спринял  обращение  как  желание
новичка взять у меня интервью. Он предупредил собеседника, что я интервью не
даю. В ответ его заверили, что речь идет не об  интервью,  а  о  чрезвычайно
важном деле, хорошо известном мне.
   Неизвестный в подробностях передал мне разговор и предложил встретиться у
него в мастерской.
   Миссия предстояла не из приятных, но я даже обрадовался  такому  повороту
событий. Отправленное письмо меня беспокоило, теперь же  мне  представлялась
возможность вернуть контроль над ситуацией.
   У Неизвестного в мастерской я бывал часто, и мои визиты давно не вызывали
профессионального интереса коллег Виктора Николаевича из "большого дома".
   На этот раз Эрнст Иосифович предупредил: рядом с мастерской стоит  машина
со специальными антеннами. Ясно, что они будут нас подслушивать.
   - Она всегда приезжает, когда  приходят  интересующие  их  иностранцы,  -
беззаботно проинформировал меня Неизвестный.
   Я подумал, что при нашем разговоре Евгений Михайлович был бы не совсем  к
месту.
   Только мы устроились в маленькой комнате, как раздался звонок в  дверь  -
пришел корреспондент. Настроение у  него  было  деловое.  Встретили  мы  его
радушно. Пригласили отведать что  бог  послал.  На  столике  стояла  бутылка
водки, какая-то незатейливая закуска. Наш гость по-русски  говорил  неплохо,
что, конечно, облегчало общение.
   Выпили по рюмке,  закусили.  Осведомились,  как  дела  в  Америке.  Затем
поговорили  об  искусстве,   религии.   Выпили   еще.   Обсудили   последние
международные  события.  Поговорили  о  диссидентах.  Еще  выпили.  Разговор
перешел на творческую манеру Неизвестного. Открыли вторую бутылку. Осмотрели
скульптуры в мастерской.
   Гость наш ничего не понимал. Он  попытался  было  перейти  к  теме,  ради
которой приехал в Союз, но  я  всякий  раз  переводил  разговор  на  другое.
Наконец ему, видно, надоела вся  эта  несуразица.  На  лице  читалось  явное
недоумение:  он  решительно  поднялся,  поблагодарил  за  теплый  прием.  Мы
попрощались. Недоумение его усилилось еще больше. Я пошел проводить  его  до
машины.
   Я не знал, прослушивают ли нас на улице.  Машина  с  антеннами  стояла  в
десятке метров от корреспондентского "Вольво". Мне не хотелось  расстраивать
Евгения Михайловича и потому предпочел бы, чтоб он не узнал о нашем коротком
разговоре. Однако дальше тянуть было невозможно.
   Гость открыл дверцу машины, и тут я задержал его за руку:
   - Прошу извинить меня. В доме нас подслушивали.
   Он обрадованно улыбнулся, наконец положение стало проясняться.
   - Передайте господину Казинсу мои глубочайшие извинения. Я вынужден был в
силу ряда обстоятельств ввести его в заблуждение.  Всякое  бывает  в  жизни.
Мемуары настоящие. Я их прочел, так что разоблачать нечего.
   После этого мы попрощались.
   Это  была  последняя  попытка  компетентных  органов  вмешаться  в  жизнь
западного издания воспоминаний отца. С тех  пор  они  живут  респектабельной
жизнью, приличествующей мемуарам  отставного  главы  правительства  великого
государства. На них ссылаются. Они стали частью мировой истории.
   Правда, у нас продолжали распространять информацию о том, что мемуары эти
- фальшивка.
   В конце семидесятых годов я решил вернуться к своим  запискам.  Услужливо
стертую в КГБ магнитофонную ленту я восстановил тогда же, по горячим следам,
теперь пришло время перенести все на бумагу. Моя личная жизнь сложилась так,
что к тому времени я развелся с женой и переехал с маме  на  Староконюшенный
переулок. После смерти отца в 1971 году и последовавшей  через  год  кончины
моей младшей сестры Лены она там проживала в одиночестве.
   По складу организма я - жаворонок, работается легче с утра. Однажды утром
я разложил свои  бумаги  на  обеденном  столе,  раскрыл  окно,  выходящее  в
"колодец" арбатского двора и принялся  за  работу.  Весна  была  в  разгаре,
середина мая. Внизу под окнами зеленели распускающиеся липы. Сначала слова с
трудом цеплялись друг за друга. Затем пошло легче.  У  меня  даже  появилось
удовлетворение. Осмелев, я вставил первое прилагательное, дальше  -  больше.
