опушке  леса, разглядывая неизвестную  стройную,
тонконогую  красавицу,  в  искрящейся  в  первых лучах солнца гладкой  рыжей
шубке,  с точеной,  неожиданно  темно-серой  головой  с  белым  пятнышком на
переносице.  "Что ж,  поохотимся, - сказал  Волк, - сильно  не  отставать! И
смотрите  внимательнее,  что я  буду делать." Для Волка это была не охота  -
детская забава, он легко догнал косулю, в четком прыжке перерезал ей артерию
на  горле  и спокойно улегся рядом, но для  волчат, изо всех сил старавшихся
держаться  сразу  за  отцом,  это  была  первая  настоящая  погоня   и  они,
возбужденно  урча, налетели на  поверженную косулю, вцепились ей в  горло  и
замерли, впитывая  еще  пульсирующую  кровь.  "Как мы  ее загнали,  мама!  -
взахлеб описывали  они вечером короткие  перипетии  погони.  -  Почему ты не
ходишь с нами на охоту?"

x x x

     Чем  больше  сближался с сыновьями  Волк,  тем  дальше отходила  Альма.
Как-то  само собой сложилось, что Стая, как  они гордо именовали себя,  чуть
свет уходила на охоту, иногда на  два-три дня, а Альма оставалась в логове и
на все это время они забывали друг о  друге. Но Альма недолго спала после их
ухода, вставала,  до хруста потягиваясь, немного  ела из обильно принесенной
добычи и отправлялась в короткую, на  час резвого бега, дорогу, к странному,
как будто  из другого или  очень древнего мира, городу двуногих, обнесенному
высоченным,  в  половину хорошего  дерева,  глухим  забором  со  сторожевыми
башенками  по углам. В  строго определенное  время  распахивались ворота,  в
которые  упиралась единственная  в округе дорога, и из них медленно вытекала
толпа   неизбывно  усталых  людей  в  одинаковом  черном   в   сопровождении
утренне-злых  людей в форменно-пятнистом. Они уходили  в лес, с каждым  днем
все дальше, где они прорубали широченную, в пять или шесть  прыжков, просеку
для каких-то их, людских, надобностей,  валили вековечные  деревья, обрубали
ветки, кряхтя пристраивали тяжелые бревна на сани-волокуши, что свозили их к
дороге,  где  бревна перегружали на непомерно  длинные машины  и  увозили  в
другую жизнь.
     Альма  встречала  их  у  ворот,  провожала  до места работы, весь  день
неотрывно  следила  за высоким немолодым  человеком  в черном - Хозяином, за
тем,  как он работает, как ест во  время короткого обеда  в  полдень, как  в
неветренную  погоду  разжигает костры из обрубленных веток  посреди просеки,
зачарованно  глядя на медленно  прыгающий по лапнику,  перед  тем  как бодро
загудеть, огонек, как по команде  присаживается к ближайшему дереву, достает
из кармана металлическую  коробочку, пуская  солнечный зайчик откидывающейся
крышкой,  вставляет  в  рот столь  любимую  людьми палочку и с  наслаждением
выпускает  изо рта клубы серого дыма, как в конце дня он возвращается той же
дорогой  в  свой город  и исчезает за  сливающимися с  забором воротами,  до
следующего дня.
     Альму уже  все знали, и  черные, и пятнистые, даже сопровождающие людей
кобели каждое утро приветствовали ее радостным лаем, резко контрастировавшим
с  их злобным  рычанием по  отношению  к людям.  В один из  первых  дней  ее
непрерывной добровольной вахты она вышла из леса и, дождавшись, когда Хозяин
повернулся лицом в ее сторону, негромко тявкнула. Хозяин поднял глаза, долго
всматривался в нее и потом выдохнул, удивленно, вопросительно:  "Альма?" Она
услышала этот  шепот, через визг пил  и стук  топоров, через  перекрикивания
работающих и обязательную по службе ругань охранников. "Да, это я, я здесь!"
- пролаяла она  ему в ответ, от радости  припала  на передние лапы,  опустив
голову  к  самой земле, и, как неразумный  щенок,  завиляла  высоко поднятым
хвостом.
     Несколько дней  все люди с удивлением наблюдали  эти странные диалоги и
вот начальник конвоя не вытерпел.
     - Ваша что ли?
     - Моя. Альма. Из той жизни.
     - Как она здесь очутилась-то?
     - Сам не  понимаю. Если бы  как  встарь, пешком  по этапу, а  так... Не
понимаю!
     - Ладно. Подойдите. Разрешаю свидание.
     Хозяин  удивленно посмотрел  на  начальника и направился  к собаке.  Та
возбужденно крутилась на месте, но рванулась навстречу Хозяину только тогда,
когда  он,  сильно приблизившись, пересек  какую-то  невидимую  определенную
самой  Альмой границу Их  Территории. Она налетела на  Хозяина  и, не  боясь
теперь  испачкать  его  одежду,  вытянулась,  положила  лапы ему  на плечи и
несколько раз лизнула его в нос, щеки, любовно заглядывая ему в глаза, потом
соскочила обратно на землю  и  начала  в  невероятном  возбуждении  носиться
кругами  вокруг  него,  изредка  подбегая,  и  после короткого касания  руки
продолжала безумно радостный бег вокруг тихо плачущего от счастья и умиления
уставшего  немолодого  мужчины.  Но  вот  они оба успокоились,  Хозяин  сел,
привалившись  спиной к  березе,  Альма улеглась рядом, положив голову ему на
живот  и  блаженно  замерла  под  неспешным  ласковым  перебором пальцев  на
загривке.
     Никто  не работал, растроганно  наблюдая эту  сцену взаимного обретения
после долгой разлуки, даже охранников прошибло, и чтобы скрыть, подавить это
неположенное при исполнении чувство, они, когда Хозяин, последний  раз обняв
Альму, побрел обратно, принялись привычно зубоскалить.
     - Эй, красотка, давай  к нам. Наш Хозяин не хуже, лучшие куски даст, не
ихнюю баланду. И женихами обеспечим, вот какие стоят, подрагивают.

