человеческое. Все те же седые волосы, то же свирепое выражение лица,
те же безумные горящие глаза... та же страсть к разбою. Они  говорят,  что
подобное преображение сотворяется самим их демоном, Зевсом, или  Юпитером,
и освящено всеми именами, которые носит этот демон. Но демон сей настолько
требователен и алчен, что раз за разом требует от почитающих его все новых
и новых жертв. Вот она, языческая вера! О, город греха и...
   Слушая его, Вергилий не слишком задумывался о моральной  стороне  дела.
Собственно, тут нельзя было и говорить о ней - все это явно  относилось  к
нравам древнейшего язычества,  где  критериев  добра  и  зла  попросту  не
существовало, а магия не  делилась  на  белую  и  черную.  И  нельзя  было
сказать, что само это жертвоприношение выглядело из  ряда  вон  выходящим.
Подобные службы, запрещаемые и проклинаемые, могли вновь набрать силу  при
каком-то  определенном  стечении  обстоятельств  там,  где  они  отчего-то
казались вдруг действенными  и  необходимыми.  Логика  в  них  содержалась
простая (если, конечно, тут можно говорить о  логике):  чем  больший  грех
совершаешь, тем сильнее прощение и благословение.
   - И он, он, - качал своей седой головой старец, - о, ставший евнухом во
славу Царства Сатаны, настолько слеп, что думает, будто это пойдет ему  на
пользу...
   -  Он?  -  Вергилий  на  мгновение  опешил,  ощутив,  что  теряет  нить
повествования.
   - Да, конечно же. Он, Сильван, Главный Жрец и, по определению,  Главный
Евнух Кибелы, глава третьей  стороны  того  треугольника,  что  определяет
религиозную политику Кипра. Кибелы, которую  ее  приверженцы  зовут  Magna
Mater, то есть Великой Матерью, отнимая этот титул у Афродиты. Кибелы, чьи
слуги вышли, визжа и приплясывая, из темнейших недр Малой Азии...
   Дита не была самой древней из всех кипрских святых и богинь, и  до  нее
на острове существовали божества,  которых  звали  иначе,  а  то  и  вовсе
безымянные - феи, нимфы, дриады, невидимые духи лесов и источников. Однако
же происхождение Диты было местным, родилась она из пены возле каменистого
берега Пафоса, культ ее широко распространился  и  был  приемлем  многими.
Целые флотилии паломников пересекали бело-голубые моря ради  того  только,
чтобы посетить ее храм и заключить в объятия Мать в  облике  одной  из  ее
прислужниц-дочерей. Многие годы улицы Пафоса были  заполнены  процессиями,
шествовавшими с песнями и музыкой к храму, всякая группа  несла  несколько
"деревьев",  каждый  листик  на   которых   был   пластинкой   благовоний,
распространявших свой аромат в тяжелом и сладком воздухе города.
   Дита была матерью всего Пафоса,  тот  же,  кто  был  его  царем-жрецом,
являлся отцом. Но Дита была богиней всевластной и великой, он  же  -  лишь
отчасти  богом.  На  острове  были  представлены  греческий  и   латинский
пантеоны, но в меньшей степени. Так жизнь и шла  своим  чередом,  пока  на
остров не навалились морские гунны. Они сожгли Цитум,  разграбили  Махосу,
так же, собственно, как сотни городов и вне Кипра. Наконец пиратов удалось
задобрить, но плата на деле оказалась непомерной  -  полуизоляция.  Остров
погрузился в тишину,  начался  медленный  упадок.  Казалось  бы,  в  такие
времена должны расцветать именно древние религии,  однако  же  привычка  и
традиция  не  могут  служить  вечным  источником  ободрения  людей  -  без
внешнего, инородного влияния. И тут начали происходить странные вещи.
   Скептики утверждали (не очень открыто и всегда полушепотом), что  культ
Кибелы занесли на Кипр маленькие группы купцов, прибывшие  из  Малой  Азии
еще задолго до Великой Блокады, однако же  в  те  времена  их  религия  не
снискала себе сторонников среди киприотов. Ортодоксальная же точка  зрения
состояла в том, что, "обнаружив детей Кипра в тоске, одиночестве и скорби,
Мать переговорила со своими  сестрами  и  братьями,  наставляя  их  помочь
погрузившимся в печаль детям Острова, однако же никто  ее  увещеваниям  не
внял и на остров не  отправился.  Тогда  Мать,  окруженная  служителями  и
галли-дервишами, самолично отправилась на корабле из Тарса. Морские  гунны
перехватили судно. Они угрожали, готовились к  резне,  черные  корпуса  их
судов и кровавые паруса застилали горизонт, шныряли вокруг корабля  Матери
подобно мухам, львам, драконам. Но никто не  посмел  приблизиться  к  Ней,
никто... Тихими  и  покорными  сделались  пираты,  ошеломленные  красотой,
ужасом и мощью Матери Кибелы..."
