ею! Мои остановились в четверть одиннадцатого... -
пожаловался  француз,  выудив из жилетного кармана часики в дешевом стальном
корпусе.
	"Странно",  - подумал Феликс. То же самое время показывали и стрелки
часов  в  прихожей.  Можно  было  подняться  за  брегетом в свою комнату, но
шляться  по  дому со свечкой в руке ему расхотелось, и он, усевшись за стол,
принялся без всякого аппетита ковырять салат.
	Только  сейчас  он  понял, что Бальтазар не просто угрюм, но мрачен,
как  грозовая  туча,  и  причина этого лежит отнюдь не в алкоголе. Даже если
сейчас  было  только  одиннадцать,  а  на  самом  деле, наверное, больше, то
Себастьяну  давно  пора  было  объявиться.  "Так, - подумал Феликс. - Что-то
случилось.  В  лучшем  случае парня забрали в участок. В худшем..." О худшем
Феликс предпочитал не думать.
	Огюстен   же   тем  временем  продолжал  как  ни  в  чем  не  бывало
жонглировать  словами и упражняться в софистике, доказывая, что именно герои
всему  виной.  Не  встречая  ровным  счетом  никаких  возражений  со стороны
Бальтазара, Огюстен разошелся вовсю и чесал языком без остановки.
	-  Прогресс,  - рассуждал он, - это вам не какой-то кадавр, которого
можно  легко  одолеть  путем  усекновения головы и прочих выступающих частей
тела.  Прогресс  нельзя  победить мечом! Его вообще нельзя победить или хотя
бы  остановить!  Прогресс  -  это  снежный  ком, два столетия пролежавший на
вершине  горы  и  теперь  наконец-то  сорвавшийся  вниз  чудовищной лавиной,
сметающей  все  на своем пути. А кто сдерживал эту лавину? Маги, слуги Хтона
и  воплощения мирового Зла... Вот и выходит, что джинна из бутылки выпустили
герои,  столь  прилежно истребившие магов, а теперь, когда этот джинн бушует
по  всей  Ойкумене,  герои делают вид, что им нет до этого никакого дела. Вы
знаете,   Бальтазар,   я   всегда   был   невысокого  мнения  об  умственных
способностях  героев,  но  что  меня  действительно  поражает,  так это ваша
нынешняя  щепетильность и страх во что-либо вмешаться. Герои самоустранились
от  общественной жизни, и общество быстренько подыскало им замену, но какую!
Ужас!..  Право  слово, я никак не ожидал от вас такой... безответственности,
чтобы не сказать - трусости. Набедокурили - и в кусты, тоже мне, герои!
	И   тут   чаша   терпения  Бальтазара  переполнилась.  Он  привстал,
перегнулся  через  стол  и ухватил Огюстена за грудки, наматывая его манишку
на кулак.
	-  Послушайте,  вы! - прошипел Бальтазар. - Господин теоретик! Сотни
парней,  мизинца  которых вы не стоите, отдали свои жизни, чтобы такие уроды
как  вы могли рассуждать о роли героев в жизни общества. Потрудитесь уважать
память  этих  парней,  мсье  Огюстен, а иначе мне придется выбить из вас всю
спесь!
	-  Что  за  манеры,  сеньор  драконоубийца?  -  хрипел  полузадушено
Огюстен. - За неимением аргументов переходим к рукоприкладству?
	-  Я  жду  извинений,  -  угрожающе  сказал Бальтазар, приподнимая и
слегка  встряхивая  француза.  -  Извинений  передо мной и Феликсом лично, и
перед всеми героями, которых вы только что оскорбили!
	-  Я?  Оскорбил?  -  удивился  Огюстен,  медленно багровея лицом и с
трудом сохраняя самообладание. - Да что вы в самом деле, я и в мыслях-х-х...
	-  Ну?!  -  прорычал  Бальтазар.  На  его  висках вздулись узловатые
веревки вен, а на лбу выступил пот. - Ну?!!