x x x

     Как-то раз случилось, что Волк с волчатами вернулись к логову  до срока
и  очень  удивились, не застав Альмы. Они сделали  несколько увеличивающихся
кругов вокруг логова, нашли свежий след и пустились по нему. "Мама, наверно,
решила поохотиться, пойдем поможем, то-то весело будет!" - кричали волчата.
     Они  нашли ее  на  привычном  для  нее месте, метрах  в  пятидесяти  от
работающих, лежащей и неотрывно смотрящей в их сторону.
     - А мы думали - ты охотишься, - разочарованно протянул Лобастик.
     - Та-а-ак, - прохрипел Волк.
     - Здесь мой Хозяин, извини, - ответила  Альма и твердо посмотрела Волку
в глаза.
     - У, сучье племя, не можете без хозяина.
     Волк развернулся и побежал обратно к логову.
     Теперь изредка  волчата,  когда  вдвоем, когда один,  почему-то  всегда
Ушастик,  отказывались идти  с Волком  на  охоту -  "Мы побудем с мамой",  и
бежали вместе с ней выполнять ежедневный ритуал. Они лежали целый день рядом
с ней,  смиряя  свой детский темперамент  и  слушая  ее рассказы о  жизни  с
Хозяином. Из всего прошедшего она вспоминала только это.
     Время  шло.  Опять начала  индеветь трава  по  утрам, осыпалась золотом
береза, покоричневел, не сдаваясь ветрам, дуб.
     - Время идет к холоду. Скоро уснут  реки. Дети выросли. Пора  двигаться
дальше, - сказал как-то Волк Альме.
     - Зачем? Нам и здесь хорошо.
     -  Мы должны  найти  мою  Территорию.  Только  там нам  может  быть  по
настоящему хорошо. Там наше место.
     - Мое место -- здесь, - тихо ответила Альма.
     - Что? -- недоуменно переспросил Волк.
     - Здесь мое место, потому что здесь -- мой хозяин.
     - Что-о-о-!?
     Волчата в ужасе забились в логово, в котором они не спали с весны. Гнев
Волка  был  ужасен, он изрыгал  проклятья на все  "сучье  племя", на всех их
потомков и предков, вплоть до того ренегата-волка, который первым приполз на
брюхе  и лизнул руку человека в обмен на  чечевичную  похлебку, он  объявлял
войну  всем несерым и  всем  серым,  которые  хоть  раз  позволили  человеку
дотронуться до своего загривка, он обещал Альме растерзать ее -- "Ты  знаешь
- я могу! Ты помнишь! И в этом -- твоя месть!"
     - Нет, не  в этом.  То,  что сейчас,  выше  меня, выше тебя, - тихо, но
твердо сказала Альма.
     И почувствовав  эту твердость,  эту  бесповоротность  в ее голосе, Волк
как-то сразу успокоился.
     -  Ладно. Создатель тебе  судия.  Но  я ухожу. У  тебя свой  путь, свое
предназначение, у меня - свое. Знать бы -- какое, - прибавил он про себя. --
Ушастик,  Лобастик! Выползайте!  Мы уходим на  восход,  на  Территорию наших
предков. За мной!
     Волчата  уже  вылезли  из  логова  и  немного  растерянно  смотрели  на
родителей.  Было   даже  странно  видеть   это  выражение  замешательства  и
недоумения, такое детское, потерянное, на мордах этих крепких,  высоких, уже
в рост матери,  парней. Они долго молчали,  не  двигаясь на призыв Волка, и,
наконец, Ушастик прохрипел: "Я остаюсь с матерью."
     - Та-а-ак! Ну а ты, Лобастик, туда же, под мамин хвост?
     - Куда скажешь, отец. Я готов.
     Волк вначале не понял, что ответил  сын, ему даже показалось,  что  тот
тоже покидает его, но он, сникая, успел перехватить восторженный  взгляд его
глаз и понял,  что они вместе,  и расправил плечи,  и, гордо подняв  голову,
бросил: "Стая идет на  восход!" - и прыжками, для зачина, бросился  прочь от
логова, с трепетом прислушиваясь к  неотстающему хрусту подмерзшей травы под
лапами сына. Он ни разу не оглянулся. Того, что он слышал, было достаточно -
Стая шла за вожаком.

