ите
между  тем,  отчего она вышла  такою,  кто  в этом  виноват,  каково было ее
воспитание, кому она этим обязана... Не отцу  же своему и  глупой молчаливой
англичанке".  Гоголь  немного  задумался  и прибавил:  "Может  быть, и  так.
Впрочем, в  последующих  главах  она выйдет  у  меня рельефнее, Я  вообще не
совсем доволен;  еще  много  надо  будет  дополнить, чтобы  характеры  вышли
покрупнее". Он  не был доволен,  а  мне  казалось,  что я не выбросил  бы ни
единого  слова,  не  прибавил  ни одной  черты: так  все было  обработано  и
окончено, кроме одной Уленьки.
     ... Вскоре после чтения второго тома  "Мертвых душ" я уехал в Москву, а
Гоголь остался  в  Калуге еще на две недели. Прошел месяц с небольшим. Я был
зван на  именинный обед в Сокольники,  к почтенному И. В.  К<апнисту>.
Гостей было человек семьдесят. Обедали в палатке, украшенной цветами; в саду
гремела полковая музыка. Гоголь  опоздал и вошел  в  палатку, когда уже  все
сидели  за   столом.  Его  усадили  между   двумя   дамами,   его   великими
почитательницами. После обеда мужчины, как водится, уселись за карты; девицы
и  молодежь  рассыпались по саду.  Около Гоголя образовался  кружок;  но  он
молчал и, развалившись небрежно в покойном кресле, забавлялся зубочисткой. Я
сидел  возле  зеленого  стола, за  которым  играли в ералаш три  сенатора  и
военный  генерал. Один  из  сенаторов, в военном же  мундире, с негодованием
посматривал на Гоголя.  "Не  могу  видеть  этого  человека,  --  сказал  он,
наконец, обращаясь к другому сенатору во фраке. -- Посмотрите на этого гуся,
как важничает, как за ним ухаживают! Что за аттитюда *, что за аплон! **  --
и все  четверо взглянули на Гоголя с презрением и пожали плечами.  "Ведь это
революционер, -- продолжал военный сенатор,  -- я удивляюсь, право,  как это
пускают его в порядочные дома? Когда  я был губернатором  и когда давали его
пиесы  в театре, поверите ли, что при всякой  глупой  шутке или какой-нибудь
пошлости, насмешке над властью, весь партер обращался к губернаторской ложе.
Я не знал, куда деться, наконец  не вытерпел и  запретил давать его пиесы. У
меня в губернии никто не смел и думать о "Ревизоре" и других его сочинениях.
Я всегда удивлялся, как это правительство наше не обращало внимания на него:
ведь его  стоило  бы, за эти "Мертвые души", и  в особенности за "Ревизора",
сослать  в такое  место,  куда ворон костей не заносит!"  Остальные партнеры
почтенного сенатора  совершенно  были согласны с его замечаниями и прибавили
только: "Что и говорить, он опасный человек, мы давно это знаем".
     * Манера, поза.
     ** Апломб.

     Через несколько дней  я  встретил Гоголя  на  Тверском  бульваре, и  мы
гуляли  вместе  часа два. Разговор зашел о  современной литературе. Я прежде
никогда  не видал  у Гоголя ни  одной книги, кроме сочинений отцов церкви  и
старинной ботаники, и потому весьма удивился, когда  он заговорил о  русских
журналах, о русских  новостях,  о  русских поэтах. Он  все читал и  за  всем
следил.  О сочинениях Тургенева, Григоровича, Гончарова отзывался  с большою
похвалой. "Это все явления утешительные для будущего, -- говорил он. -- Наша
литература  в последнее время сделала крутой поворот  и попала  на настоящую
дорогу. Только стихотворцы наши хромают,  и времена Пушкина,  Баратынского и
Языкова возвратиться не могут!"
     -- Вы вчера,  кажется, читали  несколько  глав из  второго  тома И.  В.
Капнисту? -- сказал я.
     -- Читал, а что?
     -- Я не  понимаю, Николай Васильевич, какую вы имеете охоту читать  ему
ваши  сочинения! Он вас очень любит и уважает,  но как человека,  а вовсе не
как  писателя! Знаете ли, что он мне сказал вчера? Что, по его мнению, у вас
нет  ни на  грош таланта! Несмотря на  свой  обширный ум,  И.  В. ничего  не
смыслит в  изящной  литературе  и поэзии; я не могу слышать  его  суждений о
наших писателях. Он остановился на "Водопаде" Державина  и  дальше не пошел.