	-  Хватит!  -  Ладонь  Феликса  с  треском врезалась в столешницу. -
Прекратить! Отпусти его! Немедленно!
	Секунду-другую  Бальтазар  продолжал смотреть в налитые кровью глаза
Огюстена,  а  потом  отшвырнул пухлого француза и, тяжело дыша, опустился на
стул.
	-  Какой  вы,  однако, агрессивный... - выдавил с кривой полуулыбкой
Огюстен, потирая шею. - В вашем возрасте это вредно...
	-  Еще  один  такой инцидент, - внушительно сказал Феликс, - и я вас
выгоню. Обоих. Учтите на будущее.
	-  Учтем,  -  уже  почти  весело сказал Огюстен. - Непременно учтем,
правда, сеньор Бальтазар?
	Испанец в два жадных глотка осушил бокал с вином и буркнул:
	- Извини, Феликс. Я погорячился...
	- Папа? - раздался у Феликса за спиной чуть испуганный голос Йозефа.
	Феликс  обернулся.  Йозеф  стоял  в  одной  ночной рубашке и смешном
колпаке  с  помпоном.  Он  был  бледен, и рука, сжимавшая подсвечник, слегка
дрожала.
	-  Да?  -  удивленно  спросил  Феликс.  -  В чем дело, сынок? Мы вас
разбудили, да? Ты прости, мы тут слегка развоевались...
	- Папа, - сказал Йозеф. - У Агнешки жар. Надо сходить за доктором.



7

	Обычно  укладывание  Агнешки  спать  - дело, казалось бы, нехитрое и
привычное   -   превращалось   в   процедуру  настолько  долгую,  сложную  и
трудоемкую,  что  когда  сегодняшним  вечером  внучка  сама изъявила желание
отправиться  в  постель, Феликс посчитал, что причиной этого намерения стала
давняя  боязнь  темноты,  которой  девочка страдала с трехлетнего возраста -
боязнь  сильная, доходящая порой до панического ужаса, и, увы, запущенная по
воле  Ильзы  и  Йозефа,  не  позволивших Феликсу "искалечить детскую психику
изуверскими  методами  героев"  и  отучить  Агнешку  испытывать  страх перед
потемками раз и навсегда.
	Но  сейчас,  проходя  в  свой кабинет мимо комнаты Агнешки и замирая
под   дверью,   откуда  доносились  тихие  стоны  и  горячечное  бормотание,
перемежаемое  успокаивающим воркованием Ильзы, Феликс ругал себя на чем свет
стоит  и  мысленно  давал  себе  пинка  за то, что не смог отличить хворь от
испуга  и  еще  посмел подтрунивать над занемогшей внучкой! Побороть чувство
вины  и  перестать  корить себя Феликс мог только одним способом, а именно -
безотлагательно  приведя в внучке доктора, и именно за этим он и направлялся
в  свой  кабинет.  При  всем  своем  скепсисе касательно прогнозов Огюстена,
Феликс  все  же  хотел  свести  риск к минимуму и самым старательным образом
подготовиться к вылазке в Город.
	Войдя  в  кабинет,  он  первым  делом  выволок из-под стола дорожный
сундук  и достал из него старую лампу "летучую мышь" и пузырек с загустевшим
маслом.  Фитиль  занялся  неохотно, и от запаха нагретого металла и горелого
масла  у  Феликса  защемило  сердце.  Эта лампа, как и любой другой предмет,
извлеченный  из окованного железом сундука, могла разбудить такое количество
совершенно  неуместных  сейчас  воспоминаний,  что  Феликс  поспешил  задуть
огонек  и  отставить "летучую мышь" в сторонку, приступив к сосредоточенному
переворачиванию  содержимого  сундука.  Память его не подвела: на самом дне,
под  холстиной,  к  тихой радости Феликса обнаружились меховые унты, которые
он тут же и обул.
