я  их  детей
тоже.
   - Выходит, что пренебрежение со стороны общества может распространиться
и на детей?
   - Пожалуй, что так. Никому не захочется вспоминать, что  его  отец  или
мать были в услужении.
   Альтрурец с минуту помолчал. Затем произнес:
   - Таким образом, получается,  что,  хотя  всякий  честный  труд  у  вас
почитается, существуют разновидности честного труда не столь почетные, как
все прочие.
   - Да.
   - Почему?
   - Да потому что существуют роды занятий  более  унизительные,  чем  все
прочие.
   - Но почему? - повторил он с несколько необоснованной, на  мой  взгляд,
настойчивостью.
   - Право, - сказал я, - вам следует самому разобраться во всем этом.
   - Едва ли я смогу, - грустно сказал он.  -  Но  скажите,  раз  в  вашем
понимании унизительно быть слугой и идут на это люди не  по  доброй  воле,
почему же они все-таки это делают?
   - Из-за куска хлеба. Им некуда деваться.
   - То есть они вынуждены выполнять противную  им,  унизительную  работу,
потому что иначе им не прожить?
   - Простите, - сказал я,  мне  решительно  не  понравились  такого  рода
наскоки, и  я  решил,  что  даже  гостю,  если  он  не  желает  униматься,
позволительно воздать той же монетой. - А разве у  вас  в  Альтрурии  дела
обстоят иначе?
   - Когда-то так оно и было, - подтвердил он, - но не теперь.  Признаюсь,
для меня  это  прямо  как  сон  наяву,  -  видеть  воочию  условия  жизни,
давным-давно сведенные у нас на нет.
   В его словах сквозило бессознательное чувство  превосходства,  задевшее
меня за живое и побудившее отбрить его:
   - А мы их сводить на нет и не  собираемся.  Мы  считаем,  что  подобные
условия будут существовать всегда, поскольку  они  зиждятся  на  свойствах
человеческой натуры.
   - Ой, - мягко сказал альтрурец с какой-то изысканной вежливостью. -  Я,
кажется, допустил бестактность?
   - Боже упаси, - поспешил заверить его я. - Нет ничего  удивительного  в
том, что вы не вполне улавливаете нашу точку зрения. Со временем  вам  это
удастся, и тогда, я думаю, вы поймете всю ее правоту. Мы и сами  пришли  к
заключению,  что  в  вопросе  домашней  прислуги  наши  взгляды   страдают
некоторой  нелогичностью.  Это  вообще  весьма  любопытная  и   запутанная
проблема. В прошлом вопрос разрешался  без  лишних  мудрствований  -  люди
просто владели своей прислугой, но мы сочли, что это несовместимо с  духом
наших свободных установлений. И сразу же начались  всевозможные  эксцессы.
Мы  благополучно  пережили  период  всеобщего  опрощения,  когда  домашняя
хозяйка работала наравне со своей челядью - со своими помощниками, как они
именовались, - и решили, что куда  проще  будет  переложить  всю  домашнюю
работу на плечи прислуги, как она с тех  пор  стала  называться.  Подобное
положение вещей никогда не  удовлетворяло  кое-кого  из  лучших  чистейших
людей нашей страны. Они, как  и  вы,  находили,  по-видимому,  что  нельзя
заставлять  людей,  пользуясь  их  безвыходным  положением,  выполнять  за
другого ненавистную, скучную и тяжелую работу, да к тому  же  уязвлять  их
самолюбие, клеймя именем "прислуга", которое вся Америка  инстинктивно  не
приемлет, что это не по-республикански  и  не  по-христиански.  Иные  наши
мыслители пытались  исправить  положение,  вводя  слуг  в  свою  семью.  В
биографии Эмерсона, например, вы найдете забавное описание  того,  как  он
порывался заставить своего слугу есть за одним столом с ним и с его женой.
Ничего из этого не  получилось.  Для  них  с  женой  это  не  представляло
трудности, слуга же отказался наотрез.
   Я сделал паузу, потому что здесь следовало  бы  посмеяться.  Альтрурец,
однако, не засмеялся, он просто спросил:
   - Почему?
   - Да потому, что кто-кто, а слуга знал, что их разделяет пропасть,  что
по  понятиям,  воспитанию,  происхождению  они  настолько  различны,   что
общаться им будет не легче, чем уроженцам Новой Англии  с  новозеландцами.
