этот карнавал!" Кафка на протяжении всей своей жизни будет стремиться сбежать подальше от Праги. Когда он был приглашен в Assicurazioni Generali, его замысел состоял в том, чтобы стать служащим где-нибудь за границей, например в Южной Америке. Дело приняло другой оборот, но он никогда не прекращал поисков места вне Праги - не в Вене, этой большой деревне, где веселые становятся печальными, а печальные еще более печальными", но, если бы было возможно, в Берлине. Впрочем, его мечта воплотится в жизнь, но только в последние месяцы его жизни: он приедет сюда измученный болезнью и в худшие времена инфляции. 
   Кстати, это желание бежать не было чисто кафкианским. Другие, как и он, в том числе и самые великие, поспешили бежать. В двадцать один год Рильке, амбициозный, нетерпеливо стремящийся к известности, покидает Прагу, чтобы никогда больше туда не вернуться. Франц Верфель, признаваемый к тому же пражским обществом гением, уезжает в Гамбург и вскоре обосновывается в Лейпциге в качестве консультанта в издательстве Курта Вольфа. Один Макс Брод остался верен своему родному городу, он эмигрировал только во времена нацизма, вынужденный к этому; но сионистская мысль всегда и в любых ситуациях открывала ему двери. 
   Что же касается Кафки, то если он и ненавидел Прагу в такой мере, то, безусловно, прежде всего потому, что это был город его семьи и его детства. Несомненно, он испытывал чувство, что ведет здесь чуть ли не островную жизнь в провинции, отрезанной от больших событий времени. В чем он, впрочем, отчасти ошибался: Прага была гораздо менее изолированной, чем ему казалось. Едва он опубликовал несколько коротких рассказов в журналах, как немецкие писатели, например Роберт Музиль, обосновавшийся тогда во Франкфурте, обратили внимание на его дарование; Курт Вольф, который издавал его, жил в Лейпциге. Хотя Кафка всегда мало заботился об известности за границей, он все-таки был уверен, что в узком немецком сообществе Праги его творчество станет лишь, как тогда писали, "литературой без публики". А Кафка мечтал быть там, где происходил бы свободный обмен мыслями, в оживленном, отличном от пражского оцепенения месте. 
   Необходимо сказать еще несколько слов на тему, связанную с Прагой. Иногда говорят, что немецкий язык, на котором там говорили, был непригодным для того, чтобы служить опорой литературному языку. То его обвиняли в том, что он был языком испорченным, то, напротив, в том, что он был слишком чистым, безжизненным, искусственным. Первый упрек не может быть принят всерьез. В самом деле, тексты Кафки содержат несколько "пражизмов", над которыми, впрочем, он первый же и смеялся, в частности вместе с берлинкой Фелицей Бауэр. Речь идет лишь о нескольких стилевых клише, о нескольких провинциализмах, которым было бы смешно придавать значение. Другой упрек заслуживает несколько большего внимания. Некоторые специалисты в области философии языка упрекали немецкий язык Праги в том, что он является языком, оторванным от питающих его корней, удаленным от диалектных форм, посредством которых, как известно, немецкий язык не прекращает обновляться. О немецком языке Кафки говорили: "Он писал на том чистом немецком языке, сухом, почти абстрактном, в котором не существует слов, способных передать цвет, блеск, теплоту, какой бы то ни было живой разговор, какой бы то ни было настоящий диалог". Эта оценка, хотя и преувеличенная, конечно, улавливает некоторую истину о писательской манере Кафки. Но следовало бы задаться вопросом: зависят ли эти черты от языка, на котором говорили в Праге, или же речь идет, скорее, о выборе писателя? Еще один аспект проблемы, о котором речь впереди, - это вопрос о немецком языке, на котором общались евреи и за который его будут осуждать, причем так же без достаточных оснований. Здесь уместно сравнить трех писателей - пражан по происхождению, чтобы увидеть, что их языку были свойственны различные тенденции: Кафка, кипящий Верфель, исполненный неистовой силы и огня, и Рильке, мастер оттенков, умевший лучше кого бы то ни было выразить в наиболее утонченной манере многообразие чувств. Сегодня не могут не вызвать сомнения идеи такой философии языка, которая способна только насмехаться над обветшалыми романтическими концепциями. В этом плане скорее можно согласиться с характеристикой, которую дает языку Кафки Макс Брод: "Основная часть этого языка целомудренна и проста; внешне он производит впечатление холодного, иногда встречаются прозаизмы или даже затемненности смысла, но это всего лишь видимость, а глубоко внутри не перестает гореть пламя". 