	Теперь  следовало  подумать  об  оружии.  Мысль  о  мече он отбросил
сразу:  в  такой  мороз  человек  с подрезанными сухожилиями (обычный способ
гуманного  вразумления уличной швали) к утру гарантированно превратился бы в
труп,  а  убийство людей Феликсу всегда претило, и поэтому он остановил свой
выбор  на  короткой и гибкой дубинке из кожи носорога, привезенной из Африки
и  усовершенствованной  путем закладывания свинчатки в ударную часть. Одного
взмаха   этой   вещицей  хватало,  чтобы  нокаутировать  быка,  но  проблема
заключалась  в том, что у толпы слишком много голов, чтобы каждую можно было
отоварить  в  порядке  очереди  -  а  именно  столкновения  с  толпой Феликс
опасался куда больше, чем всех бандитов вместе взятых.
	В   другой  ситуации  он  бы  еще,  пожалуй,  поразмыслил  над  этой
проблемой,  но  сейчас,  когда  за  стеной  металась  в бреду его внучка, он
действовал  без  колебаний.  За  ровными  рядами  обтянутых в сафьян томиков
подарочного  издания  "Анналов"  в  задней  стенке  книжного шкафа был укрыт
тайник,  который  он  не  открывал со Дня Героя. Комбинацией замка была дата
рождения Агнешки...
	"Сигизмунд  мне  голову  оторвет", - хмуро подумал Феликс, вытягивая
увесистый  фолиант.  Ключ от него был приклеен кусочком липкой ленты для мух
к  нижней  поверхности  письменного  стола.  "Кто бы мог подумать, что самое
мощное  и  самое  секретное  оружие  героев  может  понадобиться  для  таких
прозаических  целей,  как распугивание толпы... Что творится с этим миром?!"
- спросил себя Феликс и открыл фолиант.
	Скорее  всего, это была идея Сигизмунда - придать футляру для оружия
форму  книги;  старик  любил  распространяться  о силе, даруемой знаниями...
Разумеется,  никаких  страниц в фолианте не было, а была подкладка наподобие
той,  в  которой  покоились  эсток  и дага Феликса. Только углубления в этой
подкладке  были  необычными:  два  продолговатых  по бокам и два - круглое и
грушеобразное   -   посередине.   В   круглом  лежала  маленькая  коробочка,
заполненная  свинцовыми  шариками  размером  с  фалангу  большого  пальца; а
грушеобразное  углубление  заполнял  собой  пенал  из выскобленного оленьего
рога,   настолько   тонкий,  что  сквозь  полупрозрачные  стенки  был  виден
иссиня-черный  зернистый  порошок.  Но  вовсе не свинцовые шарики, и даже не
загадочный  порошок  Сигизмунд  велел  беречь  как зеницу ока: два предмета,
уложенные  в  продолговатые углубления подкладки, и формой напоминающие ложа
ручных  арбалетов с продольными трубками там, где полагалось быть углублению
для стрелы, и были тем самым чудо-оружием героев.
	...Первые   огнестрелы   были   фитильными   и  жутко  неудобными  в
обращении:  герои  прихватывали  их  с  собой  только  в  том  случае,  если
предстояла  встреча  с  гиппогрифом, ценохоркой или другой массивной тварью,
убивать  которую  вручную  -  запаришься;  но  лет десять назад нюрнбергский
мастер,  имя  которого  было  большей тайной, чем родословная Бальтазара, не
только  навострился  делать  компактные  и  легкие  огнестрелы, но и изобрел
пружинно-колесцовый   замок,   который   позволял   держать  по  взведенному
огнестрелу  в  каждой  руке и стрелять два раза подряд - и тогда эти шумные,
но  грозные  устройства  стали  применяться  героями и против магов. Феликсу
порой  казалось, что именно изобретение огнестрела приблизило кончину магов,
хотя,  конечно  же,  это  не  объясняло,  почему  перестали  рождаться новые
маги...  Черный  порошок,  в  просторечии  - порох, выдавал героям Сигизмунд
лично,  и узнать его, пороха, состав и способ приготовления было невозможно;
ну а шарики-пули каждый герой отливал самостоятельно.