x x x

     Прошел  месяц  упоительного счастья  совместного бега и  охоты  и вдруг
природа забилась в  предчувствии катастрофы.  Пару дней  она рыдала, как  бы
оплакивая ушедшее  лето,  потом  окаменела,  как казалось, надолго, но вдруг
опять  сошлись темные  брови и полились горькие слезы и так пока не пробился
как-то  месяц  сквозь  тучи,  не пахнул свежим холодным воздухом  из  широко
открытого  смеющегося рта, и заискрилось все вокруг, возвеселилось, так, что
даже  солнце,  щурясь от  смеха,  забыло о  своей работе, и  с  каждым  днем
становилось холоднее,  чем прошедшей  ночью,  но  вот  солнце,  насмеявшись,
схватило  платочек  тучки  отереть  глаза,  а   слезы   так  и  полились,  и
пригорюнилось, глаза открыло --  перину уж раскинули от края до края,  милое
дело -- покувыркаться с молодцем-месяцем. А как отдохнули, так  опять начали
на небе в прятки играть и бросили землю в морозное забвение.
     А  земля  покрывалась  панцирем  снежного  наста, таким,  что лапой  не
прошибешь,  да не одним слоем, а тремя,  сколько  раз погода  от мокрети  на
жгучий мороз менялась. И  замер Лес, и опустел Лес,  куда все  и делись! Кто
под  снег залег, да там и сгинул, кто от бескормицы да от холода в несколько
дней  согнал весь накопленный  за лето жирок, ссохся  в клубок и покатил его
ветер, растирая в пыль о шкурку наста, кто поумнее да посильнее -- двинулись
к теплу, не все, но дошли, спаслись.
     Волк с сыном упорно бежали на  восход. Лишь когда три дня подряд  им не
попалось не то что добычи, но даже следа добычи, Волк осознал, что в природе
происходит  что-то странное. Лобастик давно поскуливал, часто останавливаясь
и облизывая пораненные о наст лапы, деревья потрескивали, но этот  треск шел
не от застывших в неподвижном  воздухе ветвей, а откуда-то изнутри, и  кроме
этого треска вокруг не было ни одного звука, ни одного живого звука.
     - Нам нужна добыча, - прошептал Волк.
     - Хорошо бы, - ответил Лобастик.
     К середине следующего дня они напали на свежий след лося,  уходивший на
тепло.
     - Живем, парень! -- вскричал Волк. -- Он один -- большая редкость. Рога
уже должен быть скинуть, так что берегись только копыт.
     Через  час преследования они  наткнулись на  широкую  вмятину в  снегу,
рядом с которой виднелись много следов копыт.
     -  Отлеживался. Устал. Видишь, как тяжело  вставал,  - прокомментировал
Волк, - теперь недалеко.
     - Матерый,  - продолжал Волк, когда  они впервые увидели  преследуемого
лося, -  говорил  я тебе, что  устал, голову совсем опустил.  А так, когда в
силе,  да  с  рогами, да  стаей - красавцы,  не сунешься.  Давай за мной, не
забегай. Помнишь, как сделали косулю? Вот и хорошо.  Я его сам  завалю.  Нам
хватит, чтобы переждать непогоду.
     Все  шло, как в тот раз.  Волк, постоянно слыша  за спиной возбужденный
хрип сына, легко  догнал лося, проваливавшегося почти на каждом шаге даже на
таком насте. Он поравнялся с  ним, уже остановившимся, и метнулся к горлу. И
в тот момент, когда его зубы привычно разрезали артерию на  шее, слева, лось
резко дернулся и откуда-то сзади раздался страшный треск, расколовший тишину
леса. Волк отлетел в сторону и развернулся. Лось, обагряя снег реками крови,
завалился на передние ноги,  а потом, не сгибая  задних, упал набок. У самых
его задних ног, как раз в одном прыжке  от Волка, лежал  Лобастик. Последний
конвульсивный удар копыта пришелся точно в его широкий, такой любимый Волком
лоб. Его глаза  навеки  закрылись еще до того, как  из  горла лося перестала
биться кровь.
     - За что?!
     Этот вой одинокого волка был громче  наполненного страстью крика самца,
победившего  в битве  за волчицу,  и  громче  сдобренного кровью рыка  стаи,
загнавшей оленя, как  для  желающих слышать сдавленный  плач вдовы заглушает
фанфары побед легионов.