Взять хотя бы образование...
   - Но, по-моему, вы говорили, что молодые барышни, прислуживающие здесь,
на самом деле учительницы.
   - Ах, извините. Мне  следовало  вам  объяснить.  Видите  ли,  уговорить
американку пойти в услужение стало сейчас совершенно невозможно, разве что
предложить ей исключительные условия, как, скажем, в курортной  гостинице;
поэтому вся домашняя прислуга теперь - это темные иммигранты. В заведениях
вроде этого еще не так плохо. Условия труда для девушек  здесь  напоминают
то ли фабрику, то ли магазин. Они могут до известной  степени  располагать
своим временем, рабочие часы у  них  твердые  и  относительно  сносные,  и
свободное время они проводят в компании других  девушек,  равного  с  ними
общественного  положения.  В  частном  же  доме  они  никогда  не   смогут
распоряжаться своим временем и им не с кем будет даже словом перекинуться.
Они будут жить в семье, не являясь ее частью. Американки сознают все это и
потому ни за что не идут в домашние  прислуги.  Даже  работа  в  курортной
гостинице имеет для них свои безобразные  стороны.  Обычай  давать  чаевые
унизителен для тех, кому приходится  принимать  их.  Совать  студенту  или
учительнице доллар за то,  чтобы  они  проявили  к  вам  больше  внимания,
нехорошо, во всяком случае, мне так кажется. Собственно  говоря,  вся  эта
система у нас довольно уродлива. Все, что можно сказать  о  ней  хорошего,
это что она действует, и ничего лучшего мы пока не придумали.
   - И все же я не понимаю, - сказал альтрурец, - почему  именно  домашнее
услужение унизительно в стране, где всякий труд почетен.
   - Но послушайте, голубчик, уж я ли не старался  вам  объяснить.  Как  я
сказал, у нас существуют разные категории труда, и сравнение их не говорит
в пользу домашних услуг. Мне кажется, дело тут главным  образом  в  утрате
независимости, связанной с этим родом занятий. Люди, естественно,  свысока
относятся к тем своим согражданам, которые дают собой помыкать.
   -  Почему?  -  спросил  альтрурец  со  свойственным  ему  простодушием,
которое, откровенно говоря, начало "те надоедать.
   - Почему? - отчеканил я. - Да потому, что  это  свидетельствует  об  их
слабости.
   - А разве слабость считается у вас презренной? - не унимался он.
   - Она презирается, - если не в  теории,  то  на  практике,  -  в  любом
обществе, - попытался  я  объяснить.  -  Главное  американское  достижение
заключается  в  том,   что   государство   предоставляет   своему   народу
разнообразные возможности - например, возможность каждому возвыситься  над
остальными, занять даже самое высокое место в стране, если у него есть для
этого данные.
   Я всегда гордился этим фактом и, как мне казалось, сумел  изложить  его
совсем неплохо, но на альтрурца моя  речь,  по  всей  видимости,  должного
впечатления не произвела. Он сказал:
   - Не вижу, чем же вы в таком случае отличаетесь от  любого  государства
прошлого. Разве что в вашем понимании  возвышение  обязательно  влечет  за
собой известные обязательства по отношению к тем, кто внизу. Если  кому-то
дано быть первым среди вас, то да послужит он вам. Вы это имеете в виду?
   - Не совсем,  -  ответил  я,  вспомнив,  как  мало  делают  у  нас  для
окружающих люди, выбивающиеся из низов. - У нас каждый  обязан  полагаться
только на себя. Если бы американцы, возвысившись, должны были бы  помогать
остальным, боюсь, охотников до возвышения нашлось бы  немного.  А  как  на
этот счет у вас в Альтрурии? - перешел я в наступление, рассчитывая  таким
образом избавиться от томившей меня неловкости.  -  Очень  ли  пекутся  об
окружающих люди, поднявшиеся на самый верх?
   - У нас наверх  не  подымаются,  -  ответил  он,  уловив,  по-видимому,
раздраженную нотку в моем голосе, и мгновение помолчал, прежде чем в  свою
очередь спросить:
   - А как люди вообще возвышаются в вашем обществе?
   - Ну, этого в двух словах не расскажешь, - ответил я. - Но вкратце я бы
сказал, что помогает им  возвыситься  одаренность,  прозорливость,  умение
правильно оценить обстоятельства и использовать их в своих целях.