   Жизнь Кафки почти вся прошла в Праге и даже внутри узкого периметра Старого города. Он не любил этот город, но он неотделим от него. Он немец среди чехов, еврей среди немцев. Четко регламентированная изолированность старой части города только отрицательно сказалась на его формировании, но он шел навстречу своему самоуглублению, своей робости, своей потребности одиночества. Шероховатость, бедность пражской речи готовили прибежище для его крайней стыдливости, для умеренности и строгости его литературного вкуса. 







Глава вторая 
СЕМЕЙНЫЙ КРУГ
"...Мне кажется, что я все еще не родился окончательно..." 
   Гете различал в себе два начала: отцовское - серьезное, рассудительное и женское - жизнерадостное, своенравно-причудливое. Кафка тоже противопоставлял две семейные линии: с одной стороны, семейство Кафки, отмеченное "силой, здоровьем, хорошим аппетитом, сильным голосом, даром слова, самодовольством, чувством превосходства над всеми, упорством, остроумием, знанием людей, определенным благородством; с другой - материнская линия семейства ЛЈви, которое он наделяет такими качествами, как "упорство, чувствительность, чувство справедливости, беспокойство". Но делает он это не для того, чтобы определить свое место в слиянии двух потоков, и не для того, чтобы вызвать в себе конфликт между двумя противоположными началами. В письме, написанном отцу в 1919 году, которое тот, впрочем, так никогда и не прочитал, он открыто объявляет себя ЛЈви, самое большее, "с некоторой основой Кафки". 
   Род Кафки отличался великанским ростом. Рассказывают, что дед Якоб Кафка, мясник в Воссеке, мог поднять мешок с мукой зубами. В этой семье все были рослыми, даже его сестры. Но сам он стыдился своего высокого роста, из-за которого чувствовал себя не сильным, а хилым, неуклюжим и смешным. В своей генеалогии Кафки не восходят дальше деда Якоба, того самого, который должен был ждать революции 1848 года, чтобы получить возможность жениться. Фамилия Кафка по своему звучанию явно чешская: Кафка - это галка, и галка будет служить эмблемой торгового дома. Неважно, была ли эта фамилия присвоена семье при Иосифе II, в то время когда евреи получили гражданский статус, или, как утверждали с малой долей правдоподобия, речь идет о более древнем искажении имени Якоб; важнее то, что Франц Кафка мог идентифицировать себя с образом этой черной птицы и всегда ненавидел оба К в своей фамилии. 
   Воссек - деревня на юге Чехии. Она населена чехами и евреями. Отсюда происходит версия, согласно которой родным языком и языком общения Германа Кафки был чешский, а к немецкому он обратился позднее, только после переезда в Прагу, якобы для того чтобы примкнуть к лучшему обществу. Впрочем, все говорит против этого утверждения. То, что в Воссеке Кафки понимали по-чешски, - факт очевидный, но немецкий (испорченный идиш), напротив, должен был стать прикрытием против враждебно настроенных чехов. Но почему это запоздалое онемечивание происходит именно в эпоху, когда чехизация города идет полным ходом? 
   Предполагалось также признать в Воссеке прообраз деревни, в которой разворачиваются события "Замка". Как будто возникла необходимость искать прообраз этих нарочито схематичных структур и уже сама мысль о некоем прообразе не была абсурдной. Лишь некоторые детали, впрочем совершенно второстепенные, напоминают замок Валленштейна, который Кафка имел возможность видеть во Фридланде во время одной из своих деловых поездок. Сделать Воссек местом действия романа, не называя его, значит, сделать судьбу евреев главной темой книги. Так что, если этот мотив, несомненно, и вторгается в ткань повествования - книга написана в 1922 году, в разгар антисемитизма, - то все; же, конечно, не в этом ее основной смысл. Впрочем, знал ли Кафка Воссек? Не исключено, хотя нигде нет свидетельств того, что он когда-либо приезжал туда, чтобы положите камень на могилу своих бабушки и. дедушки, не существует ни одной строчки, написанной его рукой, где бы фигурировало название этой деревни. Но самое главное: делать Воссек центром своей книги означало бы прославить те самые места, где жил и страдал его отец. 