	Эта  пара огнестрелов слегка отличалась от той, что Феликс потерял в
Каринхале:  и  рукоятки были изогнуты сильнее, и стволы - чуточку короче, но
клейма   на   стволах   (коронованная  змея,  фирменный  знак  таинственного
оружейника)  и  -  самое  главное - замки оставались точно такими же: Феликс
привычно   завел   ключом  колесико,  проверил  винт,  фиксирующий  кремень,
прицелился  в  окно и потянул за спусковой крючок. Раздался щелчок, шипение,
кремень  коротко  взвизгнул  об  колесцо,  и брызнул сноп ярких искр. Феликс
повторил  операцию  со вторым огнестрелом, убедился, что пружина не ослабла,
отмерил   и   насыпал  порох,  и  чисто  машинально,  повинуясь  автоматизму
движений,  обернул  свинцовые шарики в пыжи и затолкал их шомполом в стволы.
Уже  взводя  заново  колесики,  он  осознал,  что  стрелять  сегодня  если и
придется,  то  только в воздух, и пули здесь явно лишние, но не разряжать же
теперь  огнестрелы, да и каким образом?.. И так сборы отняли непозволительно
много времени!
	Надо  было  торопиться,  и  Феликс  сунул  дубинку за голенище унта,
огнестрелы  прикрыл  плащом  и  спустился  вниз.  С Бальтазаром они обо всем
договорились  еще  в  столовой  (короткий  обмен  взглядами, и испанец молча
кивнул,  соглашаясь  остаться  на страже), а вот то, что Огюстен облачился в
шубу и, нахлобучив по самые брови свою норковую шапку, спросил деловито:
	- Так мы идем или нет?! - стало для Феликса настоящим сюрпризом.
	"Мы? - поразился Феликс. - Чего это он вдруг?.."
	- Одну минутку, - сказал он французу и поманил к себе Бальтазара.
	- Что еще? - буркнул тот.
	- Держи, - сказал Феликс, протягивая другу один из огнестрелов.
	- На кой?..
	- На всякий случай. Пусть будет...
	- Ладно... - хмыкнул в усы Бальтазар. - Пусть будет...
	- Ну чего вы там копаетесь?! - разгорячился Огюстен.
	-  Уже  иду,  - сказал Феликс и затеплил "летучую мышь". - Йозеф, мы
скоро! И не волнуйся ты так, на тебе же лица нет...
	Ледяной  ветер  нахально  ворвался  в  прихожую,  всколыхнув огоньки
свечей,  и  Феликс,  закутавшись в плащ, вышел вслед за Огюстеном в метель и
стужу.
	Тотчас  заслезились  глаза,  на  ресницы  налипли  снежинки, а горло
будто  забило  комком  снега;  Феликс  поморгал и сглотнул пару раз, ежась и
закутываясь  в  плащ. Ветер бил прямо в лицо, и голову приходилось наклонять
вперед,  прижимая  подбородок  к  груди  и  украдкой вдыхая воздух онемевшим
носом.
	- Лампу подними, - скомандовал Огюстен. - Ни видно же ни черта!
	Феликс  вытянул  руку  с  "летучей  мышью"  над головой, но легче от
этого  не  стало.  Уже  в  двух  шагах  свет беспомощно вязнул в густой, как
творог,  и  черной,  как сажа, субстанции, порожденной союзом снега, ветра и
ночи.  От  фонаря на землю падал неровный, обкусанный по краям круг света, и
на  этом  желтоватом пятачке видно было, как горсти льдинок, несомых вьюгой,
рассыпаются  мелкой  крошкой  по  земле,  ударившись об унты, а за пределами
светового   пятна  бушевала  дикая,  первозданная  стихия,  утробно  рыча  и
потрясая  седыми  космами,  и  казалось,  что  именно свет лишает бурю силы,
отпугивает ее так, как огонь отпугивает диких зверей...