   - И это превозносится?
   - Превозносится быстрота соображения, находчивость. И предпочитается  -
даже в худших своих проявлениях - безысходной скуке равенства. Так  ли  уж
равны все люди в Альтрурии? Что ж они -  одинаково  одарены  или  красивы,
одинаково высоки ростом или малы?
   - Нет, равны только их права и обязанности. Но, как вы сами только  что
заметили, этого в двух словах не расскажешь. А разве здесь люди ни  в  чем
не равны?
   - Они обладают равными возможностями.
   - А-а? - вздохнул альтрурец. - Я рад узнать это.
   Мне становилось немного не по себе, вдобавок я вовсе не был уверен, что
последнее мое заявление прозвучало убедительно. К тому времени все,  кроме
нас, уже покинули  ресторан,  и  я  заметил,  что  метрдотель  нетерпеливо
поглядывает в нашу сторону. Я отодвинул свой стул и сказал:
   - Вы не рассердитесь, если я немножко вас потороплю, но мне  непременно
хочется показать вам, пока еще не совсем  стемнело,  какие  у  нас  бывают
красивые закаты. А когда мы вернемся, я собираюсь познакомить  вас  кое  с
кем из своих друзей. Нечего  и  говорить,  ваш  приезд  возбудил  живейший
интерес, особенно среди дам.
   - Да, так оно было и в Англии. Познакомиться со мной стремились главным
образом женщины. Насколько я понимаю, в Америке женщины  руководят  жизнью
общества даже в большей мере, чем в Англии.
   -  То  есть  наше  общество  полностью  подчинено  им,  -  сказал  я  с
удовольствием, которое испытываем все мы при этой мысли. - Они одни  имеют
настоящий досуг. Мужчина чем он богаче, тем больше трудится: дело  у  него
прежде всего! Но, коль скоро он достигает определенного положения и  может
позволить себе держать  домашнюю  прислугу,  его  жена  и  дочери  наотрез
отказываются исполнять какую бы то ни было домашнюю работу и посвящают все
время развитию своих умственных способностей и светским  удовольствиям.  И
правильно. Потому они так и восхищают иностранцев. Вы, вероятно,  слышали,
какие дифирамбы им поют в Англии.  Насколько  я  знаю,  англичане  находят
американцев скучными. Зато американок они считают очаровательными.
   - Да, мне  говорили,  что  английские  аристократы  иногда  женятся  на
американках, - сказал альтрурец. - Англичанам кажется, что вы расцениваете
такие браки как большую честь, что они весьма  льстят  вашей  национальной
гордости.
   - До некоторой степени так оно и есть, - согласился я.  -  Представляю,
что в недалеком будущем среди предков английской аристократии появится  не
меньше американских миллионеров, чем королевских фавориток. Это,  конечно,
не означает, что мы  одобряем  аристократию  как  явление,  -  прибавил  я
нравоучительно.
   - Безусловно. Я вполне понимаю, - сказал  альтрурец.  -  И  надеюсь  со
временем яснее понять вашу точку зрения  в  этом  вопросе.  Пока  что  она
представляется мне довольно смутно.
   - Думаю, что постепенно я сумею вам ее разъяснить, - парировал я.



2

   Мы вышли из гостиницы, и я  повел  своего  гостя  лугом  к  озеру.  Мне
хотелось, чтобы он увидел отраженное в зеркале  его  вод  пламя  заката  и
величественные очертания горной гряды на его багровом фоне. Зрелище это  -
одно из  самых  очаровательных  среди  красот  здешней  природы,  делающих
пребывание летом в этих краях столь отрадным, и  мне  всегда  не  терпится
показать его людям, впервые приехавшим в этот прелестный уголок.
   Мы перелезли через ограду, которой был обнесен луг, прошли через рощицу
и вышли на тропинку, спускающуюся вниз к берегу, и, пока мы брели по ней в
ласковом лесном полумраке, голоса певчих  дроздов  так  и  звенели  вокруг
хрустальными колокольчиками, пели серебряными  флейтами,  журчали  струями
фонтанов, возносились хором кроткоглазых херувимов. Время  от  времени  мы
останавливались послушать их, и пугливые птицы продолжали свой концерт, не
видимые глазу в тени густой листвы, однако разговор свой не  возобновляли,
пока не вышли из-под сени деревьев и не оказались вдруг на лысом бугре,  с
которого открывался вид на озеро.