   И эта гипотеза оказывается несостоятельной, так как: для Кафки литература - это прежде всего та сфера, куда его отцу доступ закрыт, сфера реванша над отцом, наконец завоеванной независимости. Если у "Замка" и был прообраз, он мог быть где угодно, только не в Воссеке. 
   Жизнь в Воссеке отличалась крайней убогостью. Был найден родной дом Германа Кафки - хижина, крытая соломой. Все спали в одной комнате - Якоб Кафка, четверо его сыновей и две дочери. Отец писателя неоднократно воскрешал в памяти трудные годы своего' детства: голод, когда не хватало картошки; холод-, который вызывал на лодыжках незаживающие открытые раны; в семь лет Герман Кафка вынужден был ходить из деревни в деревню, толкая ручную тележку; его сестру Юлию отослали в одну семью в качестве кухарки. "Ей доводилось ходить по поручениям в самые жестокие холода в своей маленькой промокшей юбке, кожа на ее ногах трескалась, маленькая юбка замерзала и высыхала только вечером в кровати". Герман Кафка гордился этим жалким прошлым, он почти ставил в упрек своим детям то, что они не знали этих страданий: "Кто знает об этом сегодня! Что могут знать дети об этом! Никто так не страдал! Как современный ребенок может понять это?" 
   По правде говоря, сохранившиеся фотографии, где представлены Якоб Кафка и его жена, одетые как настоящие буржуа и выглядевшие весьма преуспевающими людьми, наводят на мысль, что эта крайняя нищета была не всегда, или же память мало-помалу притуплялась и слегка мистифицировала прошлое. 
   Один раз Германа Кафку даже назвали чешским пролетарием. На самом деле он не был ни чехом, ни пролетарием. Он - бедный еврей, очень спешивший улучшить свою судьбу. Единственным средством для этого было "подняться" в город, что и сделал Герман Кафка, отслужив свои три года в армии. Он приезжает в Прагу в 1881 году и годом позже женится на Юлии ЛЈви, девушке из семьи богатых провинциальных суконщиков, которые в то же время были владельцами пивной. Что произошло? Юлия ЛЈви, несомненно, принесла весьма существенное приданое, и трудно представить, чтобы в эту зажиточную семью приняли какого-то мелкого коммерсанта без средств. С другой стороны, трудно поверить, что благодаря ремеслу бродячего торговца Герман Кафка смог за несколько лет столь радикально изменить свое положение. Очевидно, в его биографии есть пробел, который, безусловно, можно было бы устранить в результате исследований нотариальных актов Праги. 
   Как бы то ни было, Герман Кафка открывает в 1881 году магазин модных вещей на Цельтнерштрассе, и можно проследить, как год от года развивалось это предприятие. Сначала речь идет о мелкой торговле, которая затем трансформируется в оптовую фирму. Скромный магазин на Цельтнерштрассе покинут ради одного из лучших мест Праги. Новый магазин размещается на первом этаже великолепного дворца Кински на Большой площади Старого города. Если Кафка как-то намекает в одном из рассказов на то, что конец каждого месяца сопровождался плохим настроением или тревогой, он скорее хочет таким образом описать беспокойный темперамент своего отца, чем трудности торгового дома. 
