ить до такого счастья?
     Тут Гоголь с необыкновенной увлекательностью начал описывать привольное
ее житье в Ромнах: как квартальные будут перед нею расталкивать народ, когда
она войдет в  церковь, как  купцы  будут угощать ее и подносить  варенуху на
серебряном подносе, низко  кланяясь и  величая  сударыней  матушкой; как  во
время  ярмарки  она  будет  ходить  по лавкам  и  брать  на  выбор,  как  из
собственного сундука, разные товары бесплатно; как сын ее женится на богатой
панночке и тому подобное. Молодица слушала Гоголя  с  напряженным вниманием,
ловила каждое  его  слово.  Глаза  ее сияли  радостно; щеки покрылись  ярким
румянцем.
     -- Бедный мой Аверко, --  восклицала  она, нежно прижимая дитя к груди,
-- смеются над нами, смеются!
     Но Аверко не льнул к груди  матери, а пристально смотрел на Гоголя, как
будто  понимал и  также интересовался его рассказом,  и  когда он кончил, то
Аверко,  как  бы  в  награду,  подал  ему  свой  недоеденный  пирог,  сказав
отрывисто: "На!"
     --  Видишь ли, какой разумный и добрый, --  сказал Гоголь, --  вот  что
значит казак: еще на руках, а уже разумнее своей матери; а ты еще умничаешь,
да хочешь верховодить над мужем,  и сердилась  на  него  за  то, что он  нам
костей не переломал.
     Простите, паночку, -- отвечала молодица, низко кланяясь, -- я не знала,
что  вы  такие добрые панычи. Сказано: у бабы волос долгий, а  ум  короткий.
Конечно, жена всегда глупее чоловика и должна слушать и  повиноваться ему --
так и в святом писании написано.
     Остап показался из-за угла хаты и прервал речь Марты.
     --  Третий год женат, -- сказал он, с удивлением посматривая на Гоголя,
--  и впервые  пришлось услышать от жены разумное слово.  Нет, панычу,  воля
ваша,  а вы что-то не простое, я  шел сюда  и боялся, чтоб она  вам носов не
откусила, аж смотрю, вы ее в ягничку (овечку) обернули.
     --  Послушай, Остапе,  --  ласково  отозвалась Марта,  -- послушай, что
паныч рассказывает!
     Но Остап, не слушая жены, с удивлением продолжал смотреть на Гоголя.
     -- Не простое,  ей-ей не  простое, -- бормотал  он, --  просто чаровник
(чародей)!  Смотри, какая добрая и разумная  стала, и святое писание  знает,
как будто грамотная.
     Я также разделял  мнение  Остапа; искусство, с  которым  Гоголь укротил
взбешенную женщину, казалось мне невероятным; в его юные лета еще невозможно
было проникать в сердце человеческое до того, чтоб играть им как мячиком; но
Гоголь,  бессознательно,  силою  своего гения,  постигал  уж  тайные  изгибы
сердца.
     -- Расскажите  же, паночку, -- просила  Марта Гоголя умоляющим голосом,
-- Остапе, послушай!
     -- После расскажу, --  отвечал Гоголь,  --  а  теперь  научите, как нам
переправиться через реку.
     -- Я попрошу  у Кондрата челнок,  --  сказала Марта и, передав дитя  на
руки мужа, побежала в соседнюю хату.
     Мы  не  успели дойти до места,  где была лодка, как Марта догнала нас с
веслом в руке.
     -- Удивляюсь вам, -- сказал я  Гоголю,  -- когда вы  успели  так хорошо
изучить характер поселян.
     -- Ах! если б  в самом деле это было так, -- отвечал он с одушевлением,
--  тогда  всю жизнь свою  я  посвятил бы любезной моей  родине, описывая ее
природу, юмор ее  жителей, с их обычаями, поверьями, изустными преданиями  и
легендами.  Согласитесь: источник обильный, неисчерпаемый, рудник богатый  и
еще непочатый.
     Лицо Гоголя горело ярким румянцем; взгляд сверкал вдохновенно; веселая,
насмешливая  улыбка  исчезла, и  физиономия его приняла выражение серьезное,
степенное.
     Достигнув противоположного берега, мы вытащили челнок на берег и начали
подыматься  на  крутую  гору.  Палящий  жар  был  невыносим,   но,  по  мере
приближения к лесу, нас освежал прохладный ароматический ветерок; а когда мы
достигли опушки, нас обдало даже ощутительным холодом.
     В нескольких  от  нас шагах  прорезывалась  в  лес  дорожка,  и где она
пролегала, виднелся темный, как ночь, фон, окаймленный ветвями.