   - Лес раньше тянулся здесь до самого озера, - пояснил  я,  -  и  тогда,
спускаясь  вниз  к  воде,  вы  все  время  наслаждались  его  таинственным
очарованием, его музыкой. Но прошлой зимой владелец вырубил этот  участок.
Теперь он выглядит довольно-таки непривлекательно.
   Мне пришлось это признать, поскольку я заметил, что  альтрурец  озирает
вырубку  прямо-таки  с  ужасом.  Действительно,  глазам   нашим   открылся
безбожный разор, мерзость запустения, облагообразить которую было  не  под
силу даже милосердному закату. Повсюду торчали пни,  выставляющие  напоказ
свои увечья; подлесок  спалили,  и  от  пожога  почернела  и  потрескалась
скудная земля на склонах холма, обреченная теперь на бесплодие.  Несколько
опаленных, хилых деревцев одиноко стояли, беспомощно опустив ветви.  Целый
век понадобится, прежде чем силы природы смогут возместить Урон.
   - Вы говорите, это дело рук владельца, -  сказал  альтрурец.  -  А  кто
владелец?
   - Да-с, неприглядное зрелище, - ответил я  уклончиво.  -  Его  поступок
вызвал немалое возмущение. Соседи пробовали выкупить у него землю  прежде,
чем он  опустошит  ее,  -  они  прекрасно  понимали,  как  ценен  лес  для
привлечения дачников;  владельцам  здешних  дач  тоже,  конечно,  хотелось
сберечь лес, и, объединив усилия, они предложили  за  землю  сумму,  почти
равную той, которую можно было выручить за  поваленный  лес.  Но  владелец
вбил себе в голову, что если землю у озера как следует расчистить, то  она
пойдет  под  застройку,  а  раз  так,  на  этом  можно  будет   заработать
дополнительно не хуже, чем на лесе, проданном на сруб; это и решило судьбу
рощи. Безусловно, про владельца можно сказать, что он игнорировал интересы
общества, но полностью осудить его я не берусь.
   -  Нет,  конечно,  -  подтвердил  альтрурец,  чем,  должен  признаться,
несколько удивил меня.
   Я же продолжал:
   - Кто иначе стал бы печься об его интересах? И тут вопрос не только его
права, но, можно сказать, обязанности сделать в  меру  своих  способностей
все, чтобы получить максимальную прибыль для себя и для своих  близких.  Я
это непременно говорю, когда его начинают поносить за отсутствие  внимания
к общественным интересам.
   - Выходит, что корень зла следует искать в системе, вынуждающей каждого
человека стоять на страже собственных интересов. Вы порицаете это?
   - Отнюдь нет. Система, на мой взгляд, превосходная. В основе  ее  лежит
признание за человеком права  на  индивидуальность,  мы  же  считаем,  что
именно индивидуальность  отличает  цивилизованных  людей  от  дикарей,  от
низших животных, и только благодаря ей  племя  или  стадо  превращается  в
нацию.  Среди  нас  -  как  бы  мы   ни   порицали   владельца   леса   за
пренебрежительное  отношение  к  общественным  интересам  -  не   найдется
человека,  который  позволил  бы  кому-то  посягнуть  на   право   частной
собственности. Лес принадлежал ему, и  со  своей  собственностью  он  имел
полное право распоряжаться как ему угодно.
   - Должен ли я понимать, что в Америке человек  может  спокойно  портить
то, что принадлежит ему?
   - Со своим имуществом он может поступать как хочет.
   - Даже в ущерб окружающим?
   - Нет, конечно, если говорить о личном  или  имущественном  ущербе.  Но
оскорблять  чей-то  вкус  или  чьи-то  чувства  он   может   сколько   ему
заблагорассудится. А разве в Альтрурии людям  запрещено  распоряжаться  по
своему усмотрению тем, что принадлежит им?
   -  Во  всяком  случае,  привести  что-то  в  негодность  ему  не  будет
позволено.
   - Ну, а если он все же попытается что-то испортить - хотя  бы  с  точки
зрения общества?
   - Тогда общество лишит его права собственности на  эту  вещь.  -  И  не
успел я придумать, как бы получше возразить на эти слова, он продолжал:  -
Не могли бы вы объяснить мне,  почему  обязанность  уговаривать  владельца
продать принадлежащий ему живописный участок выпала на долю его соседей?