Даже  Пушкина не любит; говорит, что стихи его звучны, гладки, но что мыслей
у него нет и что он ничего не произвел замечательного.
     Гоголь улыбнулся...  "Вот что  он так отзывается о  Пушкине, я этого не
знал; а что мои сочинения он не любит,  это мне давно известно,  но я уважаю
И. В.  и давно его знаю. Я читал ему мои сочинения  именно потому, что он их
не  любит  и  предупрежден  против  них. Что  мне  за  польза читать вам или
другому,  кто восхищается  всем, что  я ни  написал?  Вы,  господа,  заранее
предупреждены  в мою  пользу  и настроили  себя на  то,  чтобы находить  все
прекрасным в  моих сочинениях.  Вы редко, очень редко сделаете мне  дельное,
строгое замечание, а И. В., слушая мое чтение, отыскивает только одни слабые
места и критикует строго и беспощадно, а иногда и  очень  умно. Как светский
человек,  как человек практический  и ничего не смыслящий  в литературе,  он
иногда,  разумеется,  говорит  вздор, но зато  в  другой  раз сделает  такое
замечание,  которым  я могу воспользоваться. Мне именно полезно читать таким
умным не литературным судьям.  Я сужу о достоинстве моих  сочинений  по тому
впечатлению, какое они производят на людей, мало читающих  повести и романы.
Если  они  рассмеются, то,  значит,  уже  действительно  смешно,  если будут
тронуты, то, значит, уже  действительно трогательно, потому  что  они с  тем
уселись слушать меня, чтобы ни за что не смеяться, чтобы ничем не трогаться,
ничем не восхищаться" 371.
     Слушая Гоголя я невольно вспомнил о кухарке Мольера 372.
     Зимой я видался с Гоголем редко и не знаю, что он делал, чем занимался;
но вот наступила весна, и Гоголь стал чаще заходить ко мне, в послеобеденное
время.  Сестра  моя переехала  в подмосковную,  в двадцати  пятя  верстах от
Коломны 373. В одно утро  Гоголь явился  ко  мне  с  предложением
ехать недели на три в деревню к  сестре. Я на несколько дней получил отпуск,
и  мы отправились. Гоголь был  необыкновенно весел во  всю  дорогу  и  опять
смешил меня  своими  малороссийскими  рассказами;  потом, не помню уже каким
образом,  от смешного  разговор  перешел  в  серьезный. Гоголь  заговорил  о
монастырях, о их общественном значении в  прошедшем и  настоящем. Он говорил
прекрасно  о  монастырской  жизни,  о  той простоте, в какой  живут истинные
монахи,  о  том  счастьи,  какое находят  они  в  молитве,  среди прекрасной
природы, в глуши, в  дремучих  лесах! "Вот, например,  сказал он, вы  были в
Калуге, а ездили  ли вы в Оптину пустынь,  что подле Козельска?" -- "Как же,
отвечал я, был".  -- "Ну, не правда ли, что за прелесть! Какая тишина, какая
простота!"  -- "Я знаю, что  вы  бывали там часто, Николай Васильевич,  и  в
последний раз, когда хотели ехать в Малороссию, не доехали и остановились  в
Оптиной пустыни, кажется,  на несколько дней". -- "Да, я на перепутьи всегда
заезжаю в  эту пустынь и отдыхаю душой. Там у меня в монастыре есть человек,
которого я очень люблю... Я  хорошо знаю и настоятеля отца Моисея". --  "Кто
же этот друг ваш?" -- "Некто Григорьев 374, дворянин, который был
прежде  артиллерийским офицером, а теперь сделался  усердным и благочестивым
монахом и говорит, что никогда в свете не был так счастлив, как в монастыре.