Часть шестая

     Волк  по-прежнему  бежал,  повинуясь  неведомой путеводной  звезде,  на
восход. Он бежал уже третий день, не встречая людей и лишь изредка пересекая
слабо укатанные дороги, бежал напрямик, часто  глубоко проваливаясь в снег и
раня лапы о кромку наста, бежал  до тех пор, пока мышцы не начинали каменеть
и, скручиваясь, кричать об усталости, тогда он забирался в первое попавшееся
укрытие и засыпал. Но и во сне ему не было покоя, все мелькали перед глазами
копыта  лося  и слышался треск раздробленного  черепа.  Он вскакивал и опять
несся  вперед, не думая о еде, лишь иногда хватая разгоряченной пастью снег.
К концу третьего дня, когда тени от елей расплылись и  слились в сумерки, на
широкой  тропе,  вившейся  в густом  лесу и  которой  равно  пользовались  и
животные,  и  люди, Волк попался. Резкий  короткий  скрежет  распрямляющейся
пружины,  глухой  удар  железа о кость, пронзительный непроизвольный вскрик,
перешедший в долгий утихающий стон.
     Волк отполз чуть назад, чтобы не давить всей массой тела на защемленную
переднюю лапу, потом сместился  немного в сторону, располагаясь  точно вдоль
капкана, и замер в ожидании, когда опадет взметнувшаяся боль.
     Теперь он все ясно понял: и  то, что  недавно по  тропе проходили люди,
трое мужчин на лыжах, и то, что капкан был поставлен неумело, если бы он был
чуть внимательнее и осторожней, он заметил бы его  без труда,  даже, скорее,
учуял, потому что капкан был протерт абы как и  смазка,  желтоватыми комками
налипшая в  местах  соединения металлических частей, источала тридцатилетнюю
прогорклость.
     - Вот и  все, - с грустью подумал Волк, - конец, глупый конец. Такой же
глупый,  как  у  Лобастика.  Только  чуть  подлиннее.   Интересно,  как  все
повторяется.  Такой  же  лес,  такая  же  зима,  такой  же капкан.  Все  как
рассказывал отец о его матери. Она  сделала то,  что положено. И  в этом был
смысл. По крайней мере, ей так казалось. Она  надеялась  встретить Стаю, она
еще  могла нарожать  волчат, она  знала,  что  сын  загонит ей добычу. А что
положено делать  Последнему?  Который  не встретит Стаю, которому  никто  не
нарожает детей и  которому никто не загонит  добычу. Все бессмысленно,  -  и
Волк устало закрыл глаза.

