л из-за стола с книгой в руке и разразился таким  потоком ругани, что  я
был полон ужаса и боли. Он обращался прямо ко мне, как если бы я написал эту
книгу, или  прислал ему ее, или еще как-либо  был  с ней  связан". И вообще,
несмотря на благородство Карлейля,  его "царственную щедрость" и безудержный
юмор, Ларкин  предпочитал общество Джейн:  он отметил, что Карлейль вовсе не
отличался  живостью,  которая однажды заставила  Джейн  оторвать их обоих от
работы и привести вниз для того лишь, чтобы поднять перед ними лист бумаги с
написанными на нем словами "Первое апреля".
     Третий  помощник был  настолько  же  безалаберным,  насколько  те  были
аккуратны. Звали его Фредерик Мартин. Ему разрешалось брать бумаги домой для
переписки,  и  он украл значительную часть оригинала рукописи о Фридрихе,  а
заодно и много другого материала, обнаруженного  и  опубликованного  позднее
(включая и "Роман об Уоттоне Рейнфреде"), а также несколько сот писем.
     В 1858  году, после  выхода первых двух томов книги,  Карлейль  ездил в
Германию, но не для  исследований  в том смысле, как обычно  понимается  это
слово, а с тем, чтобы осмотреть места битв Фридриха.

     * * *
     Для Карлейлей стало обычаем проводить рождество в  Грэндже  в  обществе
Ашбертонов  и  их гостей. Но не всякое рождество проходило столь  счастливо,
как в тот раз, когда Джейн помогала леди Гарриет наряжать кукол; особенно не
удалось рождество  1855  года,  последнее, на  котором  хозяйкой  была  леди
Гарриет. Сперва Джейн  сочла оскорбительным, что ей подарили с елки шелковое
платье (может быть, она в этот момент  думала о жалкой сумме, отпущенной  ей
на  собственный  гардероб?);  леди  Гарриет,  выбравшей  подарок  по  совету
приятельницы,  пришлось отыскивать Джейн в ее комнате и со слезами убеждать,
что никакой обиды ей  не замышлялось. После  этого Карлейль,  обещавший, что
будет в самом лучшем настроении, начал  проявлять  признаки  беспокойства. В
плохом  настроении он обычно  начинал  делать мрачные  замечания  о  луне  и
звездах; поэтому, когда в рождественскую ночь кто-то заметил, что луна в эту
ночь  особенно красива  и  Карлейль ответил: "Да,  бедная  старушка.  Немало
месяцев  она  уже  висит  над  этой  планетой",  -- это не предвещало ничего
хорошего. И дурные предзнаменования оправдались: наутро он отказался слушать
Теннисона,  который собирался прочесть им  свою  новую  поэму "Мод",  --  он
привык по утрам гулять, причем гулять  в компании.  В то время как остальные
гости  рассаживались на стульях,  готовясь  слушать поэму, Карлейль стоял  в
прихожей,  одетый для  прогулки,  и  поджидал  себе  спутников. Наконец  два
добровольца любезно  встали и присоединились к нему. Возможно, они надеялись
услышать  какие-нибудь  философские  наставления:  если  так,  то  они  были
разочарованы, ибо Карлейль твердо хранил молчание.
     Тиндаль, тогда подающий надежды  тридцатипятилетний  ученый, оказавшись
на обеде рядом с Карлейлем, завел с ним разговор  о достоинствах гомеопатии.
Тиндаль  вспоминал  позднее,  что  тот  не  хотел  "слушать  ни  защиты,  ни
объяснений.   Он   заклеймил   гомеопатию   как  заблуждение,   а  тех,  кто
профессионально занимается ею, как  мошенников". Его  голос гремел, заглушая
все возражения, пока Джейн не успокоила его, сказав ему: "тете". Карлейль  с
большим или меньшим успехом пытался  при помощи  верховой  езды поднять свое
настроение: как  бешеный носился  он  галопом  по окрестностям  и  настолько
пришел в  себя, что с удовольствием принял  участие в общей  игре,  исполняя
роль осла.  И  все же  праздник  не  удался,  и  по возвращении  в Лондон он
письменно  извинялся перед леди Ашбертон, прося ее "со смиренной и покаянной
душой... простить мне мои прегрешения".