Незаметно промелькнуло три часа,  мое  утреннее  время  истекло,  пора  было
собираться на работу.
   Оставил маме записку с просьбой ничего не трогать, порядок  на  столе  не
наводить.  Мама  не  терпела,  когда  вещи  покидали  отведенные  им  места,
аккуратно складывала в пачки разбросанные бумаги, следила,  чтобы  нигде  не
было пыли.
   Через месяц у меня набралась пара сотен рукописных страниц.  Я,  стараясь
не  упустить   мельчайших   подробностей,   описал   драматические   события
сентября-октября 1964 года, жизнь отца после  вынужденной  отставки,  первые
шаги на вновь отведенном ему месте жительства в Петрово-Дальнем.
   Отдавать в перепечатку рукопись  я  не  решался.  Никакого  практического
применения своим запискам в те дни я не видел, а рисковать  не  хотелось.  Я
сложил рукопись в небольшой чемоданчик и поставил к стенке  за  прикроватной
тумбочкой.
   В суете повседневных дел я нечасто вспоминал о  своих  записках.  Изредка
бросив взгляд  в  угол,  убеждался,  что  чемоданчик  на  месте,  и  тут  же
переключался на другое. Событий в моей жизни  происходило  немало.  Основное
время отнимала работа, да и дома было неладно. Мама болела. Ей стало  трудно
ходить, ноги отказывали из-за отложения солей. Она мужественно, как и все  в
своей жизни, переносила  болезнь.  Ухаживать  за  собой  не  позволяла,  все
старалась делать  сама.  Основное  время  она  проводила  на  выделенной  ей
правительством после смерти отца маленькой деревянной дачке  в  подмосковном
местечке Жуковка. Там  собралось  много  пенсионеров  различного  калибра  и
рангов. По опоясывающей поселок асфальтированной дорожке по утрам и  вечерам
проделывал ритуальный моцион Молотов.
   Несмотря на свой возраст, он  выглядел  бодрым  и  подтянутым.  Я  с  ним
почтительно здоровался издали, он кивал в ответ и возвращался к  оживленному
разговору с сопровождавшими его людьми. Один он появлялся редко.
   Маминым соседом по даче стал Александр Петрович Волков. В последние  годы
перед пенсией он был председателем Комитета по труду и заработной  плате.  В
пятидесятые годы Волков работал  под  началом  отца  в  Московском  комитете
партии. К нему на  огонек  часто  заглядывал  Василий  Павлович  Мжаванадзе.
Наперебой они ругали Брежнева, отправившего  их  на  отдых,  по  их  мнению,
преждевременно и  совершенно  незаслуженно.  Завидев  меня,  они  приветливо
здоровались, осведомлялись о здоровье Нины Петровны.
   На соседней даче жила вдова Сергея Павловича Королева Нина Ивановна.  Она
порой забегала проведать маму, перекинуться парой слов.
   Было вокруг немало и других  знакомых.  Теперь,  отставленные  с  высоких
постов, они нас не сторонились,  а  наиболее  смелые  даже  вспоминали  отца
добрым словом.
   В первые  годы  после  смерти  отца  мама  любила  погулять,  следила  за
прилегающим к дому участком  соснового  леса,  вырезала  прошлогодние  ветки
дикой малины, окружавшей дом плотным кольцом. Мама часами возилась  на  двух
небольших грядках, разбитых мною по ее просьбе прямо в лесу. Там у нее росла
ремонтантная земляника. Маме  доставляло  большое  удовольствие  попотчевать
ягодами наведывающихся в выходные дни детей и внуков.
   Теперь все это отошло в прошлое. Сил хватало лишь на несколько  шагов  по
дорожке, да и то только с помощью палки. Остальное время мама  проводила  на
раскладном полотняном стульчике на крыльце дома.
   А затем пришла беда. Как это бывает, вдруг организм разладился, и болезни
посыпались со всех сторон. Мама полгода почти не выходила из  больницы  и  9
августа 1984 года скончалась...
   Прошло несколько лет. Я жил  там  же,  в  когда-то  предоставленной  отцу
квартире. Однажды мне позвонила соседка по дому Джейн  Темпест.  Ее  отец  -
британский  коммунист,  поэт,  связанный  в  прошлом  с   Кимом   Филби,   с
"Кембриджской пятеркой" много лет проработал в Советском Союзе. Она родилась
у нас и выросла настоящей москвичкой. Мы часто встречались  семьями.  Сейчас
она преподает в одном из университетов в Соединенных Штатах.