     -- Что б вы изобразили на этом фоне? -- спросил Гоголь.
     -- Нимфу, -- отвечал я, недолго думая.
     -- А я бы лешего, или запорожского казака, в красном жупане.
     Сказав это, он повалился на мягкую траву, а я, вынув из кармана носовой
платок,  разостлал  его,  чтоб не позеленить  травою моих  панталон.  Гоголь
громко захохотал, заметив мою предосторожность.
     -- Чего вы смеетесь? -- спросил я.
     -- Знаете ли, когда вы вошли в гостиную, ваши плюндры произвели на меня
странное впечатление.
     -- А какое именно?
     -- Мне показалось, что вы были без них!
     -- Не может быть! -- вскричал я, осматривая свои панталоны.
     --  Серьезно: телесного цвета,  в обтяжку... Уверен, что не одного меня
поразили они, а и барышень также.
     -- Какой вздор!
     -- Да; когда вы вошли, они потупились и покраснели. Последнее замечание
окончательно меня смутило. Еще  раз  я взглянул на панталоны и не сомневался
более в справедливости слов Гоголя. Я был в отчаянии, а он заливался громким
смехом. Натешившись моей простотой, он, наконец, сжалился надо мною.
     -- Успокойтесь, успокойтесь, -- сказал он, принимая серьезный вид, -- я
шутил, право, шутил.
     Но  уверения  Гоголя не  поколебали  собственного  моего  убеждения,  и
замечание его, сказанное,  может  быть, и в шутку,  преследовало  меня,  как
нечистая совесть, до самого отъезда.
     --  Ударьте  лихом об  землю,  --  продолжал он,  ложась на  спину,  --
раскиньтесь  вот так,  как  я,  поглядите  на  это  синее  небо,  то  всякое
сокрушение спадет с сердца и душа просветлеет.
     Я последовал его совету; и действительно, едва протянулся и взглянул на
небо -- раздражение мое притупилось и мне захотелось спать.
     -- Ну что? -- спросил Гоголь после минутного молчания, -- что вы теперь
чувствуете?
     -- Кажется, лучше, -- отвечал я, закрывая глаза.
     В   этом  положении   фантазия  как-то  сильнее  разыгрывается,  в  уме
зарождаются мысли высокие, идеи светлые -- не правда ли?
     -- Да, сильно клонит ко сну, -- пробормотал я, погружаясь в дремоту.
     --  Не  прогневайтесь,  я вам не дам спать; чего доброго, оба заснем  и
проспим до  вечера,  а  между тем возьмут лодку: что мы тогда будем  делать?
Кричать, как Пульхерия Трофимовна: "ме... ме..."
     Он с неимоверным  искусством представил в лицах заобеденную сцену и так
меня рассмешил, что сон мой совершенно отлетел.
     -- Долго ли вам еще оставаться в лицее? -- спросил я.
     -- Еще год! -- со вздохом отвечал Гоголь. -- Еще год!
     -- А потом?
     -- Потом в Петербург, в Петербург! Туда стремится душа моя!..
     -- Что вы, в гражданскую или военную думаете вступить?
     --  Что вам сказать?  В гражданскую у меня нет  охоты, а  в  военную --
храбрости.
     -- Куда-нибудь да надо же; нельзя не служить.
     -- Конечно, но...
     -- Что?
     Гоголь  молчал. Через несколько минут я  сделал ему вопрос,  ответа  не
было:  он заснул.  Мне  жаль  было его будить,  и я, следуя данному  совету,
устремив взор в голубое небо, задумался. Мысли мои развернулись, воображение
указало цветущую перспективу моего будущего; ощущения  неиспытанные посетили
мое сердце,  осветили  душу. В первый  раз  я так  замечтался:  как мне было
весело, отрадно,  фантазия  моя окрылилась и  увлекла меня  в неведомый мир.
Чего не перечувствовал я в те  минуты и чего не посулило мне  мое будущее!..
Приводя теперь на память минувшие грезы, невольно  вспоминаю  мое бесцветное
прошедшее, горестное, безотрадное. При первом вступлении на поприще службы у
меня, как говорится, крылья  опустились:  не  до летанья было. Мне объявили,
что я даже стоять  не умею и на  восемнадцатом году от рождения начали учить
стойке.  Выучив стоять, как  подобает человеку,  на двух ногах,  стали учить
стоять, как болотную птицу, на одной; а там  повели гусиным шагом: сначала в
три приема, потом в два и наконец в один. Таким алюром далеко не уйдешь...
     Тень от деревьев протянулась;  зной спадал;  было около  шести часов. Я
разбудил Гоголя.