     Он был прощен. Несколько дней спустя Карлейль  уже обменивался с лордом
Ашбертоном длинными письмами о военной стратегии  Фридриха и  передавал свою
благодарность принцу-консорту за его милостивое предложение, сделанное через
лорда  Ашбертона, на время дать Карлейлю  свой экземпляр книги  Клаузевица о
военном  искусстве.  За  все  эти годы добродушный Ашбертон  был посвящен во
многие из идей Карлейля, пространно и с разумной практичностью изложенные на
бумаге (например, о пользе Национальной портретной галереи) ; он принимал их
с видимым интересом,  но  оставлял  без последствий. Тайная  переписка также
продолжалась без перерывов;  летом 1856 года  Карлейли получили  приглашение
путешествовать   до   Шотландии  в   специальном   железнодорожном   вагоне,
называвшемся  "Королевским салоном", который  лорд  Ашбертон нанял для своей
жены, страдавшей, как и Джейн, таинственными болезнями.
     Предложение было принято, но принесло Джейн новые обиды; Карлейли ехали
вместе  с леди Гарриет, но в  другом вагоне. Королевский салон занимала одна
леди  Гарриет; Карлейли же путешествовали вместе с ее  домашним  доктором  и
горничной  в   обычном  шестиместном  вагоне,  сообщавшемся  с  салоном.  На
протяжении  всего  пути  леди  Гарриет лишь  однажды  открыла  дверь,  чтобы
выкрикнуть: "Вот Хинчингбрук",  когда они проезжали мимо ее родового гнезда.
Джейн была  взбешена:  ее бессильная  ярость  -- ибо она знала, что никакими
словами или действиями  не может  заставить Карлейля иначе относиться к этой
семье,  столь прочно вошедшей в их жизнь, --  была не меньше  оттого, что не
получала выражения.
     Когда они достигли Шотландии, леди Гарриет отправилась в горы, Карлейль
к своей сестре на ее ферму в Сольвей, а Джейн -- в  гости к родственникам  в
Файф. Всякий приезд в Шотландию  будил в Карлейлях воспоминания  о  прошлом:
Карлейль  в  перерыве  между  купанием,  пешими  прогулками  и  работой  над
Фридрихом нашел  время  для сентиментального визита в Скотсбриг,  где доктор
Джон  поселил троих своих пасынков. Джейн в это время встречалась с друзьями
и родственниками и плакала,  вспоминая  собственную молодость,  отца и мать.
Все могло тем и кончиться, а Королевский салон -- забыться, если бы Карлейль
не решил  на несколько дней съездить к Ашбертонам на озеро Лох-Люхарт. Здесь
он еще больше  впал в  уныние и,  жалуясь,  писал Джейн,  что в  гостиной не
позволяют разводить огня, что леди Гарриет от любого пустяка "способна дойти
до  крайностей"  и что  "нельзя  ничего  разумного  сделать, ничего хорошего
прочесть,  сказать  или  подумать".  Однако  Джейн   не  сочувствовала  ему.
"Несмотря  на все  возражения, в данной ситуации ты,  смею  сказать, неплохо
устроился. Почему же нет? Если ты идешь  в какой-нибудь дом, то  все  знают,
что это потому, что тебе хочется туда идти; а если ты  там останавливаешься,
то  потому, что хочешь там остановиться. Ты не "жертвуешь собой,  как делают
слабодушные добрые люди, ради удовольствия других".
     Она   решительно   отвергла   предложение   леди  Гарриет  вернуться  в
Королевском салоне; впрочем,  если Карлейль  едет  с ними, то  тогда  совсем
другое дело: "в таком случае  я  еду в качестве твоего багажа  и не решаю за
себя". Кажется, это  был  первый  случай,  когда Карлейль понял, что  что-то
неладно.  Проявив необычный  для  себя  такт,  он  уступил  Джейн.  Карлейли
возвратились в Лондон независимо от Королевского салона.
     Леди Гарриет вернулась  одна, а вскоре уехала на  юг  Франции лечиться.
Она провела там рождество, но здоровье ее заметно не улучшилось. Ее письма к
Карлейлю становятся апатичными, письма Карлейля к ней  -- встревоженными. Ей
делалось  то лучше, то  хуже. Карлейль узнал, что она  страдала от  какой-то
опухоли  и  что  это  неизлечимо.  Он  отказывался  верить,  называл  врача,
поставившего этот диагноз, безграмотным дураком. И вдруг однажды, в мае 1857
года, Монктон  Милнз  привез на  Чейн Роу известие о том, что Гарриет,  леди
Ашбертон, скончалась в Париже. Многолетний платонический роман закончился.