Он славный человек и настоящий христианин; душа его такая детская,  светлая,
прозрачная! Он  вовсе  не  пасмурный  монах,  бегающий от  людей, не любящий
беседы.  Нет, он, напротив  того, любит всех  людей  как  братьев; он всегда
весел,  всегда  снисходителен. Это высшая степень совершенства,  до  которой
только может дойти  истинный христианин. Покуда  человек еще не выработался,
не совершенно воспитал  себя, хотя  он и стремится к совершенству, в нем все
еще слишком много строгости, слишком много угловатого и много отталкивающего
*. Если же раз он успеет, с божьею помощью, уничтожить  в себе все сомнения,
примирится  с  жизнью  и  дойдет  до  настоящей  любви,  то сделается  тогда
совершенно  спокоен,  весел, ко всем добр, со всеми  ласков. Таковы все  эти
монахи в пустыне: отец Моисей, отец Антоний, отец Макарий; таков  и мой друг
Григорьев". -- "А не знаете ли вы, какая причина заставила его оставить свет
и поступить  в монастырь? Не было ли в его  жизни  какого-нибудь  особенного
обстоятельства, которое дало ему эту мысль?" -- "Этого я хорошенько не знаю,
--  отвечал  мне  Гоголь, --  только  знаю,  что  он  всегда  был  поэтом  и
мечтателем.  Он  всегда поступал  по  увлечению  и  способен  был  на всякие
внезапные порывы. Вот я вам  расскажу про него один  очень забавный анекдот,
который  случился  с  ним,  когда ему  было лет  восьмнадцать, не более,  но
который объяснит вам всю страстную  натуру этого человека. Григорьев, как  я
вам уже  сказал,  служил  в  армейской  артиллерии. Батарея,  в  которой  он
числился,  была  расположена с другими войсками в одной из  великороссийских
губерний;  весь  корпус  был  в  сборе,  в  лагерях,  и  корпусный  командир
производил учение, маневры  и артиллерийскую практическую  пальбу. Григорьев
тогда очень любил чтение и бредил стихами. Этому направлению способствовал в
то  время Пушкин,  которого поэмы расходились в  множестве  по всем углам  и
закоулкам   России.  Вы   знаете,   с   какою  жадностию   везде   читались,
переписывались и затверживались наизусть его стихи. Имя Пушкина было тогда у
всякого порядочного человека и на языке и  в сердце. Григорьев,  как  и  все
другие, был в восторге от  "Кавказского пленника", "Бахчисарайского фонтана"
и  прочего.  Вот раз был он  дежурным, что ли, или взвод его был выведен  на
ученье, я  право  не  умею  вам  сказать, только случилось так, что он  один
находился  на   линейке,  а  все  офицеры  были   еще   по  своим  палаткам.
Артиллерийская  прислуга  стояла  по  местам, фитили  курились, Григорьев  в
задумчивости ходил подле своих двух орудий. Вдруг видит он: с большой дороги
свернула  коляска, за  нею  взвилось облако  пыли, коляска  катит  прямо  на
батарею. В нескольких  шагах от Григорьева экипаж остановился: из него вышел
молодой  человек,  небольшого  роста,  черноволосый,  кудрявый, с  быстрыми,
умными черными глазами. Слегка поклонившись, он вежливо подошел к Григорьеву
с вопросом: "Позвольте узнать, где  могу  я отыскать полковника N?" -- "Он в
нескольких верстах отсюда,  в другой деревне",  -- отвечал Григорьев и  стал
объяснять,  как  ближе  проехать  до  деревни.  Выслушав это  объяснение  со
вниманием, молодой человек поблагодарил за услугу и хотел уже удалиться, как
Григорьев,  почувствовав  внезапно  необыкновенную  симпатию  к  незнакомцу,
спросил его: "Извините  за нескромность,  я  желал  бы  знать,  с  кем  имею
удовольствие говорить?"
     *   Гоголь  очень  часто  употреблял  слово   "слишком".  Это  одна  из
особенностей  его  слога,  часто  неправильного, иногда  запутанного,  но  в
котором зато  было так  много  крупного,  сильного и мало  той  легкости,  с
которой пишутся некоторые  русские фельетоны,  заботящиеся  не о силе слога,
верности, меткости, а только о правильности языка.

     -- Пушкин...
     -- Какой Пушкин?.. -- вскрикнул Григорьев.
     -- Александр Сергеевич Пушкин, -- отвечал молодой человек улыбаясь.
     --  Вы Александр  Сергеевич Пушкин, вы наш поэт, наша гордость, честь и
слава... Вы сочинитель "Бахчисарайского фонтана", "Руслана и  Людмилы"... --
и  Григорьев, весь красный  от  восторга,  замахал  руками и  вдруг крикнул:
"Орудие!  Первая  пли...", и вслед  за тем  раздался  выстрел...  "Вторая...
пли...",  и  опять выстрел. На  эти выстрелы,  конечно, высыпали и солдаты и
офицеры из своих палаток, где-то забили  тревогу,  прискакал  сам батарейный
командир,  и  бедного  моего  Григорьева,  страстного  поклонника поэзии, за
неуместный  восторг, посадили  под  арест, несмотря  на  все  просьбы  А. С.
Пушкина, который, вероятно, много смеялся этому неожиданному происшествию".