   С  тех  пор  год  за  годом  на  улицах  Пафоса,  словно   обезумевшие,
проносились сторонники Кибелы - несли с собой изображения Матери, разрывая
тишину воплями, визгом, экстатической музыкой, исполняемой на  тамбуринах,
трубах и литаврах.  В  глаза  бросались  галли  -  размалеванные  дервиши,
которые пели высоким фальцетом свои молитвы, пританцовывали, извивались  и
кривлялись, проповедуя на темных наречиях священного безумия, - пастыри  и
слуги Кибелы.
   Холощеные галли, евнухи-священнослужители...
   И этого было бы уже немало, но...  Эти  кастраты  вовсе  не  стеснялись
своего положения, напротив  -  всевозможными  приличными  и  непристойными
средствами побуждали и остальных следовать их примеру. Нет, они никогда не
обращались с просьбами о подаянии к женщинам - только к мужчинам, юношам и
мальчикам. И весьма  часто  случалось,  что  кто-то  во  время  очередного
экстатического шествия, хотя бы один человек со  стороны,  не  выдерживал,
кидался в ряды беснующихся и с криком "Долой плоть!" хватал священный  нож
и сам... навсегда, навечно становился жрецом Великой Кибелы.
   В этом крайнем ужасе, в этом явном попирании природы и крылась  главная
притягательность. Зрители, мужчины и женщины, видели все  это,  ужасались,
но смотрели, наблюдали, впадали в экстаз, молились. А мысль о том, что все
это безумие - попусту, была слишком сложной для среднего, неразвитого ума.
Столь великое и кошмарное действо - ощущали они - обязано быть  священным:
несомненно, тут происходит нечто действительно великое,  чудесное.  И  вот
так-то культ и расцветал, и ширился. Диту боготворили по-прежнему,  паства
ее оставалась ей верна, доверяла и  превозносила,  однако  же  эту  паству
составляли  в  основном  женщины.  Тем  временем  алчность  и  вероломство
Сильвана нашли себе новую цель.
   Мужчиной он себя никогда не знал, то, что лишило его возможности  стать
им, произведено было еще до того, как плоть покрылась  первыми  волосками.
Тело его так никогда и не развилось в мужское, то же  произошло  и  с  его
умом: желания его  будто  бы  навсегда  остались  детскими,  разве  только
усилившимися с возрастом. На самом деле, не было ничего удивительного, что
гнев и ненависть в нем вызывали не  прислужницы  Диты.  Напротив,  желание
утвердиться, переместить культ, главой которого он был,  на  новую,  более
высокую ступень, пробудили его к  действиям  против  Святого  Царя  и  его
приспешников-гермафродитов, которые были мужчинами  и  женщинами  в  одном
лице, в то время как сам Сильван не был ни тем ни  другим,  а  был  просто
лицом среднего рода.
   - Несомненно, он одна  из  голов  великого  дракона,  которого  именуют
Блудница, Вавилон, Зверь, - промолвил Аугустус Ефесский, теребя бороду; на
лице его читалось явное отвращение. - Рим составляет одну из голов,  гунны
-  две,  так  что,  суммируя,  мы  получаем  три  -  священное   число   в
эсхатологических расчетах. Сильван суть одна из голов, Пафос  -  две...  -
Старец согнул пальцы и причмокнул.
   - Прошу прощения, мудрец, -  с  величайшей  осторожностью  перебил  его
Вергилий. - Но я хотел бы понять, что именно связывает царский и священный
дом Пафоса с храмом Зевса-Волка?
   - Как, разве не  ясно?  -  с  искренним  изумлением  взглянул  на  него
Аугустус. - Сильван намерен разрушить саму царскую власть. При этом желает
заручиться поддержкой древних богов, которые, на деле, не  что  иное,  как
демоны, с тем чтобы те ему помогали в  его  тайных  планах,  о  которых  я
осведомлен не более, чем о твоих.  А  кто,  по-твоему,  готовится  сыграть
главную роль в предстоящем жертвоприношении, пожрет  собственного  сына  и
сделается волком? Царь Пафоса!