   - С тобой хочет встретиться один мой новый знакомый. Он  много  занимался
мемуарами Никиты Сергеевича, - сказала Джейн.
   Я пригласил их зайти ко мне на  следующий  день.  Так  мы  в  первый  раз
встретились со Строубом Тэлботтом, симпатичным  молодым  человеком,  отлично
говорившим по-русски.
   Значительную часть своей жизни он посвятил мемуарам моего отца, сделав на
них журналистскую карьеру. Он прекрасно разбирается в нюансах  нашей  жизни.
Хрущев стал для него близким и понятным человеком.  Он  рассказал  мне,  как
строилась работа над мемуарами, что он сократил  и  почему.  Под  сокращение
попали разделы о войне, о жилищном строительстве, и  особенно  "не  повезло"
сельскому хозяйству.
   -  Он  там  очень  много  говорит  о  кукурузе,  убеждая  читателя  в  ее
преимуществах. Нам это непонятно, в этом американских фермеров  убеждать  не
надо, - рассказывал Строуб.
   До этой встречи я практически ничего не знал о том, кто и как работал над
воспоминаниями. Для меня было приятной неожиданностью то внимание  и,  я  бы
сказал, почтение, с каким сотрудники издательства отнеслись к запискам отца.
   В разговоре мы не затрагивали вопросов, связанных с получением  мемуаров.
Шел последний период застоя, и говорить об этом было небезопасно.
   Я  думал,  что  мы  больше  не  встретимся.  Однако  судьбе  было  угодно
распорядиться иначе. В 1988 году Раде  Никитичне  позвонили  из  московского
представительства журнала "Таймс" и  попросили  о  встрече,  чтобы  обсудить
важное предложение. В середине июня мы встретились с представителями журнала
на квартире моей племянницы Юлии Леонидовны.
   От "Тайма" пришли Строуб Тэлботт и сотрудники московского  отделения  Энн
Блэкман и Феликс Розенталь. Мы были в недоумении. Чего же от нас хотят?
   Тэлботт вспомнил и о нашей предыдущей встрече, и о многом другом, а затем
сказал, что они не могут считать свою миссию выполненной, пока  воспоминания
Хрущева не вышли на русском языке, не стали достоянием народа, которому  они
предназначались. Он добавил, что они готовы приложить к этому все  усилия  и
оказать в этом  деле  нашей  семье  посильную  помощь.  Кроме  того,  сказал
Тэлботт, компания "Тайм" чрезвычайно горда тем, что  ей  выпала  честь  быть
первым издателем воспоминаний этого великого человека.
   Строуб пояснил, что, когда он прочитал мое  интервью  югославской  газете
"Виесник", он позвонил своим шефам и сказал, что  пришла  пора  действовать.
Надо ехать в Москву. Его идею одобрили. И вот они здесь.
   Дело в том, что весной 1988 года у меня попросил  интервью  корреспондент
хорватской газеты "Виесник" Милан Якеш, и я встретился с ним. В ответ на его
вопрос о мемуарах Хрущева я объяснил, что они находятся  в  ЦК  КПСС  и,  по
моему мнению, в условиях перестройки и гласности без затруднений могут  быть
изданы в Советском Союзе.
   Это интервью получило  широкую  огласку  в  мире,  его  передали  ведущие
информационные агентства.
   От имени нашей семьи я поблагодарил  представителей  компании  "Тайм"  за
добрые слова и намерения и сказал,  что  больше  всего  нам  мог  бы  помочь
русский текст мемуаров, распечатанный с пленок.  Тэлботт  ответил,  что  все
пленки "Тайм" передал в Гарримановский институт Колумбийского университета в
Нью-Йорке.  Там  хранится  собрание  записей  голосов  наиболее   выдающихся
государственных деятелей.
   - Эти записи доступны  любому  исследователю.  Нам  не  представит  труда
получить их для вас, - обнадежили они меня.
   Мы договорились о следующей встрече. Прошло меньше  месяца,  и  в  начале
июля мы принимали руководителей "Тайма" Генри  Маллера  и  Джона  Стакса,  а
также наших знакомых Строуба Тэлботта, Энн Блэкман и Феликса Розенталя.