	Огюстен  что-то прокричал, но Феликс не расслышал. На улице, вдалеке
от  спасительных стен домов, ветер носился привольно, как по печной трубе, и
вьюга  завывала  совсем по-волчьи, протяжно и заунывно, а сквозь эти рыдания
временами  прорывался  надсадный  рев,  природу  которого  Феликс установить
затруднялся.
	-  Что  это?  -  проорал  он  в  ухо  Огюстену,  когда вдалеке снова
взревело, да так, словно гималайский мастодонт бросал вызов сопернику.
	- Заводской гудок! Сирена! За Городом! - отрывисто объяснил француз.
	"Какому  идиоту пришло в голову сравнить этот вой с пением сирен?" -
задался вопросом Феликс, а Огюстен утробно осведомился из недр шубы:
	- Где живет этот доктор?
	- В Старом Квартале.
	И  не  просто  в  Старом  Квартале,  а  на  склоне Драконьего холма,
буквально  в  двух  шагах  от статуи Георгия Победоносца, и идти приходилось
под  гору,  невзирая  на  упругие  удары  встречного ветра, от которого плащ
Феликса  раздувался,  как парус, а по меху Огюстеновой шубы пробегали волны,
как  по  пшеничному  полю;  под  ногами  была  сплошная  корка  льда, и если
рифленые  подошвы  унтов  обеспечивали  хоть  какое-то  сцепление, то галоши
Огюстена  то  и  дело разъезжались в разные стороны, и француз несколько раз
был  на грани падения - Феликс успевал подхватить его под локоть в последний
момент,  чуть  не роняя при этом фонарь и проклиная себя за то, что позволил
Огюстену  увязаться  за  собой.  Тащить  его  было слишком обременительно, а
бросить  или  отправить  назад  - убийству подобно, и Огюстен, сам прекрасно
понимая,  что  из  добровольного помощника превратился в обузу, молча сносил
не  слишком  деликатное  обращение  со  стороны  Феликса,  и  только изредка
бормотал себе под нос что-то малоразборчивое.
	Таким  образом  спутники  преодолели  уже  две  трети  дороги, когда
Огюстен  не  выдержал  и  взмолился  о  передышке.  По  бокам улицы тянулись
темные,  без  единого  огонька,  громады  домов,  и,  как  и  везде в Старом
Квартале,  к  подъездам  вели  короткие,  но  крутые  лестницы,  разделенные
крошечными   палисадниками   под   окнами.   Хватаясь   за  чугунную  ограду
палисадника,  Феликс  буквально  подтащил  Огюстена  к  ближайшей лестнице и
усадил  его  на  ступеньку.  Скелеты  деревьев  и  кустов вкупе с решетчатой
оградой  давали  хоть и символическое, но все же укрытие от вьюги, и Огюстен
смог перевести дух.
	-  Не  могу... - прохрипел он. - Не могу... больше... Ты... иди... а
я... здесь... на обратном пути... меня...
	- Замерзнешь, дурак.
	- Один черт... Все равно... не дойду...
	- Молчи и отдыхай. Дыши носом.
	Феликс  дал ему ровно две минуты. Потом взял за шкирку и безжалостно
вытолкнул на тротуар.
	- Вперед!
	- Погоди... Слышишь? Копыта! Всадники! Кто-то едет!
	Феликс  прислушался,  и  с  трудом  различил дробный перестук копыт.
"Трое... или четверо, - определил он. - Галопом. Приближаются".
	- Эгей! Эге-гей! - заорал Огюстен.
	И  вместе с этим дурацким воплем в сознание Феликса ворвалось дикое,
иррациональное  желание  спрятаться;  убраться  с  дороги,  вжаться плашмя в
землю,  забиться  в  темный  угол,  накрыть  голову  плащом,  замереть  и не
дышать... словом, сделать все, чтобы всадники промчались мимо.