   Взошла громадная желтая луна, которая, казалось, управляла всем  ночным
миром: гнала облака над желтым мрамором виллы, заставляла гореть звезды на
темном бархате неба, понуждала пса взбрехивать в конуре,  плакать  дитя  в
люльке и  мычать  вола  в  стойле.  На  скотном  дворе  время  от  времени
вскрикивал осел, невпопад пробовал голос петух на  насесте  -  вот  и  все
ночные звуки, все звуки, которые издавала земля, над которой плыли  темные
небеса.
   Вергилий  замедлил  дыхание  и  уменьшил  частоту  биения  сердца.  Уже
несколько  часов  он  оставался   неподвижным...   не   совсем,   впрочем,
неподвижным...  Вергилий  стал  одной  из  ночных  теней,  и  когда   луна
двигалась, вместе с ней перемещалась  и  тень...  медленно...  медленно...
Никто бы не смог обнаружить его движений, заметить их было не  проще,  чем
разглядеть,  как  двигается  часовая  стрелка  хронометра.   К   подобному
состоянию тело его было приучено, в такой заторможенности он мог пребывать
часами, не чувствуя при этом ни малейшей усталости. В  отдалении  виднелся
стражник, склонившийся - то ли в полусне, то ли просто отдыхая - на древко
алебарды.
   За спиной стражника чадил факел.
   Под плащом Вергилия, спряденного, вытканного и  пошитого  в  Гиперборе,
находился прибор, называемый пембертом, обращаться с  которым  умели  лишь
два человека на свете, и Вергилий был одним  из  них.  Состоял  прибор  из
крохотной лампы, увеличивающих  линз,  шторки  и  вогнутого  зеркала;  все
составные части крепились на осях и  шарнирах  и  изменяли  свое  взаимное
расположение от легчайшего касания пальцами.
   И теперь крохотная лампа - уменьшенная копия тех  шаров,  что  освещали
дом Бронзовой Головы, не требуя ни масла, ни угля,  ни  газа,  теперь  эта
лампочка вспыхнула. Шторка  отошла  в  сторону,  и,  увеличенный  лупой  и
направленный под точным углом зеркалом, из пемберта выстрелил  луч  света.
Ставший одной из теней человек произвел точное движение горловыми мышцами,
и возник звук... Стражник вскинул голову и  взглянул  в  сторону  огонька.
Вергилий издал тот же звук  и  коснулся  пемберта  -  тонкий  лучик  света
пропал. Страж потряс головой - он явно был озадачен.
   А тень между тем приблизилась к нему.
   Снова возник звук - не голос, но звук,  мало  похожий  на  человеческую
речь и едва слышный. Снова появился лучик света,  отразился  в  зеркальце,
стал  двигаться,  перемещаться...  вправо...  влево...  вверх...   вниз...
кругами... медленно, медленно закружился...
   Глаза стража неотрывно следили за  ним,  направо...  влево...  вверх...
вниз... кругами... медленно, медленно вращаясь в орбитах.
   Он  не  мог  оторваться  от  зрелища  порхающего  огонька,   лицо   его
напряглось,  и  он  уже  вовсе  не  обращал  никакого  внимания  на  тень,
подбиравшуюся  к  нему  все  ближе  и  ближе.  Вдруг  огонек  исчез,  тень
проскользнула мимо, один только факел дымил, как дымил,  и  разбрасывал  с
шипением  искры.  А  стражник  все  вглядывался  в  темноту  перед  собой,
вглядывался и не мог отвести от нее глаз.


   Вергилий предполагал, что встретиться с  Сильваном  будет  трудно,  что
возникнут препятствия, сложности, задержки, однако на деле  все  оказалось
куда проще. Такая аудиенция была невозможна в  принципе.  И  не  то  чтобы
отказ   сопровождался   вежливыми   увертками,   выдумыванием   мнимых   и
несуществующих причин, нет - сказано было без неприязни, но твердо:
   - Сударь, Сильван не принимает римских граждан.
   Басилианос тут помочь ничем не мог. Когда же Вергилий,  имея  уже  план
отправиться в другой кипрский город, дабы попытать счастья  там,  принялся
рассказывать о своих затруднениях заглянувшему  к  нему  на  огонек  Эббед
Сапфиру, то неожиданно обнаружилось,  что  Огненный  Человек  по  каким-то
неизвестным причинам что-то уж слишком заинтересованно слушает его...