     Чувство Карлейля к ней было лишь частью его страстного стремления найти
свое почетное место в рядах аристократии крови  и духа, объединившейся  ради
счастья людей  с  таким  провидцем,  как  он.  Его  последнее письмо  к  ней
повторяет в самых  страстных выражениях эту мечту, столь далекую от реальной
жизни  и   личности  леди  Гарриет.  Грэндж   он  предполагал  превратить  в
практическую школу для мальчиков и девочек; лорд и леди найдут себе полезное
занятие, и у них не будет больше времени  кататься  по горам; "где-нибудь на
лесной поляне" будет тихо  жить Пророк  в маленьком  кирпичном домике, и ему
ничего  не будет  нужно, кроме как раз  в  день видеть  леди  после  дневных
трудов...
     Этим мечтам  -- в которых, заметим, для Джейн  не было  места -- пришел
конец,  когда  Карлейль  стоял  у ее могилы  в Грэндже.  "Adieu, Adieu!"  --
записал он в  своем дневнике.  "Ее труд  -- или, если угодно, тот героизм, с
которым она сносила отсутствие труда, -- пришел к концу". А Джейн? Похороны,
писала она  своей  подруге в  Шотландии,  "прошли  прямо-таки с  королевской
пышностью;  и  все  чти мужчины, которые  составляли ее Двор,  были тут -- в
слезах!" Однако два месяца спустя, когда лорд Ашбертон передал ей кое-что на
память  о своей  жене, Джейн не  могла  даже  поблагодарить его -- она  едва
сдерживала слезы.

     ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
     КОНЕЦ ДЖЕЙН
     Сегодня день твоего рождения. Дай бог нам увидеть еще много таких дней.
Я опять и опять  думаю, что мог  бы прожить без всех остальных даров судьбы.
Эти годы были полны  печали: немалый груз  отягощал нас,  но,  пока мы здесь
вместе, мир принадлежит нам.  Я не посылаю тебе других подарков, кроме этого
клочка бумаги, но  я мог бы подарить  тебе  Калифорнию,  а  сказать  этим не
больше,  чем говорю теперь.  Да будет впереди у нас еще много лет,  а худшие
годы (как говаривал бедный Ирвинг) -- позади.
        "Томас Карлейль -- Джейн Уэлш Карлейль, июнь 1857"
     Сначала  казалось, что  смерть  леди  Гарриет  уже  не  могла  изменить
домашний  уклад  на  Чейн  Роу. Карлейль упорно делал вид, что  не  понимает
происходящего вокруг него:  он  работал над  своей книгой, почти каждый день
ездил  верхом на  Фритце,  перед слушателями играл роль пламенного пророка и
старался  обращать как можно  меньше  внимания  на  плохое здоровье и плохой
характер жены. Поступая так, он не был бессердечным. Трудно в течение долгих
дней, месяцев,  лет  относиться с нежным  сочувствием  к тому, кто постоянно
жалуется на нездоровье и тем не менее находит силы вести  беседу  с  видимой
легкостью  и  весельем.  В  своих  письмах  к  семье  Карлейль  почти всегда
упоминает  плохое здоровье  Джейн  и всегда -- с  большой озабоченностью, но
что,  в конце концов,  можно  было поделать!  Единственное, в чем  его можно
упрекнуть после  смерти  леди  Гарриет,  это  в  том,  что,  столкнувшись  с
неразрешимой  проблемой превращения больной  женщины в  здоровую,  он сделал
вид, что этой проблемы не существует.
     В конце лета 1857 года Джейн уехала в Шотландию, и туда  Карлейль писал
ей нежнейшие письма: рассказывал ей, что он присматривает за Неро, дает корм
ее канарейкам, ухаживает за ее крапивой и крыжовником, что  ему грустно пить
чай без нее. Получая эти  письма, говорила ему Джейн, она  приходила в такое
волнение,  что хваталась  за  ближайший стул  и  садилась, прежде  чем могла
вскрыть и прочитать письмо. Она была в восторге от первых двух томов книги о
Фридрихе  (всего, как  было  теперь ясно, их  будет шесть), полученных  ею в
корректуре. "О мой дорогой! Что это  будет за великолепная книга!  Лучшая из
всех твоих  книг!" -- писала  она  в  письме,  о котором  он вспоминал как о
"последнем  (а  возможно,  и  первом, почти единственном)  проблеске  яркого
солнца, посетившем мой сумрачный, одинокий, а под конец и вовсе беспроглядно
мрачный труд над Фридрихом".