     --  Славно  разделался  с  храповицким, --  сказал  он,  приподымаясь и
протирая глаза. -- А вы что делали? тоже спали?
     --  Нет,  --  отвечал  я, --  по  вашему  совету я  лежал  на  спине  и
фантазировал.
     -- Ну что ж? понравилось?
     -- Очень!..
     -- Примите к сведению и на будущее время, глядите на небо, чтоб сноснее
было жить на земле.
     Переправясь обратно через реку, мы пошли к известной хате, чтобы по той
же дороге возвратиться к Ивану Федоровичу. На завалине сидел Остап понурясь.
     -- За что вы меня так  обидели, -- спросил он Гоголя очень серьезно, --
что я вам сделал?
     -- Чем же я тебя обидел? -- сказал Гоголь с недоумением, посматривая на
Остапа.
     --Чем!  жинку мою нарядили как пани, подчиваете варенухой на серебряном
подносе, величаете сударыней матушкой, а мне -- батьку городничего,  хотя бы
спасибо сказали, чарку горелки поднесли!
     Остап  разразился громким смехом. Марта  вышла из  хаты  без Аверки  и,
усмехаясь, низко поклонилась.
     -- О неблагодарный! -- трагически произнес  Гоголь, указывая на  Марту.
-- Не я ли обратил волчицу в агницу?!
     --  Правда,  правда,  за  это  спасибо,  ей-богу спасибо!..  готов хату
прозакладывать, что сегодня во всем селе нет молодицы разумнее моей жинки. А
где ж городничий? -- прибавил Остап, взглянув на жену.
     -- Уклался спать,-- отвечала Марта, засмеявшись.
     --  Вот  какую штуку вы  нам выкинули! -- продолжал Остап. -- Не знаем,
что будет с нашего Аверки, а уж городничим наверное останется до смерти.
     -- А кто знает! может быть... --  начала было Марта, но Остап закрыл ей
рукою рот.
     -- Молчи, дура! --  сказал он. -- Паныч шутит, а ты,  глупая баба, уж и
зазналась!  Молись  богу,  чтоб  был  честным человеком  --  для нас и  того
довольно.
     Остап пустился в  рассуждения,  острил над  женой и рассказывал смешные
анекдоты, как жены обманывают  своих мужей.  Гоголь,  со вниманием слушавший
Остапа, хохотал,  бил  в  ладони, топал  ногами; иногда  вынимал из  кармана
карандаш  и  бумагу  и  записывал некоторые  слова  и  поговорки.  Я не  раз
напоминал ему, что пора итти, но Гоголь не мог оторваться от Остапа.
     -- Помилуйте, -- говорил он, -- да это живая книга, клад;  я  готов его
слушать трои сутки сряду, не спать, не есть!
     Наконец я почти насильно  увлек его. Мы  пошли по прежней дороге, через
леваду,  и добродушные  хозяева  провожали  нас  до самого  перелаза.  Марта
принялась было просить у нас опять прощения, но Остап ее остановил.
     -- Перестань, --  сказал он, -- они тебя дразнили как цуцика, им того и
хотелось, чтобы ты лаяла на них как собака.
     Подымаясь на гору, в саду Ивана Федоровича Гоголь не переставал хвалить
Остапа.
     -- Какая натура! -- говорил он. -- Какой  рассказ! точно вынет человека
из-под полы, поставит  его  перед  вами и заставит  говорить. Кажется, я  не
слышал, а видел наяву то, о чем он рассказывал.
     В саду играли в горелки; барышни с криком и визгом бегали по  дорожкам.
Гоголь,  более  предусмотрительный, повернул  влево  к  флигелю, а  я, думая
пробраться  в  дом,  попал,  как кур во  щи: едва меня завидели, как в  ту ж
минуту поставили в пары  и заставили бегать, что, по тесноте  моих панталон,
крайне было для меня неудобно и даже опасно.
     Отец  мой заигрался  в бостон, и как ночь была темная, а дорога дурная,
то по просьбе гостеприимного хозяина он остался переночевать.
     После чая мы перешли в комнаты и продолжали играть в фанты.  В этот раз
Гоголь не мог отделаться и также участвовал в игре. Он был очень неразвязен,
неловок,  краснел, конфузился, по  целому  часу отыскивал  колечко,  не  мог
поймать  мышки и, наконец, выведенный  из  терпения неудачами  и насмешками,
отказался от игры прежде ее окончания.
     За ужином мы опять сели рядом с Гоголем.  Я был очень огорчен, что отец
мой остался ночевать: предположения мои насчет охоты не осуществились.