   Словом,  никакого  другого  пути,  кроме  этого  -  на  первый   взгляд
мистического, однако же вполне философски  и  научно  обоснованного,  -  у
Вергилия не было.
   Он поднимался по лестницам, шел по этажам  громадной  виллы,  служившей
местом обитания Верховного Жреца  Кибелы,  оставляя  за  собой  одного  за
другим стражников, оказавшихся в состоянии,  промежуточном  между  сном  и
явью, миновал один пост за другим, пока наконец не дошел до своей пели.
   Эта комната  была  расписана  яркими  красками,  словно  ее  разрисовал
талантливый ребенок: на стенах жили люди с  круглыми  глазами  и  длинными
ресницами, щеки их были толсты и румяны, а губы похожи  на  двойные  арки;
все фигуры были повернуты боком к зрителю, а глаза глядели прямо на  него,
и все они стояли под деревьями величиной с них самих, зато цветы, растущие
между деревьями, были выше и людей, и деревьев. А еще там  были  птицы,  в
полоску и крапинку, голубые собаки, красные коты, зеленые мартышки - и вся
эта пестрота скорее притягивала взор, нежели раздражала.
   В середине разукрашенной комнаты стояла просторная кровать,  и  на  ней
лежало существо с распущенными волосами  и  полными  губами.  Фигура  была
человеком, точнее, похожа на человека, но так, как может  быть  похожа  на
него гигантская кукла. Ни мужчина, ни женщина  -  существо  передернулось,
лицо его исказилось, существо простонало и отвернулось от  гостя.  Но  все
равно, все равно гость был тут, стоял перед его  глазами.  Существо  снова
застонало, закрыло глаза и тут же открыло вновь - с надеждой и испугом.
   - Все еще здесь, все по-прежнему, - прошептал бесполый голос.
   Вергилий не ответил ничего. Он снова оцепенел, как  в  тот  раз,  когда
пришел к Аугустусу Ефесскому, и пелена внезапно спала с  его  глаз,  и  он
вспомнил, что видел, когда "проходил через дверь". Снова произошло  то  же
самое. Он подумал, что закономерно не вспомнил об этих деталях  сна  тогда
же, на следующее утро, иначе они показались бы ему пророческим видением  и
только помешали бы делу. Зато теперь эти детали всплывали в памяти  именно
в тот момент,  когда  это  было  необходимо,  еще  раз  подтверждали,  что
предварительный "проход сквозь дверь" в самом деле давал  ему  возможность
действовать наилучшим образом.
   Он попытался вспомнить эту часть сна со всей  ясностью,  и  одно  слово
моментально пришло ему на ум. Рим! Все дело было в этом!
   - Да, ты видел этот сон и раньше, - обратился он к бесполой  фигуре,  к
существу, подобному кукле. - Ты видел... Ты даже записал его  и  обращался
ко всяческим мудрецам, к халдеям,  чтобы  они  его  растолковали.  Даже  к
ученым евреям обращался и к женщинам, что служат Дите. Но никто из них  не
дал тебе ясного истолкования его смысла, никто.
   Существо глядело на него с выражением ужаса на  лице,  оторопев.  Потом
застонало и съежилось.
   - Но теперь, Сильван, теперь это уже не сон. Все это уже наяву.
   Вергилий протянул руку и коснулся мягкого тела куклы - Сильван дернулся
в сторону, словно его обожгло. Взвизгнул.
   - Никто тебя не услышит, Сильван, никто. Никому сюда не  прийти,  чтобы
помочь тебе. Зато я расскажу тебе, Сильван, в чем дело. Рим, Сильван, Рим.
   Лицо евнуха сделалось  восковым,  дыхание  стало  свистящим  от  ужаса,
Вергилий помог ему восстановить в памяти ощущение  величественности  Рима,
заполнил комнату шумом многотысячных  весел  имперских  армад  и  грохотом
марширующих легионов. Он указал пальцем  на  полог  кровати,  и  в  ту  же
секунду на нем появились картины осажденного города,  на  стенах  которого
люди размахивали руками в знак капитуляции, а кругом виднелись  гигантские
машины, предназначенные для того, чтобы крушить стены, боевые  передвижные
башни, осадные тараны, катапульты. Затем сумерки вспыхнули  огнем,  и  дым
пожарищ застлал всю сцену.