     В  Челси  она возвратилась  в  лучшем  здравии,  но всю зиму  проболела
гриппом,  "не прекращавшимся круглый год",  вместо обычных восьми простуд, о
которых писала  Гарриет Мартино. Выздоравливала она  медленно: когда подруга
ее  юности, Бэсс  Стодарт, приехала  на Чейн  Роу  навестить  Джейн, то  при
встрече  они  испытали  неприятные минуты.  "Она  чуть не  упала, вскрикнув:
"Сохрани господь  --  Джейн?  Это  ты?"  Изможденная,  бледная,  со впавшими
щеками, страшно худая, Джейн выглядела  так, как будто она  с  трудом влачит
жизнь в этом мире, с которым рада была бы расстаться.

     * * *
     Летом 1858 года Карлейль совершил вторую поездку  по  Германии, снова в
сопровождении Нойберга.  Поездка длилась  месяц,  и  Карлейль  перенес ее  с
удивительной  для  своего  возраста  бодростью  и энтузиазмом. По приезде из
Германии он  сразу же снова  ступил в тень Фридриха.  Он не обращал никакого
внимания на  почти  единодушную похвалу  первым  двум томам  книги.  Печать,
которую оставила на  викторианском обществе его  личность,  была  видна  и в
подходе критики к произведениям самого Карлейля: его язык, его разговор, его
поведение  --  все стало  легендарным. Критики  явились не  дать  оценку,  а
выразить свое почтение, Карлейля это мало интересовало.
     Эта  перемена  в  отношении   к  Карлейлю,  признание  его  как  фигуры
пророческой,  видны в  том  поклонении, которым окружили весь  район  Челси.
Скульпторы и  художники спешили сюда, чтобы запечатлеть образы пророка и его
жены; литераторы и политики толпились вокруг него. Вечерний чай или беседа в
этом  доме  были  обставлены  теперь совсем  иначе, чем  пятнадцать или даже
десять лет назад. Пророк иногда взрывался подобно вулкану, разбрасывая пепел
и раскаленную  лаву; ни  один  из присутствующих  не  смел его прерывать, но
иногда  он  успокаивался  от одного  слова  жены, отдыхавшей  на диване  или
сидевшей в углу комнаты.
     Что  хотел пророк сказать?  Ничего такого, чего  бы он не  говорил  уже
сотни  раз:  но  из  слушателей многие  были  новичками,  а  остальные  были
заворожены этим страстным  и пламенным  красноречием.  Самым  интересным  из
новых лиц был Джон Рескин, который, как и Нойберг, звал Карлейля "Мастером".
Карлейль считал  Рескина  талантливым человеком  с неосуществимыми  идеями и
говорил лорду Ашбертону, что "он взрывается, как бутылка с содовой, попадает
в глаза разным  людям  (вследствие  притяжения), и они, разумеется, начинают
ужасно  жаловаться!"  Фруд, о способностях  которого Карлейль  был  высокого
мнения, был здесь  желанным  гостем. То же относилось  и к таким людям,  как
Вульнер, Монктон Милнз  и  Нойберг. Александр  Гилкрист, которому предстояло
написать  биографию Блейка,  также приходил  сюда;  бывали здесь  Теннисон и
Диккенс.  Мнение Карлейля о Диккенсе выросло после выхода  "Крошки Доррит" и
"Повести  о  двух  городах",  которые в  беллетристической  форме  воплощают
некоторые из его мыслей. Многие  из  гостей, однако, были не литераторами, а
молодыми  политиками,  жаждущими  совета  о  том,  как  следует  вести  себя
благонамеренным британским подданным.
     Эти молодые люди  находили удивительно близкими идеи, вычитанные ими из
произведений Карлейля; и  в их присутствии неудавшийся  политический деятель
яростно обрушивался на океан литературного пустословия. И все же  он бывал в
целом счастлив, наставляя кавалерийского офицера,  как ему обращаться  с его
эскадроном, или разбирая с каким-нибудь военным  стратегом  одну из кампаний
Фридриха.