x x x

     Дед проснулся, как и  обычно, от первого луча солнца,  ударившего из-за
дальней сопки.  Много лет назад,  когда скоротечный рак в три месяца засушил
его старуху, он сделал этот своеобразный будильник: сменил старую, с частыми
перекрестиями раму на новую с одним цельным стеклом,  повесил  на  подвижных
кронштейнах в углу  избы, долго вымеряя разворот и наклон, большое зеркало и
передвинул  кровать  так, чтобы  первые отблески  солнца попадали  точно  на
подушку. Так он и  жил  по  солнцу, с каждым годом все больше  возвращаясь к
простоте стародавней сельской жизни. После того, как он ушел на пенсию после
сорока лет работы главным  егерем местного заповедника, он перестал бывать и
в ближайшем городе, лишь  изредка навещал старых друзей, доживавших свой век
на таких же, как и  его,  хуторах, затерявшихся в  густых северных лесах. Из
достижений цивилизации был у него только  спутниковый телефон, привезенный и
насильно подаренный  внучкой  -- Марией, как  чувствовала, что не  пройдет и
полгода, как в столичной квартире раздастся звонок и непривычно слабый голос
прохрипит: "Приезжай,  внуча, пожалуйста, что-то меня  совсем  скрутило".  И
приехала,  бросив учебу и работу, и  выходила,  и  задержалась: "Все равно в
институте академический отпуск на год. Поживу я тут у тебя до  осени. Хорошо
здесь, покойно".
     Дед улыбнулся, как ребенок, уворачиваясь от  солнечного зайчика. Каждое
такое  утро,  начинавшееся  с   яркого  солнечного  лучика,  добавляло  Деду
настроения  и  сил. Он с каким-то смущением вспоминал  жалостливый призыв  к
внучке: "Надо  же  так растечься!"  - и старался мелкими  знаками внимания и
заботы загладить свою кажущуюся вину. Вот  и сегодня он тихо встал, запустил
дизель автономной  электростанции,  растопил  голландку, остывшую  за  ночь,
вскипятил на электрической плите чайник, сварил овсянку и два  яйца и только
после этого пошел будить Марию.
     После  легкого  завтрака  они по сложившейся  традиции  отправились  на
лыжную  прогулку,  которая  с  каждым  днем  становилась  все  длиннее -  по
дедовским  силам.  Было не  очень холодно  и снег мерно  скрипел под лыжами,
легкий ветерок сдувал  маленькие снежинки с елей  и они искрились на солнце,
медленно опадая на землю.
     - Ну-ка, внуча, посмотри, что это там впереди, на тропе.
     - Ой, дед,  давай сюда, - закричала Мария, склонившись  над попавшим  в
капкан Волком, чуть припорошенным снегом и провалившимся  в ласковое забытье
окоченения.  Мария  скинула варежки,  потрогала  нос Волка, приподняла веки,
радостно воскликнула: "Живой!"
     - Ну что делают,  сволочи, - Дед недовольно качал головой, рассматривая
капкан, - говорил я тебе, что какие-то чужие в наших краях объявились, шваль
городская, а ты не верила. Давай, подсоби.
     Дед  вытащил  из-за спины  из-за пояса небольшой топорик, без  которого
никогда не ходил в лес - всякое в жизни бывает! - вставил между полукружьями
капкана, с усилием разжал.
     - Перехвати. Дожимай до земли, сейчас легче пойдет. Да осторожнее, руку
не наколи.
     Они освободили лапу  Волка,  тот от боли  из-за  смещения  на мгновение
пришел в  себя, приоткрыл глаза,  увидел  склонившееся над ним обеспокоенное
лицо Марии, напомнившее ему что-то очень далекое и полузабытое,  но хорошее,
и, успокоенный, опять провалился в пропасть.
     -  Здоров, бродяга, - ласково сказал Дед, - как же нам тебя до  хаты-то
дотащить? Давай, Мария, так. Беги  домой,  прихвати санки, ну  ты знаешь,  в
сарае, и  дуй обратно. А я здесь посторожу. Веревки  не забудь, - крикнул он
уже вслед удаляющейся девушке.
     - Вот ведь зверюга, - говорил Дед  двумя  часами позже, сидя на лавке в
доме и тяжело отдуваясь, - в самой  силе, лет шесть-семь, наверно.  В  былые
времена сказал бы, что волк, а сейчас не знаю, что и думать, - продолжал он,
наблюдая,  как  Мария,  пристроив  Волка  на  толстом  стеганном  коврике  у
голландки, осторожно прощупывает  его поврежденную лапу. - Ну  что там? - не
выдержал он.
     -  Похоже,  перелома нет,  может быть  трещина и  мышцы распухли, но на
разрывы не похоже, так, очень сильный удар.
     - Возьми  в  сенях пару узких  дощечек,  так, чтобы по всей длине лапы,
захватывая сустав, да перебинтуй потуже. Оклемается!
     - А он не пообморозился? - спросила Мария.
     - Интересный  вопрос, - протянул Дед, - никогда  как-то не задумывался.
Сам уши, нос, да  и руки обмораживал, было дело, но со зверьем как-то всегда
другие   проблемы  были.  Хм,  действительно  интересно.   Ты  его   осмотри
повнимательнее, не только больную лапу, может, и вправду что не так.
     -  Волчок!  -  раздался  вскоре  радостный  крик Марии,  которая  вдруг
бросилась обнимать зверя, чуть не целуя его. - Дед,  Дед, это  он, я же тебе
рассказывала. Ну тот, Последний, который еще из з