     -- О чем вы так задумались? -- спросил меня Гоголь.-- Вы, кажется, не в
своей тарелке.
     Я объяснил причину моих сокрушений.
     -- А вы большой охотник?
     -- Страстный!
     -- Часто охотитесь?
     -- Если удастся, завтрашний день в первый раз буду охотиться.
     -- Вот как!  Так, может  быть, вы вовсе не охотник, и если дадите сорок
промахов, то и разочаруетесь.
     --  Дам  сорок  тысяч  промахов,  но добьюсь  до  того,  что  из сорока
выстрелов сряду не сделаю ни одного промаха.
     -- Ну, это хорошо; это по-нашему, по-казацки!
     Для  ночлега  мне отвели  комнату  в  доме,  а Гоголь,  приехавший днем
прежде, расположился  во флигеле.  На другой день, часу в восьмом,  отец мой
приказал запрягать  лошадей. Я пошел во флигель, чтоб попрощаться с Гоголем,
но  мне сказали,  что он  в саду. Я скоро  его нашел:  он сидел на  дерновой
скамье и,  как мне  издалека показалось, что-то рисовал, по временам подымая
голову кверху, и  так  был углублен в  свое  занятие,  что не  заметил моего
приближения.
     -- Здравствуйте! -- сказал я, ударив его по плечу. -- Что вы делаете?
     -- Здравствуйте, -- с замешательством произнес Гоголь, поспешно спрятав
карандаш и бумагу в карман. -- Я... писал.
     -- Полноте отговариваться! я видел издалека, что  вы рисовали. Сделайте
одолжение, покажите, я ведь тоже рисую.
     -- Уверяю вас, я не рисовал, а писал.
     -- Что вы писали?
     --  Вздор, пустяки,  так,  от  нечего  делать писал  -- стишки.  Гоголь
потупился и покраснел.
     -- Стишки! Прочтите: послушаю.
     -- Еще не кончил, только начал.
     -- Нужды нет, прочтите что написали.
     Настойчивость  моя пересилила  застенчивость Гоголя; он нехотя вынул из
кармана небольшую тетрадку, привел ее в порядок и начал читать.
     Я сел возле него с намерением  слушать, но оглянулся и увидел почти над
головой огромные сливы, прозрачные, как янтарь, висевшие на верхушке дерева.
Я забыл  о стихах:  все  мое  внимание поглотили  сливы.  Пока я  придумывал
средство,  как  до них  добраться, Гоголь  окончил  чтение  и  вопросительно
смотрел на меня.
     -- Экие сливы! -- воскликнул я, указывая на дерево пальцем.
     Самолюбие Гоголя оскорбилось; на лице его выразилось негодование.
     --  Зачем  же вы  заставляли  меня  читать? -- сказал он, нахмурясь. --
Лучше бы попросили слив, так я вам натрусил бы их полную шапку.
     Я  спохватился,  и  только  хотел извиниться,  как  Гоголь  так  сильно
встряхнул дерево, что сливы градом посыпались  на меня. Я  кинулся подбирать
их, и Гоголь также.
     --  Вы  совершенно правы, --  сказал  он, съев несколько  слив, --  они
несравненно лучше моих стихов... Ух, какие сладкие, сочные!
     -- Охота  вам писать стихи! Что вы, хотите тягаться с  Пушкиным? Пишите
лучше прозой.
     -- Пишут не потому, чтоб тягаться с кем бы то  ни было,  но потому, что
душа  жаждет поделиться  ощущениями. Впрочем,  не робей, воробей,  дерись  с
орлом!
     Я  хотел было отвечать также пословицей:  дай бог  нашему теляти  волка
поймати; но Гоголь продолжал:
     -- Да! не робей, воробей, дерись с орлом.
     Взгляд его оживился,  грудь от внутреннего волнения высоко поднималась,
и я безотчетно повторил  слова его, сказанные мне накануне: "Ну, это хорошо,
это по-нашему! по-казацки".
     Человек прибежал с известием, что  отец меня ожидает.  Я дружески обнял
Гоголя, и мы расстались надолго.
     Через  несколько лет после  этого  свидания показались в свет сочинения
Гоголя.
     С каждым годом талант его  более и  более совершенствовался,  и  всякий
раз,  когда  мне  случалось читать его творения,  я  вспоминал  одушевленный
взгляд  Гоголя, и мне слышались  последние  его  слова: "Не  робей, воробей,
дерись с орлом!"