     Пожалуй, менее желанными гостями, чем люди практического действия, были
глубокомысленные американцы:  одни  из  них приезжали  от  Эмерсона,  других
приводило их собственное  преклонение  перед Карлейлем  или  любопытство.  К
самому Эмерсону теперь, когда тот прочно обосновался в  Соединенных Штатах и
не  собирался  больше   приезжать  в  Англию,  Карлейль  испытывал  глубокую
привязанность. Статья, написанная американцем, показалась ему "единственным,
что можно назвать речью из всего написанного многими  людьми в это время", и
его  обрадовала высокая  оценка,  данная  Эмерсоном Фридриху. Однако ученики
Эмерсона,   являвшиеся  во  плоти   и  крови,   производили  совсем   другое
впечатление,   и  Карлейль   научился   избегать   их  всех  за  несколькими
исключениями.   Таким  исключением   был   Генри  Джеймс-старший,   любезный
последователь   Сведенборга,  давший   начало   странному  племени  Джеймсов
78.   Генри-старшего   легко   было   шокировать,   и   создается
впечатление,  что Карлейль  с удовольствием это делал. Однажды Мак Кей, друг
Джеймса,  в витиеватой речи благодаривший  Карлейля  за  помощь,  которую он
получал из его сочинений, услыхал в ответ,  что философ попросту не верит ни
одному  его  слову; в другой раз бывший унитарий, священник из Массачусетса,
неосторожно  высказал  выстраданное  им  неверпе  в  реальное  существование
дьявола  и навлек  на  свою  голову  риторические громы, которые,  казалось,
доставили всем громадное удовольствие. Однажды Джеймс, Вульнер и доктор Джон
были  свидетелями  того,  как  некий  англичанин по  имени Булль похвалил  в
присутствии Карлейля  Дэниэля О'Коннела 79, из-за чего разгорелся
яростный словесный  бой  на целый час. Подали  чай, но бой продолжался, пока
Джейн не наступила  Буллю на ногу, призывая его к примирению; тогда оп резко
повернулся к ней и спросил, почему  она  не наступила на ногу мужу. С уходом
американцев  мир  был восстановлен,  но часов  в одиннадцать  Булль  сказал:
"Давайте на минуту  вернемся к О'Коннелу". Разговор стал,  по  словам Джейн,
"совершенно  невыносимым",  и,  когда на  прощание  Карлейль  протянул  руку
уходящему гостю,  тот его отверг  со словами:  "Ноги  моей больше не будет в
этом доме!"
     В  таких  случаях  Джейн  обычно молчала,  вставляя лишь  иногда  слово
примирения  или  ироническое  замечание.  Если  же  она  распространялась  о
каком-либо важном предмете, то повторяла мысли мужа. Герберт Спенсер выражал
сожаление, что ее ум был испорчен мужем и заметки  Уильяма Найтона  содержат
среди  прочего много  замечаний Джейн,  которые,  будучи собранными  вместе,
звучат как  эхо Карлейля, по до странного не характерны  для нее самой.  Она
мало  говорила,  но  много  думала,  и  в ее  мыслях, в  том  виде, как  они
отразились  в  письмах,  было немало несправедливых,  мелочных  претензий  к
человеку, который, несмотря на всю  свою эмоциональную глухоту, всегда любил
ее  больше кого-либо или чего-либо на свете, и она это прекрасно знала.  Она
возмущалась и в то же время гордилась тем преклонением, которое он встречал;
она часто пыталась поставить его в глупое положение, хотя, надо думать, сама
пожалела бы,  если бы  это  ей удалось. Надо помнить,  что  это была больная
женщина;  и  все же,  принимая  во  внимание все обстоятельства,  нельзя  не
прислушаться к одному из тех метких замечаний, на которые в моменты озарения
была  способна  Джеральдина  Джусбери:  "Его  сердце было  мягким,  а  ее --
твердым".  По  крайней мере,  щедрой  душой обладал  он, она  же была  более
ограниченна.  Карлейль чувствовал булавочные  уколы, которые  так часто  и с
умыслом  делала  ему  жена.  Рассказывают,  что однажды  в  его  присутствии
говорили о том слепом и неумном обожании, из-за  которого жены великих людей
так часто выставляли их  в нелепом свете. "Эта  напасть, -- сказал Карлейль,
-- меня благополучно миновала".
     В годы, прожитые в тени  Фридриха  Великого ("Хотела бы я знать, как мы
будем  жить, что будем  делать, куда ходить, когда эта ужасная  задача будет
выполнена", -- писала Джейн), на общем  сером фоне трудов и нездоровья резко
выделяются несколько пятен: смерть Неро, вторичная женитьба лорда Ашбертона,
несчастный случай с Джейн.
     В  конце 1858  года тележка мясника переехала Неро, повредив ему горло.
Горничная  Шарлотта  принесла  его  домой  "всего  скрюченного,  с  глазами,
неподвижно  смотрящими в одну точку".  Когда ему сделали теплую ванну, тепло
укутали  и положили  на подушку,  то,  казалось,  не будет  более  серьезных
последствий, чем небольшая склонность к астме,  но через месяц или два стало
я