     -- И поделом посадили  молодца под арест, -- сказал я смеясь, -- вот  и
выходит, что городничий прав.  Положим, что Александр Македонский --  герой,
да зачем же стулья-то ломать!
     Подмосковная деревня, в  которой  мы  поселились  на целый месяц, очень
понравилась Гоголю.  Все время, которое он там прожил, он  был необыкновенно
бодр, здоров  и  доволен. Дом прекрасной архитектуры, построенный  по планам
Гр. Растрелли, расположен на  горе; два  флигеля того же вкуса соединяются с
домом галереями, с цветами и деревьями; посреди дома круглая зала с обширным
балконом,  окруженным   легкою  колоннадой.  Направо   от   дома   стриженый
французский  сад с  беседками, фруктовыми  деревьями, грунтовыми  сараями  и
оранжереями;  налево  английский   парк  с  ручьями,   гротами,   мостиками,
развалинами  и  густою  прохладною   тенью.  Перед  домом,  через   террасу,
уставленную померанцами  и  лимонами,  и мраморными  статуями, ровный  скат,
покрытый ярко-свежею зеленью,  и внизу -- Москва-река, с  белою купальнею  и
большим красивым  паромом.  За  речкой  небольшие  возвышенности,  деревушка
соседа   с   усадьбою,   сереньким  городским  домиком,  маленьким  садом  и
покачнувшимися  набок  крестьянскими  избами.  На одной  линии  с господским
домом,  по сю сторону реки,  на расстоянии четверти версты от сада,  скотный
двор, белый дом с красною крышей,  где помещалась контора и жил  управляющий
и, наконец, десять или  двенадцать кирпичных не оштукатуренных  крестьянских
домиков,  с огородами, конопляниками и  прочими хозяйскими  заведениями.  По
другую  сторону  дома зеленый луг,  цветники,  качели и китайская беседка, с
видом на господское поле, и темный сосновый лес. Вот и все. Гоголь жил подле
меня во флигеле, вставал рано, гулял один в парке и в поле, потом  завтракал
и  запирался часа  на  три у  себя в комнате.  Перед обедом мы ходили  с ним
купаться. Он уморительно  плясал  в воде и делал в ней разные гимнастические
упражнения, находя это  очень здоровым. Потом мы опять гуляли с ним по саду,
в три часа обедали,  а вечером ездили иногда на дрогах гулять, к соседям или
в  лес.   К   сожалению,  сестра  моя  скоро  захворала,   и  прогулки  наши
прекратились. Чтобы  рассеять ее, Гоголь сам  предложил  прочесть  окончание
второго тома  "Мертвых  душ"; но  сестра откровенно сказала Гоголю,  что  ей
теперь не  до чтения и  не до его сочинений. Мне показалось, что он  немного
обиделся этим отказом; я же был в большом горе, что не удалось мне дослушать
второго тома до конца, хотя и ожидал тогда  его скорого появления в  печати;
но  одно уже чтение  Гоголя  было для  меня  истинным  наслаждением.  Я  все
надеялся,  что  здоровье  сестры  поправится  и  что Гоголь будет читать; но
ожидания мои не  сбылись. Сестре сделалось хуже, и она должна была переехать
в Москву, чтобы начать серьезное  лечение. Гоголь, разумеется, тоже  оставил
деревню.... В Москве он каждый вечер  бывал у сестры  и  забавлял нас своими
рассказами. --  Однажды  он  пришел  к  нам  от  С.  Т. Аксакова, где  автор
"Семейной  хроники" читал ему свои  "Записки ружейного охотника".  Это  было
года за два до их появления в свет 375. Гоголь говорил тогда, что
никто из  русских  писателей  не  умеет  описывать природу  такими сильными,
свежими красками, как  Аксаков. В  другой раз я  встретил  Гоголя у сестры и
объявил ему, что иду  в театр,  где дают "Ревизора",  и что Шуйский в первый
раз  играет  в  его  комедии  роль Хлестакова.  Гоголь поехал с нами,  и  мы
поместились, едва  достав ложу, в бенуаре  376. Театр был  полон.