        "H. П. Мундт"
        "ПОПЫТКА ГОГОЛЯ"
     Прочитав  почти   все,  что  было  писано  о  Гоголе,  я   ни  в  одной
биографической   о  нем  статье  не   нашел  рассказа  об   одном   довольно
замечательном обстоятельстве в его  жизни.  Как самая малейшая подробность о
такой  знаменитой  личности,  какою был  Гоголь,  должна быть  интересна для
каждого,  то  я решаюсь передать  о нем известное до сих  пор  только мне  и
весьма немногим *.
     * Я полагаю, что рассказываемый мною случай  должен быть известен моему
старинному товарищу  и  сослуживцу Р.  М.  Зотову и  некоторым  из  артистов
русской труппы.

     В одно  утро  1830  или 1831  года,  хорошо не помню, мне доложили, что
кто-то желает  меня  видеть 10. В  то время  я занимал  должность
секретаря  при  директоре  Императорских  театров,  князе  Сергее Сергеевиче
Гагарине,  который  жил  тогда  на  Английской  набережной,  в  доме  бывшем
Бетлинга, а теперь, кажется, Риттера, где помещалась и канцелярия директора.
     Приказав дежурному  капельдинеру  просить пришедшего, я увидел молодого
человека,  весьма непривлекательной наружности, с подвязанною черным платком
щекою и в костюме, хотя приличном, но далеко не изящном.
     Молодой человек поклонился как-то неловко и довольно  робко сказал мне,
что желает быть представленным директору театров.
     -- Позвольте узнать вашу фамилию? -- спросил я.
     -- Гоголь-Яновский.
     -- Вы имеете к князю какую-нибудь просьбу?
     -- Да, я желаю поступить на театр.
     В  то  время  имя  Гоголя  было  совершенно  неизвестно,  и  я  не  мог
подозревать,  что  предо мною стоял,  в  смиренной роли  просителя,  будущий
творец  "Старосветских  помещиков",  "Тараса  Бульбы"  и  "Мертвых  душ".  Я
попросил его сесть и обождать.
     Было  довольно  рано;  князь  еще  не  одевался.  Гоголь  сел  у  окна,
облокотился на  него  рукою и  стал смотреть  на  Неву. Он  часто  морщился,
прикладывал другую руку к щеке, и мне казалось, что у него болят зубы.
     -- У вас, кажется, болит зуб? -- спросил я. -- Не хотите ли одеколону?
     -- Благодарю, это пройдет и так! Помолчав с полчаса, он спросил:
     -- А скоро ли могу я видеть князя?
     -- Полагаю, что скоро. Он еще не одевался.
     Гоголь замолчал и опять глядел на Неву, барабаня пальцами по стеклу.
     Вышел чиновник  Крутицкий,  и я попросил его узнать,  оделся  ли князь.
Через минуту он вернулся и сказал, что князь уже в кабинете.
     Доложив  директору,  что  какой-то  Гоголь-Яновский  пришел просить  об
определении его к театру, я ввел Гоголя в кабинет к князю.
     -- Что вам угодно? -- спросил князь.
     Надобно заметить, что князь Гагарин, человек  в  высшей степени добрый,
благородный  и приветливый, имел наружность довольно строгую и даже суровую,
и тому, кто не знал его  близко,  внушал  всегда какую-то робость. Вероятно,
такое же впечатление произвел он и на Гоголя, который, вертя  в руках шляпу,
запинаясь отвечал:
     -- Я желал бы  поступить  на сцену  и пришел просить ваше сиятельство о
принятии меня в число актеров русской труппы.
     -- Ваша фамилия?
     -- Гоголь-Яновский.
     -- Из какого звания?
     -- Дворянин.
     --  Что же  побуждает вас  итти на  сцену?  Как  дворянин, вы  могли бы
служить.
     Между  тем  Гоголь имел  время оправиться и  отвечал уже  не  с прежнею
робостью:
     --  Я человек небогатый,  служба  вряд ли  может  обеспечить меня;  мне
кажется, что я не гожусь для нее; к тому ж я чувствую призвание к театру.
     -- Играли ли вы когда-нибудь?
     -- Никогда, ваше сиятельство 11.
     -- Не думайте, чтоб актером мог быть всякий: для этого нужен талант.
     -- Может быть, во мне и есть какой-нибудь талант.
     -- Может быть! На какое же амплуа думаете вы поступить?
     --  Я  сам  этого  теперь   еще  хорошо  не  знаю;  но  полагал  бы  на
драматические роли.
     Князь окинул его глазами и с усмешкой сказал:
     -- Ну, господин Гоголь, я думаю, что для вас была бы приличнее комедия;
впрочем, это ваше дело.
     Потом, обратясь ко мне, прибавил:
     --  Дайте  господину Гоголю записку  к  Александру Ивановичу,  чтоб  он
испытал его и долож