   - А сказать тебе, Сильван, что дальше? Плен и позор, темнота и  сырость
корабельного трюма... закованного в цепи,  тебя  проведут  сквозь  плюющие
тебе в лицо толпы римлян. Это Рим, Сильван, Рим! А ты  -  неплохой  трофей
для римского триумфа. Как нежны подошвы твоих ступней, Сильван, как тверды
и шершавы римские мостовые...
   Уничтоженная, отчаявшаяся  фигура  заломила  руки  и,  вращая  глазами,
принялась издавать короткие стонущие  звуки,  словно  женщина,  охваченная
ужасом. Но Вергилий продолжал:
   - Но это еще не все, Сильван. Обыкновенных пленных просто отправляют  в
рабство. А вот военачальников и принцев, тех, кто руководил восстанием или
заговором, - тех сначала обнажают перед Цезарем,  бичуют  их,  Сильван,  а
потом, потом их убивают. Их швыряют с обрывов,  закидывают  каменьями,  их
обезглавливают, распинают, скармливают диким зверям на аренах, а иногда...
иногда их топят в море или сжигают.
   Верховный жрец Кибелы заслонил глаза ладонями, будто  бы  хотел  скрыть
все эти картины от своего взора.
   - Но почему? - закричал он. - Почему, почему?
   - Почему? А только так и возможно управлять Империей, Сильван.  Империя
не допустит, чтобы в ее владениях распоряжался кто-то другой, - и неважно,
хорошо он там, у себя, правит или нет.
   - Нет! - закричал Сильван, встал и, спотыкаясь, падая, на  четвереньках
пополз в сторону Вергилия, протестуя, бормоча, что не имел в  виду  ничего
подобного, что это не так... Почему же Рим хочет сделать ему плохо? Именно
потому он боится Рима, но отчего же Рим его ненавидит  и  желает  принести
ему вред? Он подобрался, стеная и вздыхая, к самому краю постели и  замер,
ожидая ответа.
   А Вергилий вместо того задал ему вопрос:
   - Зачем ты заколдовал царя Пафоса?
   Евнух застыл, глаза смотрели вопрошающе, рот мучительно пытался  что-то
произнести.
   - Зачем, Сильван?
   Сильван забормотал что-то о том, что надо  было  сломить  сопротивление
царя...
   - Сопротивление? Но сопротивление чему?  С  какой  стати?  Ты  что  же,
думаешь, Рим  проявит  сочувствие  к  тому,  что  он  вознамерился  теперь
совершить? Что?! Рим, город и Империя  сыновей  Волчицы?!  И  Рим  снесет,
чтобы его союзные цари пожирали собственных детей, убитых собственными  же
руками ради того, чтобы обрести волчью шкуру на веки вечные? Что это,  как
не богохульство? Нет, во имя волчицы, вскормившей Рема,  во  имя  волчицы,
вскормившей Ромула, не бывать этому!
   Евнух залопотал что-то о Зевсе-Волке, но был прерван.  Вергилий  извлек
на  свет  имперские  бумаги,  укрытые  малиновым   шелком,   с   имперской
монограммой, извлек документы,  писанные  блестящей  черной  тушью,  тушью
пурпурной и багряной, документы с печатями на  каждом  листе  и  печатями,
привязанными к краю листа, - любая из страниц несла на себе герб  Великого
Императорского Дома с изображением волка и орла.
   - Вот, Сильван,  государственные  бумаги.  Видишь  эти  буквы?!  Август
Цезарь самолично. Прочти их, если желаешь, и прими  сказанное  в  них  как
приказ. Именем Рима, всей  имперской  мощью,  предоставленными  мне  этими
бумагами, я беру царский и священный Дом Пафоса под свое  покровительство.
А это покровительство, Сильван, - покровительство Рима.
   Гермафродиты кланялись в пояс, целовали  его  колени  и  ступни...  Что
именно  они  узнали  о  произошедшем,  Вергилию  было   неведомо,   однако
несомненно, что известно им было достаточно. С царем же было еще  сложнее,
и он с очевидностью понял, что ранее с ним произошла какая-то ужасная вещь
и могло стать еще хуже, а теперь все плохое позади, и  помог  ему  в  этом
каким-то неведомым способом заморский гость.
   - Моя голова совершенно прояснилась, - сказал он, несколько  удивленный
таким оборотом дела, но, без сомнения, счастливый. - Мои верные  слуги,  -
он обвел рукой стоявших чуть поодаль гермафродитов, - рассказали мне,  что
для твоей белой магии требуется медная руда. Зачем она тебе,  я  не  знаю,
однако же приказал доставить тебе сотню груженных рудой двуколок.
   - Премного  благодарен