	-  Заткнись!  -  прошипел  он, зажимая рот Огюстену и увлекая его за
собой  к  подъезду.  Оскальзываясь  и  едва  не  падая, он поволок ничего не
понимающего  француза  обратно  к лестнице, ни на секунду не задумавшись над
причиной  своих  действий.  Его  разум  отстраненно  наблюдал, как руки сами
укручивают  фитиль "летучей мыши" и прикрывают фонарь полой плаща - задувать
огонь  было  нельзя,  на  таком  ветру  зажечь его снова не удастся, отметил
разум,  пока  руки  извлекали  огнестрел  и  пороховницу, оттягивали курок и
открывали  полку...  Потом тело само извернулось, прикрывая оружие от ветра,
и  Феликс  -  все  так  же,  бездумно!  - насыпал на полку порох, закрыл ее,
опустил  на  место  курок,  ощупал двуперую пружину и колесцо замка, спрятал
пороховницу  и  вскинул  огнестрел, положив ствол на сгиб локтя левой руки и
нежно огладив указательным пальцем спусковой крючок.
	После  он  так  и  не сможет объяснить, что заставило его убраться с
улицы,  спрятать  фонарь  и  изготовиться  к  стрельбе,  и  он спишет все на
пресловутую  интуицию,  а  пока...  Пока  ему  пришлось  дважды  пнуть ногой
барахтающегося  рядом  Огюстена, чтобы до того дошло, что рыпаться сейчас не
следует. Они замерли, и темнота поглотила их силуэты.
	Мучительно  долго  ничего  не  происходило.  Феликс  сидел, подогнув
правую  ногу  под  себя, и, облокотившись о согнутое колено левой, выцеливал
мглистую  муть, клубящуюся на проезжей части улицы; Огюстен лежал рядом, как
огромный  пушной  зверь,  и  еле  слышно  посапывал носом. Сердце равномерно
толкалось  в  ребра,  а  по спине, аккурат между лопаток, пробежала капелька
пота,  оставив  за  собой  извилистый  горячий  след.  Монотонный вой метели
наложился  на  гудение  крови  в  ушах,  и  Феликс уже было подумал, что ему
померещилось,  и  что  не  было никакого стука копыт, и всадников не было, а
были  только  мечты  Огюстена - когда он вдруг различил слезящимися от ветра
глазами  три... нет, четыре крошечных огонька среди снежных вихрей и ночного
мрака.
	А  потом  -  как-то  сразу,  мгновенно,  без паузы и промедления - в
багровых  отблесках  факелов  из  мрака  вынырнули  кони. О, что это были за
кони!  Демоны  ада,  а  не  кони! Могучие, антрацитово-черные зверюги, резко
осаженные  своими  седоками,  сначала  взбросились  на дыбы, молотя копытами
воздух,  потом  протестующе  заржали,  вгрызаясь  в  мундштуки, и, всхрапнув
напоследок,  загарцевали  на  месте,  вдребезги разбивая шипастыми подковами
ледяную корку мостовой. От коней валил пар.
	А  вот  наездников  Феликс разглядеть не смог. Все увидел: и высокие
стремена,  и  звездочки шпор на ботфортах, и мерцание серебристых уздечек, и
пылающие  факелы, которые быстрыми хищными росчерками вспарывали ночную мглу
и   замирали,  роняя  на  мостовую  с  просмоленной  пакли  сгустки  жидкого
пламени...  Там  же,  где  полагалось  быть  всадникам,  были только плащи -
черные,  как  сама ночь, длинные плащи, покрывающие крупы коней, и хлопающие
на  ветру,  как  крылья нетопырей. И самым жутким и леденящим кровь было то,
что  из-под  капюшонов не доносилось ни единого звука. Ни окрика, ни шепота,
ни ругани... ничего!
	Феликс,  пытавшийся  уложить  мозаику  своих  впечатлений  в  единую
картинку,  неожиданно  осознал