   Герман Кафка "преуспел". Начав с нуля, даже меньше того, он создал преуспевающее предприятие, он "достиг цели". В конце жизни он собирался продать свое предприятие и стать владельцем пятиэтажного доходного дома. Если он и испытывал по этому поводу гордость с некоторой долей высокомерия, то у него были к тому основания. Из шести детей Якоба Кафки он, наверное, был тем, кто провел свою жизненную лодку лучше всех. О старшей его дочери Анне неизвестно ничего; о другой дочери, Юлии Эхрман, той самой малышке, что бегала по дорогам в своей мокрой юбчонке - тоже. Один из четырех мальчиков, Людвиг, сначала работал в магазине, который принадлежал Герману Кафке, а закончил жизнь безвестным страховым агентом. Двое других, Филипп и Генрих, который умер молодым, имели небольшие дела в провинциальных городах. В следующем поколении упадок усиливается. Ирма, дочь Генриха, слабая здоровьем, несчастная в браке, вынуждена была в течение некоторого времени искать пристанище в магазине Германа Кафки, где ей пришлось испытать тиранический нрав своего дяди и патрона. Кафка с отвращением вспоминает надгробное слово, которое его отец посвятил ей: "Бедная Ирма мне завещала хорошенькую свинью". В новом поколении был один человек, в котором, кажется, воплотились добродетели этот рода, - адвокат, сын Филиппа, на которого Кафка смотрел с наибольшим восхищением. В свои последние дни он еще говорит о нем Доре Диамант: "Мой кузен - превосходный человек. Когда этот Роберт, в возрасте около сорока лет, приезжал вечером к бассейну Софии - он не мог приходить раньше, он был адвокатом, очень занятым человеком, скорее работой, чем удовольствиями, - когда он приезжал вечером после пяти часов, он снимал несколькими быстрыми движениями одежду, бросался в воду и плыл с мощью красивого дикого зверя, весь струящийся водой, со сверкающими глазами, и уплывал тотчас в сторону запруды, он был великолепен". Впрочем, он добавлял: "А шесть месяцев спустя он умер, без толку замученный врачами". Но у других кузенов Кафки эта энергия, которой ему не хватало и которой он так восхищался у других, не нашла себе применения в Праге, в Богемии. 
   Три сына Филиппа, два сына Генриха эмигрируют, почти все в Соединенные Штаты, один в Парагвай. Эта семейная сага, которая отчасти вдохновила Кафку на создание его американского романа, была в то же время свидетельством отваги и поражения. Можно было бы сказать, что жизненная энергия исчезла из семьи, и Франц Кафка воспринимал это как конец рода. Еще один кузен, сын Филиппа, умер в 1901 году. 
   В самом деле предпринимательскую смелость и хватку, похоже, унаследовала другая ветвь семьи. 
   Одному Кафке суждено было занять важное место в жизни города. Это Бруно Кафка, чье имя, впрочем, никогда не упоминалось ни в "Дневнике", ни в переписке, был сыном одного из братьев дедушки Якоба. Он был практически того же возраста, что и писатель, но его карьера сложилась совсем иначе. Сын адвоката, он принял христианство, стал профессором права, деканом факультета, потом ректором университета. После войны Бруно Кафка - депутат Парламента, главный редактор "Богемии", одной из крупных газет Праги, и, если бы не преждевременная смерть, он, по всей видимости, сыграл бы важную роль в истории Чехословакии. Макс Брод, который ненавидел его, сообщает, что он имел некоторое физическое сходство со своим кузеном Францем: "Черные как смоль волосы, сверкающие глаза, та же отвага в лице - даже движения указывают на благородство исключительной личности. Только у Франца все было более достойным и более мягким, у Бруно же оно было близко к карикатурности, с тенденцией к гениальному мошенничеству, насилию и даже к садизму". Таким, по меньшей мере, он представлялся Максу Броду, который часто не ладил с Бруно. Но Франц Кафка, высоко ценивший в других смелость и ощущение силы, которых недоставало ему самому, очень восхищался своим кузеном Бруно. 