   Маллер и Стакс не принимали участия в издании мемуаров, так как пришли  в
компанию  позднее.  Они  вручили  нам  экземпляры  воспоминаний  Хрущева  на
английском языке. У меня эти книги были, а Рада и Юля получили их впервые.
   Они еще раз заверили нас, что компания  "Тайм"  считает  для  себя  делом
чести довести публикацию воспоминаний Хрущева до победного конца, и сказали,
что распечатки с пленок будут у нас в ближайшее время...
   Надо сказать, что, несмотря на резко отрицательное официальное  отношение
к имени Хрущева во времена брежневщины, осторожный возврат интереса к  имени
отца начался задолго до встречи с американцами.
   В конце семидесятых годов мне  позвонил  Алексей  Владимирович  Снегов  и
сказал, что историк Рой Медведев пишет биографию отца. Алексей  Владимирович
рассказал ему все, что знал  сам,  и  теперь,  выполняя  просьбу  Медведева,
просил меня встретиться с ним.
   Я много слышал о Рое  Медведеве.  Читал  его  книгу  о  Сталине  "К  суду
истории". По тем временам это был чрезвычайно смелый шаг, который не мог  не
вызвать уважения. Хорошо о нем отзывался в свое время и  Эрнст  Неизвестный,
собиравшийся нас познакомить, однако сделать это до своего отъезда за  рубеж
не успел.
   Читал я книги Медведева об отце и на английском языке. По правде  говоря,
мне  они  не  понравились.  Я  не  почувствовал  в  них  глубокого   анализа
исторического периода,  многие  события  освещались  поверхностно,  какие-то
факты оказались искаженными, а с оценками, как ни старался быть  объективным
и преодолеть родственные чувства, я согласиться не мог - слишком близки  они
были к стандартным в  те  времена  словам  о  волюнтаризме  и  субъективизме
Хрущева.
   Не надо забывать обстановку тех недавних лет. Это сейчас в  печати  то  и
дело попадаются публикации о моем отце. Но тогда даже простое упоминание его
фамилии могло быть чревато неприятностями для автора издания.
   Мы договорились с Медведевым о встрече. И вот седой, интеллигентного вида
мужчина сидит напротив меня. Мы поговорили о его  замысле,  о  необходимости
объективного освещения истории. Казалось, мы вполне  поняли  друг  друга,  и
встречи наши продолжались. Я рассказывал ему об отце, и эти  рассказы  автор
использовал при написании многих глав своей книги.
   Наконец Рой Александрович принес окончательный вариант.  Он  сказал,  что
книга уже набирается в Лондоне. Событие это совпало со смертью Брежнева.
   Книга мне не понравилась.  Отдельные  ее  разделы  были  полны  неприятия
хрущевских  реформ.  Лишь  бесспорные  события,   такие,   как   XX   съезд,
разоружение, не подвергались разгрому.  Особенно,  как  я  помню,  досталось
"неправильным" действиям отца в области  сельского  хозяйства,  приведшим  к
сокращению выпуска сельскохозяйственных машин -  тракторов  и  комбайнов.  А
ведь, по мнению специалистов, наше первенство в мире по выпуску тракторов  и
комбайнов в конце  восьмидесятых  годов  оказалось  после  трезвого  анализа
никому не нужным. Те же мысли двадцать лет назад высказывал и отец.
   Значительная часть книги отведена критическому разбору школьной реформы -
вопрос, который не был у отца в числе  первых,  но  зато  оказался  наиболее
близким самому Медведеву, в прошлом учителю.
   Словом,  как  я  ни  старался  отстраниться  от  понятного   родственного
субъективизма и трезво взглянуть в лицо историческим фактам, у  меня  ничего
не выходило. Обо всем этом я откровенно сказал Рою Александровичу при  нашей
встрече в декабре.
   Расстались мы холодно. Рой Александрович сказал, что каждый историк имеет
свой взгляд на прошлые события, да  и  книга  уже  в  издательстве.  С  этим
спорить не приходится. На этих  страницах  я  тоже  высказываю  свой  личный
взгляд на события тех лет.
   Через несколько  дней  мне  позвонил  Снегов.  В  оценках  он  был  более
категоричен, чем я.
   Прошел год, и я снова услышал в  телефонной  трубке  знакомый  голос  Роя
Александровича. Мы с ним повстречались. О последнем разговоре не вспоминали.