Гоголь  говорил,  что  Шумский  лучше  всех  других актеров  петербургских и
московских передавал  эту трудную  роль, но не был доволен, сколько я помню,
тою сценой, где Хлестаков начинает завираться перед чиновниками. Он находил,
что Шуйский  передавал этот  монолог слишком тихо, вяло, с остановками, а он
желал представить в Хлестакове  человека, который  рассказывает  небылицы  с
жаром, с  увлечением, который сам  не знает,  каким образом слова вылетают у
него изо рта, который, в ту минуту как лжет, не думает вовсе, что он лжет, а
просто  рассказывает  то,  что  грезится  ему постоянно, чего  он  желал  бы
достигнуть, и рассказывает как будто эти грезы его воображения сделались уже
действительностию,    но    иногда   в   порыве   болтовни   заговаривается,
действительность  мешается  у  него  с мечтами,  и  он  от  посланников,  от
управления  департаментом, от приемной залы переходит, сам  того не замечая,
на пятый этаж,  к кухарке  Марфуше.  "Хлестаков, это --  живчик,  -- говорил
Гоголь,  --   он  все  должен  делать  скоро,  живо,   не  рассуждая,  почти
бессознательно,  не думая  ни одной  минуты, что  из этого  выйдет, как  это
кончится и как его слова и действия будут  приняты другими"  377.
Вообще  комедия  в этот  раз была  разыграна  превосходно. Многие  в партере
заметили Гоголя, и лорнеты  стали обращаться  на нашу ложу. Гоголь,  видимо,
испугался  какой-нибудь демонстрации со  стороны публики и,  может быть,  --
вызовов,  и  после вышеописанной сцены вышел  из ложи так тихо, что мы  и не
заметили  его  отсутствия. Возвратившись  домой, мы  застали  его  у  сестры
распивающим, по обыкновению, теплую воду с сахаром и красным вином. Тут он и
передал мне свое мнение  об игре Шуйского, которого талант  он ставил  очень
высоко.
     Зимой этого  года я видался  с Гоголем довольно часто,  бывал у него по
утрам и  заставал  его почти всегда за работой.  Раз  только нашел я  у него
одного итальянца, с которым он говорил по-итальянски довольно свободно, но с
ужасным выговором. Впрочем, по-французски он говорил  еще хуже и выговаривал
так, что иной раз с трудом можно  было его понять. Этот итальянец  был очень
беден и несчастлив,  и Гоголь помогал ему и принимал в нем живое участие.  В
последний  раз  я  был  у  Гоголя  в новый  год;  он  был  немного  грустен,
расспрашивал  меня  очень  долго  о  здоровье  сестры,  говорил,  что  имеет
намерение  ехать в Петербург, когда окончится новое издание его сочинений  и
когда выйдет  в свет второй том "Мертвых душ",  который, по  его словам, был
совершенно окончен. Потом тут же при мне взял почтовый лист бумаги и написал
сестре несколько поздравительных слов, запечатал  и, отдавая его мне, просил
переслать  в Петербург. Этим письмом  оканчивается  переписка его с сестрой,
продолжавшаяся  четырнадцать  лет.  Обстоятельства   заставили  меня   скоро
оставить  Москву:  я  переменил  род  службы  и  должен  был  отправиться  в
Петербург. В  хлопотах  о переезде я не  имел  времени заходить  к  Гоголю и
совершенно потерял его из виду. Так прошел февраль месяц, и только на первой
неделе  поста узнал  я,  что  Гоголь болен. Один  раз заезжал  на  Никитскую
спросить о его здоровьи, но мне  сказали, что он  в постели и что видеть его
нельзя. Я и не думал, что он в опасности и близок к смерти. Через  несколько
дней захожу  я проститься к И. В.  Капнисту,  и он встречает меня грустный и
встревоженный...  У него  был граф  <А.  П.>  Толстой.  "Как  здоровье
Николая  Васильевича?"  -- спрашиваю я  у графа. "Он  очень плох,  почти без
надежды, --  отвечал граф. -- Сегодня будет еще консультация, посмотрим, что
скажут доктора. Гоголь  никого не слушается, не принимает никаких лекарств и
никакой  пиши,  и  я пришел  просить  И. В., которого Гоголь очень  любит  и
уважает,  заехать к нему  еще раз  и  уговорить  его послушаться  приказаний
медиков.  Не знаю, удастся ли нам?.." Я поехал в присутствие и, окончив свои
дела,  отправился  к  Гоголю. У подъезда стояло несколько экипажей.  Человек
сказал мне,  что  доктора все здесь,  что  консультация кончилась и что  все
присутствовавшие на ней отправились наверх в  кабинет  графа. "А что Николай
Васильевич?"  --  "Все  в  одном  положении".  --  "Можно  его  видеть?"  --
"Войдите",  -- отвечал он мне, отворяя дверь. Гоголь видно переменил комнаты
в последнее время  или был перенесен туда  уже больной, потому что  прежде я
бывал у него от входной двери направо, а  теперь меня ввели налево, в том же
п