   Таковы были эти Кафки, чьей энергии он завидовал, но к которым не хотел принадлежать. Леви тоже были, как говорят, "преуспевшими" и, несомненно, в еще большей степени, чем Кафки. Они тоже были выходцами из среды провинциальных лавочников, но главное, в линии Пориасов, то есть в женской линии, ощутимы следы духовности, которые сохранялись в семье подобно сакральным легендам. Это, в частности, касается прадеда Кафки, Йозефа Пориаса; это был, пишет Кафка в своем "Дневнике", человек очень образованный, "столь же уважаемый христианами, как и евреями. Во время одного пожара благодаря его набожности произошло чудо: огонь не коснулся его дома, и он уцелел, тогда как кругом все дома сгорели". Но Йозеф Пориас жил в XVIII веке и был всего лишь отдаленным воспоминанием. Мать Кафки зато знала Адама Пориаса, сына Йозефа, так как ей было шесть лет, когда он умер. Он был раввином, исполнявшим также обряд обрезания, и к тому же еще суконщиком. Она говорила о нем как о человеке "очень набожном и очень образованном, с длинной белой бородой". Она вспоминала о том, как должна была, когда он умер, "держать пальцы покойника и просить прощения за все прегрешения, которые могла совершить по отношению к нему". Она не забыла, что этот дедушка скрупулезно практиковал купания, предписанные религиозным каноном: "Он купался все дни в реке, даже зимой. Для этого ему приходилось прорубать топором лунку во льду". Кафка записывает эти детали в свой "Дневник" в 1911 году, в то самое время, когда его друг, актер Исхак ЛЈви рассказывал ему о жизни чудотворных раввинов, среди которых он провел свою молодость. Эти давние обычаи Кажутся Кафке красочными и живыми; он мысленно противопоставляет их умирающему иудаизму в своей семье, хотя в это время он абсолютно не ощущает себя связанным с возрождением еврейской мысли. Впрочем, ЛЈви были такими же ассимилированными евреями, как и Кафки, и традиции набожности у них были всего лишь легендами прошлого. 
   Что больше всего поражает в семействе ЛЈви, так это впечатление неустойчивости. Среди них много холостяков. Из пяти братьев или сводных братьев Юлии Кафки (ее отец вновь женился вскоре после смерти своей молодой жены), только двое создали семью. Один из них, Йозеф, закончив дела в Конго, женился на француженке и жил в Париже, но связи с ним, видимо, ослабели, так как Франц Кафка не помышлял о том, чтобы нанести ему визит во время двух своих поездок во Францию, притом что родственные связи в семье благоговейно поддерживались. О другом брате, Ричарде ЛЈви, который был безвестным мелким торговцем, сказать нечего. Зато двое других дядюшек, которые много значили для Кафки, не женились - ни один, ни другой. Один, дядя Альфред, ставший директором железных дорог в Мадриде, был семейной знаменитостью. Несомненно, это он в "Процессе" стал прообразом забавного сатирического "провинциального дядюшки", напыщенного, властного, чьи начинания, однако, в основном заканчиваются неудачами. Кафка не питал к нему неприязни, он находил с дядюшкой общий язык, как писал Фелице, гораздо лучше, чем с родителями. А главное, Альфред ЛЈви для него - символ холостяка. В 1912 году, в тот момент, когда Кафка был почти уверен, что его ожидает та же участь, - и стремясь ее избежать, пишет первые письма Фелице Бауэр, расспрашивает дядю Альфреда о его образе жизни в Мадриде. "Я недоволен в деталях, - отвечает дядя, - но им не удается испортить общий характер моей жизни". После обеда в пансионе, где он ни с кем не разговаривал, Кафка снова оказывается один на улице, и не может понять, чем этот вечер мог бы быть ему полезен: "Я возвращаюсь домой и жалею о том, что я не женат. Естественно, это длится недолго, довожу ли я эту мысль до конца или мои мысли начинают блуждать. Но это бывает от случая к случаю". 
   Так Франц Кафка берет у своего дяди уроки холостяцкой жизни. И есть еще другой его любимый дядя, к которому Кафка часто ездит на каникулы в Триест, в Моравию, сельский врач Зигфрид ЛЈви. Он тоже не женился и нашел в спокойной жизни своего рода мудрость. Кафка иногда с любовью называет его "щебетуном", так как у дяди, пишет он, "не по-человечески тонкий ум, ум холостяцкий, ум птицы, который, похоже, рвется из слишком узкого горла. Так он и живет в деревне, глубоко пустив корни, довольный, как бывает, когда легкий бред, принимаемый за мелодию жизни, делает человека довольным". В начале своей болезни, в 1917 году, Кафка одно время