   - Господи помилуй! - воскликнул я. - А на чью же еще? Уж не считаете ли
вы, что следовало организовать сбор средств среди дачников?
   - Мысль здравая. Но я не об этом. Разве  в  вашем  законодательстве  не
предусмотрена такая возможность?  Разве  государство  не  обладало  правом
откупить у него за полную стоимость и лес и землю?
   - Нет, конечно, - ответил я. - Такой поступок бесспорно посчитали бы за
мелкую опеку граждан, причем излишнюю.
   Начинало смеркаться, и я предложил пойти  назад  в  гостиницу.  Оборот,
который принял наш разговор, мешал нам наслаждаться  прогулкой.  Когда  мы
осторожно шли через темнеющий, напоенный запахом бальзама  лес,  где  один
одуревший от счастья дрозд все еще заливался песней, я сказал:
   - Знаете, у нас в Америке закон избегает вмешательства  в  яичные  дела
граждан, и мы не пытаемся вменять добродетель в обязанность.
   - Ну, а брак, - сказал он. - Уж институт-то брака у вас, надеюсь, есть?
   Это меня изрядно задело, и я огрызнулся, не скрывая насмешки:
   - Да, рад вас заверить, что тут мы ваших ожиданий  не  обманем.  У  нас
существует институт брака, причем не только церковного,  но  гражданского,
который подчиняется законам государства и  ограждается  им.  Только  какое
отношение это имеет к данному вопросу?
   -  И  вы  рассматриваете  брак,  -  не  унимался  он,   -   как   оплот
нравственности, источник всего что ни на есть чистого и хорошего  в  вашей
личной жизни, основу семьи, прообраз рая?
   - Существуют семьи, - сказал я шутливо,  -  которые  едва  ли  отвечают
столь высоким требованиям, но таков, безусловно, наш идеал брака.
   -  Тогда  почему  же  вы  утверждаете,  что  добродетель  не  вменяется
американцам в обязанность? - спросил он. - У  вас,  насколько  я  понимаю,
есть законы, запрещающие и воровство, и  убийство,  и  опорочение  доброго
имени, и лжесвидетельство, и кровосмешение, и пьянство?
   - Да, конечно.
   -  Значит,  вы   утвердили   в   законодательном   порядке   честность,
неприкосновенность человеческой жизни, уважение к личности, отвращение  ко
всякого рода извращениям,  добропорядочность  и  трезвость.  В  поезде  по
дороге сюда я  узнал  от  одного  господина,  которого  возмутило  зрелище
человека, избивавшего свою лошадь, что у вас существует закон даже  против
жестокого обращения с животными.
   - Да, и могу с гордостью сказать, что проводится он в жизнь неотступно,
так что убив, например, негуманным  способом  кошку,  человек  обязательно
понесет наказание.
   Альтрурец не стал развивать успех,  достигнутый  в  споре,  и  я  решил
показать, что великодушие не чуждо и мне.
   - Охотно признаю победу за вами. Кстати сказать, вы  очень  ловко  меня
поддели, я умею ценить такого рода ходы в разговоре,  особенно  когда  они
остроумны. В общем, сдаюсь. Но у меня на уме было нечто совсем  другое.  Я
думал об идеалистах, которые стремятся связать нас по рукам и по  ногам  и
превратить в рабов государства с тем, чтобы самые интимные взаимоотношения
людей регулировались бы законами и скрижаль законов заменила  бы  семейный
устав.
   - А ведь взаимоотношения супругов тоже достаточно  интимное  дело,  как
по-вашему? - спросил альтрурец. - И потом, если  я  правильно  понял  того
господина  в  поезде,  у  вас  есть  также  законы,  запрещающие  жестокое
обращение с детьми, есть и общества, призванные следить за тем, чтобы  они
не нарушались. Вы же не  рассматриваете  такие  законы,  как  вторжение  в
семейную жизнь или посягательство на ее неприкосновенность? Мне кажется, -
продолжал он, - что между вашей и  нашей  цивилизациями  нет  существенной
разницы и что Америка и Альтрурия, по сути дела, одинаковы.
   Мне  его  комплимент   показался   несколько   преувеличенным,   но   я
почувствовал, что он идет от души, и,  поскольку  мы,  американцы,  прежде
всего патриоты и, следовательно, сначала ищем  признания  своей  стране  и
только потом