   Медведев подарил мне  свою  книгу  "Политическая  биография  Хрущева"  на
русском языке. Она мало походила на предыдущий вариант, хотя и содержала, на
мой взгляд, целый ряд неточностей.
   Наше знакомство восстановилось. Рой Александрович  рассказал,  что  пишет
книгу о Брежневе, просил помочь. Я, конечно, согласился.
   Что  бы  там  ни  было,   Медведев   оказался   единственным   историком,
занимавшимся в то недоброе время Хрущевым, и я благодарен ему за это.
   Начавшиеся после смерти Брежнева изменения позволили всерьез задуматься о
возможности работы над воспоминаниями отца в  нашей  стране,  восстановлении
его доброго имени. Я стал обдумывать письмо Юрию Владимировичу Андропову, но
не успел его написать. Андропова не стало. Над страной опять стали сгущаться
сумерки. Обращаться с просьбой к Черненко было не только бессмысленно, но  и
опасно.
   К счастью, отступление было  кратковременным.  После  долгих  раздумий  и
колебаний я решился написать Михаилу Сергеевичу Горбачеву.
   Его  выступления,  слова,  действия  внушали  оптимизм,  вселяли  веру  в
перемены к лучшему. Весь стиль его  деятельности,  динамизм,  общительность,
стремление к новому напоминали мне отца.
   Я долго мучился над текстом письма. От него зависело так много. Наконец я
решился.
   Довольно легко я дозвонился до помощника  Горбачева  Анатолия  Сергеевича
Черняева. На следующий день он принял меня. С волнением я  входил  в  первый
подъезд знакомого здания на Старой площади. Как давно я здесь не был...
   Анатолий Сергеевич подробно расспросил меня обо всем,  пообещав  доложить
мой вопрос Михаилу Сергеевичу в ближайшие дни, чем удивил меня несказанно. Я
рассчитывал на ответ минимум через несколько недель, а то и месяцев. Видимо,
новые времена начались всерьез.
   Действительно,  дня  через  три-четыре,  когда  я  опять  дозвонился   до
Черняева, он сказал, что Михаил Сергеевич посоветовался  с  другими  членами
Политбюро и они решили, что в соответствии с  нынешним  курсом  исторической
науки работа над мемуарами Никиты Сергеевича актуальна. Черняев добавил, что
мне  будут  предоставлены  все  условия,  а  конкретно  реализацией  решения
занимается Александр Николаевич Яковлев. Он тут  же  продиктовал  мне  номер
телефона помощника  Яковлева  Валерия  Алексеевича  Кузнецова,  предложив  в
случае затруднений звонить.
   Я был на седьмом небе! Оказывается, вот как бывает! А  я  рассчитывал  на
обычную у нас волокиту. Вот что значит новое мышление!
   О Яковлеве в Москве говорили как о  человеке  нового  склада,  демократе,
полном антиподе Суслову. Я очень надеялся,  что  Александр  Николаевич  меня
примет, мы с ним обсудим план действий, он возьмет публикацию  мемуаров  под
свой контроль.
   Потребовалось длительное  время,  чтобы  понять,  что  среди  "идеологов"
разница между "либералами"  и  "ретроградами"  весьма  иллюзорна.  Все  они,
бывшие  и  нынешние,  одинаково  не  прощали  отцу  ни  его  антисталинского
выступления на ХХ съезде, ни его намерения ограничить всевластие бюрократии.
Не прощали, но только одни - открыто, другие - порой не признаваясь  в  этом
даже самим себе.
   Через много лет, в апреле 1994 года,  когда  отмечали  100-летие  со  дня
рождения  отца,  я  впервые  лицом  к  лицу   повстречался   с   Александром
Николаевичем. На мой вопрос, почему же он не посодействовал мне в  получении
рукописей воспоминаний отца, по сути, замотал  прямое  поручение  Горбачева,
Яковлев пустился в путаные объяснения, сказал, что  КГБ  отзывался  обо  мне
отрицательно, и не только в политическом плане, но и в отношении моей работы
в институте.
   Через некоторое  время  Александр  Николаевич  передал  мне  через  общих
знакомых, что дело вообще не в нем, а в злокозненном Болдине. Именно у  него
в Общем отделе хранились мемуары отца, и именно он их не желал возвращать.
   Наверное, все это правда. Вряд ли КГБ простил мне то, что я переиграл  их
в 1970 году, увел из-под носа мемуары отца. И на работе я не всегда вел