больший  круг  людей.  Я  был  возмущен  до
крайности, меня обуревало желание сорвать эту мелкую, гадливую провокацию.
   Как мы договорились с Луи, я позвонил ему вечером. Он рассказал мне,  что
все крупнейшие информационные агентства мира уже передали сообщение о смерти
Хрущева, при этом даются обширные комментарии, аналитические статьи, и общий
тон этих сообщений положительный, без выпадов. Высоко оценивается роль  отца
в деле осуществления политики мирного сосуществования, отмечаются  и  другие
его добрые дела. "Слушай радио. Сегодня весь мир говорит о  твоем  отце",  -
закончил он.
   Стало чуть легче. После последних напряженных часов доброе слово было так
необходимо.
   Я рассказал об этом разговоре домашним и опять засел за телефон. Обзвон